8. Так, хм... со смертью-то что делать?

Мы движемся от одной тьмы до другой. В сущности, единственные, кто мог бы нас просветить о них, — младенец и труп, но и тот и другой не в состоянии это сделать.

Э. М. Форстер

Думаю, вы никогда бы сами об этом не спросили. О смерти, конечно же.

Хм… Давайте по порядку…

Те из нас, кто следит за новостями, обращает внимание на статистику и не первый год живет на белом свете, неизменно удивляются, насколько же велик существующий уровень смертности. А всего-то нужно оглянуться по сторонам и приглядеться к людям. Любой из них может носить в груди опухоль или сдать анализ на простатический специфический антиген и обнаружить, что их содержание в крови повышено — и… хм. Тут можно вспомнить слова Э.Э. Каммингса о Буффало Билле, который олицетворял жизненную силу, стремление к приключениям, магию, бессмертие и, как американец, несомненно, должен был обладать безусловной свободой от любых ограничений, даже тех, что накладываются смертью:

Буффало Билл

стал мертвецом

      а раньше был молодцом

      на атласном серебристом жеребце

        верхом

и бил на раздватричетырепять всегдаточновцель

         Боже

Красавчиком был

Буффало Билл

      И вот что хочу я спросить

Понравился ли вам этот голубоглазый юнец

         Господин Смерть?

Однако даже тот, кто, казалось, вышел за рамки обыденности, показал, что является ещё одним гражданином страны смерти, в которой все равны. Настоящий Буффало Билл умер от почечной недостаточности; никаких софитов, никакой магии — просто «ржавые трубы». Как отмечал Мартин Хайдеггер, мы все являемся существами, «приближающимися к смерти», то есть теми, кто обладает ограниченным временем, которое тратится на то, чтобы достичь исчезновения. Мы движемся к распаду с самого рождения и с каждым мгновением становимся всё ближе к цели.

Мы знаем, что в любой момент можем оказаться на краю пропасти и шагнуть вниз. Лев Толстой в своей повести «Смерть Ивана Ильича» даёт нам один из примеров того, как обычный человек может находить в смерти неожиданное и исключительное. По сути, Иван Ильич проходит пять типичных стадий, описанных Элизабет Кюблер-Росс в книге «О смерти и умирании»: отрицание, гнев, торг, депрессию и, наконец, принятие. Необычность повествования Толстого заключается в том, насколько обыденно он преподносит переживание героя, который постепенно примиряется с неизбежностью смерти. Однако интересно и другое: что побудило автора написать такую историю? Разве не сама русская культура подтолкнула его воображение, потому что отрицала смерть, — подобно тому, как это происходит и в американской культуре? Сказал бы даже, что мы намного превзошли Россию XIX века в желании отвергнуть неприятный, болезненный для нашего ума факт того, что все мы умрём. Поэтому мы тратим миллиарды на операции, «волшебные» таблетки, пересадку волос и криогенетику — всё, чтобы сдержать «врага», — и только сильнее погружаемся в невроз. Стремление достичь идеального здоровья почти вытеснило в западном мире материализм и уже готово называться новой религией.

Недавно я услышал дискуссию на тему Чёрной Мадонны, растущее увлечение которой, несомненно, отражает попытку компенсировать однобокий образ бледной, неземной Богини-Девы, фигурирующий в западном христианстве. Однако, несмотря на отождествление Чёрной Мадонны с телом, землёй, хтоническим началом, её воспроизводящие способности наделяются такой же сентиментальностью, как если бы она была самой Девой в облачении небесно-голубого цвета. На самом деле тёмной стороной богини-Матери являются не только тело и ­земля; это болезнь, депрессия, отчаяние, истощение, распад, деградация и... смерть. Как напоминает нам один поэт,

Я знаю розовый, и он прекрасен,

Но если он не цвет растущей опухоли;

Я знаю зелёный; в листве, траве,

весне приносит он исцеленье,

Но если он не созревает гнойниками на руках.

Поклонение богине, если отринуть сентиментальность, требует признания цикла жертвоприношений, который, наряду с развивающим образом духовного поиска, является одной из двух великих организующих мифологем человечества. Воплощением взаимосвязи жизни и смерти в индуизме является богиня Кали, которая носит на шее ожерелье из черепов. «Та сила, что цветы воспламеняет через зелень, / сожжёт и зелень моих юных лет», — заметил однажды поэт Дилан Томас. Мы все убиваем, чтобы выжить, и Смерть, или Чёрная Мадонна, постоянно пожирает нас. Мы, плотоядные и травоядные, едим и сами будем съедены. Перемалывая тела богов и богинь, мы превращаем их в хлеб насущный (Цереру, богиню урожая и плодородия, — в зерно); давим виноград, делая из него вино (воссоздавая тем самым расчленённого Диониса, который может как освободить наш слабеющий дух, так и сковать). Те из нас, кто помнит подобные древние драмы, повествующие о взаимности смерти и жизни, знают, что они участвуют в более масштабном и великом представлении, которое несёт в себе глубокие смыслы. Люди, которые отрицают это, пребывают в страхе перед смертью, а значит, и в страхе перед жизнью. Юнг усиливает этот парадокс:

Люди, которые больше всего боялись жизни в молодости... впоследствии так же сильно страдают от страха смерти. В юности, можно сказать, они испытывают инфантильное сопротивление естественным требованиям жизни; то же самое происходит, когда они вступают в старость, поскольку страх продолжает сопровождать их, мешая принять то, что является частью жизни — её естественное завершение. Мы настолько убеждены, что смерть — это просто конец процесса, что обычно даже не пытаемся представить её себе как цель и свершение, хотя в юности без колебаний представляли себе цели и задачи, которые сопровождали наш жизненный подъём.

Одной из таких целей, по-видимому, является реализация телеологии Великой Матери, как бы ни противилось эго.

Чёрная Мадонна воплощает откровенное признание тёмной стороны природы, которая сама по себе является откровенным признанием тёмной стороны Бога, без лишней таинственности уравнивающего в правах жизнь и смерть.

Только робкое эго пытается расщепить это единство, боги же бездействуют. Противостоять естественному циклу рождения и умирания всё равно что сделать невротический шаг к саморазрушению — самый неправильный вариант из всех доступных, который мы так часто выбираем. Для такого хрупкого конструкта, как эго, в котором умещаются сразу черты задиры и труса, храбреца и глупца, служащих различным комплексам, вполне естественно отрицать всё, что его подавляет. Разве могло бы эго без определённой способности к отрицанию вставать каждое утро с постели и понимать, что оно обречено?

И всё же отрицание, этот отрыв от естественной реальности, препятствует нашему движению к сознанию, настоятельному стремлению к смыслу и важному обязательству делать ценностный выбор. Как заметил английский эссеист Сэмюэл Джонсон, ничто так не пробуждает разум, как петля на шее. Разве подобный толчок не заставляет нас становиться более человечными и деятельными, чтобы мы как можно меньше походили на спящие в тепле и достатке своих коконов личинки?

Таким образом, отрицание при всей его практичности наносит огромный вред нашей жизни. Конечно, осознание смертности вынуждает нас ускоряться; оно становится наиболее частым катализатором, приводящим к совершению выбора. Всё это делает нас похожими на жалких и крохотных светлячков, чьё недолгое свечение служит источником жизни для следующего поколения.

Сигналом к спариванию у светлячков служит световой узор, который рисуют в воздухе самцы. Они мигают в определённой последовательности и надеются увидеть ответную вспышку от самки. Каждый из 200 видов светлячков имеет особенный сигнал... Светлячки живут два года в виде личинок: они находятся в почве и питаются червями; и всего две недели — как взрослые особи. Четырнадцать ночей для полёта, свечения и спаривания, а затем всё заканчивается. «Для них этот период времени является очень коротким и насыщенным».

Наше время жизни тоже можно назвать коротким и насыщенным.

Как же мы относимся к смерти? Разве мы не должны бежать от неё так долго и так быстро, как только можем? Давайте пойдём за покупками! Или поедим! Или, допустим, будем думать о смерти в стиле Вуди Аллена, который предпочитает выходить в соседнюю комнату, когда она случается.

Если мы окажемся в нашем собственном Гефсиманском саду, разве не захотим, чтобы наша индивидуация обошлась без Голгофы? Неужели они обязательно должны идти друг за другом? Утверждается, что, умирая, Генри Джеймс сказал: «Ну наконец-то, удивительная…» Эти слова определённо в его духе, и даже если они являются вымыслом потомков, Генри Джеймс не мог бы желать себе лучших последних слов.

Возможно, наиболее поучительным является пример Сократа. В трёх диалогах, которые носят названия «Апология Сократа», «Критон» и «Федон», Платон рассказывает, что афинский мудрец был осуждён горожанами за якобы имевшие место беззакония и развращение молодёжи. В свою защиту Сократ заявил о своём великом почтении к богам, о том, что всю жизнь посвятил изучению их воли, а также стремится воспитывать в молодых людях смиренное любопытство. Увы, его сомнения в устоявшихся ценностях стояли как кость в горле не у одного политического деятеля, поэтому в конце концов Сократа приговорили к смерти большинством голосов: 280 против 220. Его ученики утверждали, что решение было предвзятым и Сократ должен был всеми силами избежать его, но тот ответил, что обязался соблюдать законы своего города-государства и поэтому примет решение его властей. Точно так же он возразил против свершения мести за него и предложения сбежать, посчитав эти варианты неблагородными.

Парадоксально, но Сократ утверждал, что философ всегда стремится к смерти, ибо она является величайшей тайной. Он интуитивно представлял себе время и пространство, не имея возможности воспринимать их непосредственно, и верил, что психика (душа) переживёт своё материальное существование. Таким образом, он воспринимал смерть как освобождение от ограничений чувств — не поражение, а именно освобождение. Сократ верил, что если существует загробная жизнь, то он с новой силой займётся поиском ответов на мучившие его вопросы и насладится встречей с Гомером, Гесиодом и другими великими душами, которые ушли раньше него. Если же смерть подарит вечный сон, то отдых никогда не помешает. Что касается несправедливости, то Сократ отметил: никто не может сделать человека, который живёт праведно, грешником, а значит, Афинам придётся ответить за притеснение одного из своих самых законопослушных граждан — того, кто со всей заботой и вниманием исследовал фундаментальные предпосылки, на которых была основана цивилизация того времени.

Итак, мы видим в Сократе портрет человека, который прежде всего сохранял достоинство на протяжении всего своего путешествия. Став жертвой несправедливости, как это рано или поздно происходит с каждым из нас, он остался верен своим ценностям и создал такую жизнь, которая имела смысл для него самого, даже если этим смущала и пугала других. Он жил со страстью, с достоинством, мужеством, честностью. И в конце концов встретил смерть так же, как провёл жизнь, потому что они в его понимании составляли единое целое.

Сократ решил, что́ именно является значимым для него, и жил в соответствии с этим решением. Никакой институт, никакая семья не могут определять, что имеет смысл и ценность для другого человека. С этим убеждением Сократ прожил жизнь и умер, ни разу не поступившись выбранными принципами, став, образно выражаясь, суммой совершённых им выборов. И они до сих пор служат каркасом для создания парадигмы личности. Слишком тесные ботинки, о которых говорил Юнг, кажутся особенно привлекательными, когда на горизонте маячит смерть, но Сократ учит нас как своей жизнью, так и своей смертью сознательно пускаться в масштабное путешествие и идти по его дорогам.

Что бы мы ни думали о Сократе, нам следует вспомнить один очевидный факт: какой бы ни была смерть, всё, что мы думаем или чувствуем о ней сейчас, — просто наши фантазии. Либо, как считал Сократ, эго трансформируется в вечность, лежащую за пределами возможностей нашего восприятия, либо растворяется, а вместе с ним сходит на нет и наш экзистенциальный страх с тревогами, заставлявшими нас терзаться. Если загробная жизнь существует, то будет отличаться от той, что мы проживаем в настоящее время, и значит, мы должны прожить её в соответствии с усло­виями, отличными от всего, что можем себе представить. Если же смерть является уничтожением, то мы окажемся в положении светлячков, которые имели всего несколько ночей, после чего их свечение навсегда погасло.

Хотя в литературе, посвящённой танатологии, Юнг не занимает большого места, его можно считать одним из самых глубоких исследователей темы смерти. Он полагал, что жизнь всегда должна быть устремлена вперёд, ориентироваться на перспективу — так она лучше всего соответствует принципу развития. Мы все знаем людей, которые печалятся по прошлому, оплакивая старые добрые времена, которые никогда не повторятся; хотя на самом деле в эти старые добрые времена они так же страдали из-за трудностей и так же печалились из-за ушедшего. Нам свойственно цепляться за музыку прошлого, его нравы и взгляды, но хотя эта ностальгия понятна, предаваться ей — прямой путь к регрессу. Стоит вспомнить, что слово «ностальгия» происходит от греческого nostos, что означает «боль по дому», и это щемящее, трогательное чувство открывает другое дно, на котором хранится потенциальная опасность.

Конечно, мы хотим сохранить ценность, принесённую в нашу жизнь друзьями, значимыми местами и переживаниями. Держать их всегда при себе — значит чтить эту ценность. Но ностальгия — это ещё и повод избегать личностного роста, отказываться от следующего этапа нашего пути, особенно тех его стадий, которые, возможно, заставят нас страдать. Принятие на себя обязательства любить другого можно приравнять к обязательству его потерять, поскольку когда-нибудь один неизбежно покинет другого. Точно так же нам придётся покинуть безопасную гавань и отправиться в неизвестность, потому что без этого не бывает личностного роста, к которому мы должны стремиться. Именно там, где на карте нашей души остаются белые пятна, она и будет расширяться.

Если учесть, что мы не можем избежать выбора между тревогой, которой мы расплачиваемся за личностный рост, и депрессией, распахивающей объятия, если мы выбираем регресс, то объективно первый путь принесёт нам больше пользы. Некоторые из творческих личностей, которыми мы восхищаемся, — Йейтс, Генри Мур, Пикассо (и этот список можно продолжать до бесконечности) — и в преклонном возрасте продолжали бороться с собственными ограничениями.

Но никто так красноречиво и точно, как Юнг, не говорил о психологии второй половины жизни. Наше общество готовит нас к первой половине, призывая отождествить себя с различными ролями: партнёра, наёмного работника, родителя, — но почти не даёт указаний, как себя вести во второй половине.

У нас нет школ для сорокалетних… В прошлом их роль исполняли религии, но многие ли продолжают черпать в них мудрость сегодня?.. Человек просто не смог бы жить до семидесяти или восьмидесяти лет, если бы это долголетие не имело значения для всего вида… Тот, кто переносит на вторую половину дня закон, которому следовал утром... должен заплатить за это ущербом, который получит его душа.

Вот вам и ностальгия.

Неудивительно, что многие из нас чувствуют себя обманутыми во второй половине жизни, когда ослабевает сила ролей, которые нам навязало общество и в которые мы направляли всю полноту своей психической энергии. Когда человек ностальгирует, он тоскует о времени, когда правила казались более чёткими, цели — достижимыми, а награды — достойными. И всё же, как говорит Юнг, цепляться за психологию и установки первой половины жизни — значит наносить душе вред. Разве это не должно сильнее мотивировать заняться наконец личностным ростом?

Во второй половине жизни, конечно, можно ставить перед собой цели, но с умом. В них должны быть отражены глубина, а не изобильность; мудрость, а не знания; смирение, а не высокомерие; поиск, а не безопасность; рост, а не комфорт; смысл, а не душевный покой. Юнг писал:

С точки зрения психотерапии... было бы желательно думать о смерти как о переходе, как о части жизненного процесса, масштабы и продолжительность которого нам неизвестны.

Некоторые из самых важных размышлений Юнга о смерти можно найти в его эссе 1934 года «Душа и смерть», которое подходит для того, чтобы подвести некий итог по этой теме. Юнг не снижает откровенности: «Люди, которые больше всего боялись жизни в молодости, впоследствии так же сильно страдают от страха смерти». Чтобы понять его мысль, мы должны взглянуть на нашу историческую традицию, определяющую отношение к неоднозначности самой жизни.

Если мы интерпретируем нежелание молодых людей следовать требованиям жизни как невроз, доминирующий комплекс, то неприязнь старшего поколения к идее смерти нужно рассматривать как отчуждённость от своего пути. Фантазии о достижении целей, здоровье и империалистической экспансии, которые сопутствуют юности будто бы по праву, приводят к тому, что мы ведём себя непоследовательно и в страхе отшатываемся от смерти, которая так же является важным ориентиром. Попытки отсрочить, предотвратить свою кончину понятны, но мы не в состоя­нии иметь сразу всё, хотя наша одержимая молодостью культура побуждает нас так думать. Получить любой ценой в своё пользование и то и другое — это невроз. Соответственно, современную культуру в её отрицании очевидного можно считать глубоко невротичной.

Одну из нитей этого невроза можно найти в наших метафорах, в которых смерть предстаёт врагом, а не естественным спутником, который сопровождает нас на завершающей стадии жизненного пути. Принимая героическую позу перед парнем в чёрном балахоне и с косой, мы попадаем в ловушку фантазии, которая может закончиться только поражением. Конечно же, стоит поблагодарить учёных за открытие пенициллина, томографию, шунтирование сердца, пересадку почек и тому подобное, но конец всё равно наступит, сейчас или позже. Как пишет Т.С. Элиот (ссылаясь на Эндрю Марвелла): «Но за спиной в порыве ледяном я слышу / стук костей и смех довольный, / что из ухмылки, растянутой до ушей, исходит».

Всё, что противоречит природе, наносит серьёзный ущерб душе. И снова Юнг:

Естественная жизнь — это питательная почва для души. Тот, кто не идёт в ногу с жизнью, отрывается от земли и остаётся в подвешенном состоянии. Вот почему так много людей в старости будто коченеют: они оглядываются назад и цепляются за прошлое с тайным страхом смерти в сердце... но не имеют возможности снова испытать живое отношение к настоящему. Перевалив за середину жизни и далее, только тот остаётся живым, кто готов умирать вместе с жизнью.

Если наша личная психология основана на страхе, как это часто бывает, и отрицает конечность личной реальности, насколько здоровой она может считаться? Разве дерево, которое отравлено, может дать полноценный, здоровый плод? Строительство собственной империи, ожидания благодарности от партнёров и детей, любовь к фантазиям о бессмертии — всё это уводит нас всё дальше от самих себя и того смысла, который мы могли бы отыскать в нашем масштабном путешествии.

Вопрос о том, что ждёт нас «в конце», придётся оставить на потом; на него может быть дан ответ, а может, и нет — в зависимости от того, как эго справляется с идеей смерти и в какую форму способно её определить. Хотя есть люди, которые в силу веры или личного опыта убеждены, что загробная жизнь существует, большинству из нас придётся подождать, чтобы лично узнать, почему Генри Джеймс воспринял приход смерти с облегчением.

Сам Юнг, погружаясь в эту тему, придерживается осторожности. Он не просит нас принять нечто столь важное только по его рекомендации: «Не стану, конечно, утверждать, что человек должен верить в то, что смерть — это второе рождение, ведущее к последующей жизни». Однако он отмечает, что все существующие мировые религии и сама человеческая история прямо намекают на бессмертие. Следуя за Фрейдом, можно поддаться искушению и, подобно современной рациональной традиции, отрицать возможность жизни после смерти, но Фрейд говорил о том, что никогда не испытывал религиозного переживания — того, чему дал название «океаническое чувство». А Юнг отвечает:

Однажды кто-то изобрёл Бога и различные религиозные догматы, чтобы водить человечество за нос с помощью «исполняющей желания» фантазии. Но этому мнению противоречит тот психологический факт, что наш ­разум не самый лучший помощник в придумывании религиозных символов. Они приходят вовсе не из разума, а из какого-то другого пространства, возможно, из сердца; и конечно, оно находится на таком глубоком психическом уровне, которое очень мало похоже на сознание… Именно поэтому религиозные символы имеют ярко выраженный характер откровения... Они не придуманы, а, напротив... развились, подобно растениям, как естественные проявления человеческой психики.

Юнг не делает здесь метафизических утверждений; он признаёт: то, что психически для нас неоспоримо, является автономной функцией создания символов, которая приближает нас к таинству. Идея загробной жизни психически убедительна, потому что она распространена везде, где есть человек. Дело не в том, что последнее слово остаётся за какими-то общими договорённостями, иначе мы голосом большинства могли бы решить, например, что Луна — это сыр, Элвис всё ещё жив, а инопланетяне скрываются среди нас. Дело в другом: то, что активирует психику человека, становится реальным для него и создаёт определённый смысл. Помните женщину, которая сказала, что побывала на Луне? Так и есть.

Юнг добавляет:

Опыт постоянно доказывает, что религии ни в коем случае не являются результатом конструирования, которое предпринимает сознание. Они возникают из естественной жизни бессознательной психики и каким-то образом дают ей адекватное выражение. Вот что объясняет их повсеместную распространённость и огромное влияние на развитие человечества. Подобное воздействие было бы необъяснимым, если бы религиозные символы не представляли собой не что иное, как истины психической природы человека.

Символы берут начало глубоко внутри нас. Они говорят нам о направляющих энергиях космоса, частичкой которых является наша психика. Те, кому нужна определённость, пусть найдут группу единомышленников, проголосуют и примут решение, которое будет действительным раз и навсегда. Разумеется, их голосование не будет иметь никакого отношения к реальности, а желание яростно отстаивать свои догмы лишь выявит тревогу, которая лежит в основе неосознанного страха перед неизвестным. Остальным же лучше прислушаться к тайне и позволить себе развиваться, пытаясь ответить на один из важнейших вопросов.

Каждое утро и каждый вечер я разговариваю с моим любимым псом Шадрахом, который умер у меня на руках несколько лет назад. Я разговариваю и со своими родителями, которых тоже уже давно нет в живых. Не знаю, существуют ли они в каком-то другом пространстве, но я знаю, что для меня они не умерли. Я признаю и чту их постоянное присутствие в моей жизни. Можно подумать, что во мне говорит сентиментальность, но на самом деле то, что я чувствую, является свидетельством того, что смерть, хоть и прекращает один определённый вид отношений, не затрагивает другие.

Юнга критиковали за то, что он «психологизирует» религию, пытаясь придать религиозным убеждениям исключительно психологический характер. Это несправедливо, потому что для Юнга психика всегда была единственной реальностью, которую мы способны познать, и он уважал все её проявления. Юнг писал:

Причина всех нервных расстройств лежит прежде всего в отчуждении от своих инстинктов, в отмежевании сознания от некоторых базовых основ психики. Поэтому рационалистические суждения неожиданно оказываются близки к невротическим симптомам.

Более того, Юнг считал, что наша природа с момента появления на свет сразу же толкает нас к смерти:

Безразлично, что думает по этому поводу индивидуальное сознание. Но субъективно есть огромная разница в том, идёт ли сознание рука об руку с психикой или придерживается мнений, о которых сердце ничего не знает.

Согласно клиническому опыту Юнга (и моему тоже), люди, которые обречены на смерть, не думают о приближающемся конце. Они мечтают о путешествиях, изменениях, выздоровлении. Все мы думаем о смерти, но редко — о телесной, той, которая заставляет наш организм перестать функционировать. Скорее, это способ, с помощью которого психика даёт нам понять, что какая-то позиция или этап жизни должен быть вытеснен другим. Юнг говорит:

Я был поражён, увидев, как мало внимания бессознательная психика уделяет смерти. Из-за этого может показаться, что смерть — это нечто относительно неважное, или, возможно, нашу психику не волнует то, что происходит с человеком. Но на самом деле, думается мне, бессознательное гораздо больше беспокоится о том, как человек умирает, то есть соответствует ли установка сознания смерти или нет.

Мы должны уподобиться психике, которая игнорирует границы времени и пространства, и переосмыслить нервозные переживания нашего эго по поводу «конца». То, насколько мы осознаём свою смертность, влияет на наше отношение к смыслу путешествия, в котором мы нахо­димся. Это осознание не является болезненным; оно ускоряет работу сознания, помогает нам отличать обыденное от бессмертного, призывает совершать выбор, а не сомневаться, и перед лицом смерти помещает нас в контекст захватывающего таинства.

Мы все ежедневно находим способы отрицать, отложить до лучших времён, обойти в своих мыслях тему смерти. Для сознания, которое мы с таким трудом завоевали, вполне естественно отрицать своё собственное исчезновение. Кэтрин Пиксток так написала о французском философе Жаке Деррида:

В эссе «Апории», представляющем собой деконструкцию хайдеггеровского анализа смерти в «Бытии и времени», Деррида вслед за Бланшо утверждает, что к смерти нельзя подходить феноменологически, поскольку она не «появляется», а значит, нельзя иметь «более» или «менее» подлинные отношения с тем, что не появляется, то есть с совершенно неизвестным и непостижимым.

Далее звучит следующее: «По сути, он отождествляет факт того, что смерть неизвестна, факту, что смерть — это ничто».

Ничто — это ничто, то есть пустота, но пустота в свою очередь не есть ничто. Очевидно, что смерть — это другой, совершенно неизвестный и с позиции эго — непостижимый; это путешествие, из которого не вернулся ни один путник.

Но является ли смерть другим? Подумайте об этом. Разве она не сопровождает нас ежедневно, неотступно следуя за нами, как невидимый спутник? Мы много раз умирали, и не только когда ложились спать и проваливались в бездну или переживали «маленькую смерть» в объятиях любимого партнёра. Наши нервные клетки, участвующие в процессах познания, тоже отмирают, как и память, а вместе с ней и мы — те, кем были раньше. И всё же жизнь, несмотря на это бесконечное умирание, каким-то необъяснимым образом продолжается. Каждый из нас находится здесь, в этом моменте, но каждый может в любой момент попасть под колесо Фортуны. В самом деле, природа жизни заключается в том, чтобы двигаться дальше, и нуждается в постоянной смерти, позволяющей обновиться.

Существует множество способов умереть. Смерть — лишь один из них. Юнг приходит к выводу, что «отклонение от истин крови порождает невротическое беспокойство… Беспокойство порождает бессмысленность, а отсутствие смысла в жизни — это душевная болезнь». То, как человек живёт, неразрывно связано с тем, как он переживает присутствие небытия посреди бытия, — вот что придаёт его путешествию глубину, а ему самому — чувство собственного достоинства.

Греческий миф о Титоне рассказывает о божественном даре бессмертия, который не принёс счастья его обладателю. Наоборот, вечная жизнь сделала его выбор пустым, а существование наполнила беспокойством, потому что оно повторялось изо дня в день и было лишено глубокого смысла. Титон попросил богов принять дар обратно, чтобы вернуть себе осмысленность бытия. Мы тоже получили такое благословение от богов, но сможем ли смириться с его содержимым? Попытаемся ли, в конце концов, пережить религиозный опыт? И сумеем ли совладать с таким глубоким, тёмным даром? Как написал Рильке в одном из своих сонетов к Орфею:

Кто лиру смог поднять

среди теней,

Тот мир прославит

Вечностью своей.

Итак, по нраву ли пришёлся тебе, господин Смерть, голубоглазый парнишка?

Ах... Хм...

---