Мериме так понравилось писать мистификации, что в 1827 году он вновь прибег к этому приему, сочинив книгу «Гузла, или Антология лирических стихотворений, собранных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине». В этой книге автор умело подделал фольклорные мотивы, что отчасти можно объяснить детством писателя, проведенным в Далмации, когда его отец служил у маршала Мармона.

Французский писатель подошел к делу с добросовестностью ученого: грамотно составил «примечания» и «приложения». Было замечено, что эти примечания «намеренно неточны», а сам сборник как будто лишен привычной стилистической легкости, но это также было сделано для придания «научной работе» большей достоверности.

Почти все примечания издателя были составлены самим Мериме на основании «Путешествия по Далмации» аббата Форти. Мериме сообщал в предисловии, что путешествовал с другом по землям южных славян, изучил их язык и традиции, восхищался их мужеством и любовью к своему краю, а также их народными песнями и преданиями старины, в которых увидел искренность и первозданные корни бытия. Поэтому он перевел для французов часть этих песен. Также к песням была приложена биография некоего Иакинфа Маглановича, песни которого Мериме «перевел» на французский. По словам Мериме, этот Иакинф был гусляром, знавшим множество фольклорных преданий.

Конечно, хитроумный писатель руководствовался романтическими вкусами публики, которые ему, блестящему стилисту, были хорошо известны: это – экзотика, любопытство ко всему неизвестному и неосвоенному, тяга к фольклору и древности. В этом отношении Балканы стали благодатной территорией: Западная Европа, прошедшая несколько ступеней культурного развития, давно лишилась заветных уголков, где можно было отыскать чисто народные корни, а в славянских государствах, часто претерпевавших нашествия и угнетение, единственным способом сохранить свою самобытность было бережное отношение к фольклору и народным корням.

Но даже эта мистификация свидетельствовала о серьезном интересе Мериме к славянскому фольклору. Он начал изучать нравы южных славян, их легенды и поверья еще в начале 1820-х годов. Это говорит о том, что мистификация невозможна без знания материала и профессионального мастерства. Только так ему удалось ввести в заблуждение многих знатоков фольклора. Биографов Мериме удивило, с какой доверчивостью многие литераторы отнеслись к выдумке 23-летнего писателя. Он настолько умело воспроизвел чужую поэзию, что ее невозможно было отличить от подлинника.

В первый сборник входили «Исторические песни» – «о борьбе славян с турками, о разбойниках-гайдуках и о кровной мести»: «Боярышник рода Велико», «Смерть Фомы II, короля Боснии», «Видение Фомы II, короля Боснии», «Храбрые гайдуки», «Битва у Зеницы Великой», «Экспромт», «Ссора Лепы и Черногора», «Побратимы», «Гаданья», «Черногорцы», «Конь Фомы II», «Умирающий гайдук», «Милош Облич», «Грустная баллада о благородной супруге Асана-Аги».

В сборник «Бытовые песни» вошли 5 сочинений – «Морлак в Венеции», «Погребальная песня», «Возлюбленная Данизича», «Баркарола», «Импровизация Иакинфа Маглановича».

Французские читатели, безусловно, в наибольшей степени оценили третий сборник «О колдовстве, сглазе, вампирах»: «Господарь Меркурий», «Красавица Елена», «Максим и Зоя», «Дурной глаз», «Пламя Перрушича», «Прекрасная Софья», «Ивко», «Константин Якубович», «Вампир», «Любовник в бутылке», «Кара-Али, вампир», «Волшебное ружье», «Бан Хорватии».

Стилизация под перевод удалась превосходно, и так называемые Иллирийские песни имели большой успех в Европе. Жертвами этой мистификации стали два других великих автора – А. Пушкин и А. Мицкевич.

А. С. Пушкин, не слишком жаловавший французских литераторов, из которых одного (Мольера) он считал вычурным и манерным, а другого (Гюго) бездарным и неестественным, делал для Проспера Мериме исключение. Они были близки по стилю и методу, оба любили мистификации, оба брали для своих произведений загадочные легенды других народов, оба тяготели к отточенной форме и стилистике. Но главное их сходство, думается, заключалось в даре стилизации и мистификации. Для обоих это было чем-то вроде легкого и приятного развлечения – обмана доверчивого читателя. Когда есть талант, сочинить стилизацию или мистификацию нетрудно. Неудивительно, что Пушкин, не чуждый литературного обмана («Повести покойного И. П. Белкина»), сам попал в эту сеть.

Пушкин и Мицкевич приняли «Гузлу» за собрание славянской народной поэзии и в свою очередь захотели перевести некоторые песни на свой язык. Мицкевич перевел балладу «Морлак в Венеции» (1828), а Пушкин включил в «Песни западных славян» перевод с французского 11 поэм «Гузлы». Тут нужно оговориться, что упомянутые славяне территориально были для Мериме южными, а для Пушкина – западными.

Позднее Мериме ответил и Пушкину, и Мицкевичу на их ошибку, своеобразно посмеявшись над ними. В своей мистической новелле «Локис» о человеке-медведе он поместил очередную мистификацию: пересказ баллады Мицкевича «Трое Будрысов», схожей с «Гузлой», героиня Мериме называет литовской народной песней, а в примечании писатель дает ссылку и на Мицкевича, и на перевод Пушкина.

К обоим обманутым поэтам присоединился собиратель устного творчества, немецкий ученый Герхард. Он перевел сочинение Мериме на немецкий язык в полном соответствии со стихотворным размером и в комментарии написал, что автору удалось в «Гузле» открыть оригинальный размер иллирийского стиха. Впрочем, нашелся все-таки один скептик – еще один великий поэт. Это был И. В. Гёте. Он опубликовал в газете литературный анализ «Гузлы», в котором подверг сомнению подлинность далматинских песен. Но – самое главное – он догадался, что слово «Гузла» – это не более чем анаграмма слова «Газуль». Впоследствии говорилось, что догадливость великого немца объяснялась письмом Мериме, который намекал на свое авторство. Когда же об этом узнал Пушкин, он был совершенно поражен и через своего друга Соболевского, жившего в Париже, стал выяснять подлинную историю происхождения песен. Сам Пушкин, как известно, за границу не выезжал.

Мериме ответил Соболевскому письмом, в котором сообщал:

«В 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом на карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию – разумеется, на карте, где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и это “ни с чем не сравнимая скорбь”, как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать его книготорговцу, а вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу пять или шесть таких переводов. Так постепенно составился томик, который я издал под большим секретом и мистифицировал им двух или трех лиц».

Мериме не страдал излишней скромностью, поэтому снабдил второе издание «Гузлы» комментарием, в котором упоминал обманутых им литераторов. Пушкин на это ответил, что не грех быть обманутым в достойной компании.

Читая строки его авторского перевода, невольно представляешь себе не молодого и не старого, а, скорее всего, сорокалетнего гусляра с сербскими усами и проницательным взором, поющего о судьбах своих односельчан и подводящего итог долгой, как дорога, жизни:

В конце концов, любой персонаж, будь он мистифицированным или вымышленным, становится у талантливого автора частью реальной жизни.

К тому моменту мистификации под романтизм, сочиненные с большой долей насмешки над вкусами читателей, входили в моду. Романтизм, утративший обаяние первозданности, умел огрызаться: его преданные читатели обвиняли авторов, отошедших от направления, в утрате воображения, скучном бытописании, пристрастии к грубым деталям. Надо было очень осторожно приучать таких читателей к новому, реалистическому направлению.