Глава 8
Шизгара!!! Ё бейби, ШИЗГАРА! — орёт кассетник.
Записанный на забугорной плёнке звук кажется громче и сочнее. Самообман, конечно. Но приятный, радующий сознание. Бессмертный хит Шокинг Блю разносится над тихой Берёзовкой, пугая лягушек и стрекоз.
Надя выходит из воды. На ней яркий красный купальник в мелкий белый горох. Он более закрытый, чем я привык видеть, но прекрасно подчёркивает юное спортивное тело. На загорелых плечах и животике собираются крошечные капли. Они вспыхивают в свете солнца как бриллианты.
Ам Ё Винус, Ам Ё файер!
Девушка и правда похожа на Афродиту. Как будто само это утро, солнечный свет и прозрачная речная вода породили её только что на моих глазах.
Кажется, я всё-таки романтик.
— Ты горишь как серебряное пламя, богиня любви и красоты. Венера твоё имя, — подпеваю я.
— Ну, хватит тебе! — краснеет Надя.
— Я ничего, — улыбаюсь ей, — это песня.
Девушка подхватывает полотенце и начинает сушить волосы. В этот момент она выглядит трогательной и беззащитной.
— Ты так хорошо знаешь английский?
Мой взгляд смущает её больше слов, и она старается перевести тему на что-то нейтральное.
— Ещё испанский, — протягиваю ей стакан, — Вива ла револьюсьон!
Надя стукается своим коктейлем о мой и садится рядом. Мы смотрим на реку. Она невзначай касается меня плечом и отпивает коктейль.
— Идеально, — говорит она, — я прошлом году с родителями в Варне была, на Золотых песках. Даже там не было так идеально.
Ещё с утра были все шансы, что у нас вообще ничего не получится. Злющая как демон Подосинкина отправила меня на колбасную фабрику. Ей срочно понадобились фото новой производственной линии. Краем глаза я заметил на её столе конверт со свежими снимками с раскопок. "Богини археологии" пришлись белокурой редакторше не по душе.
Вся прелесть ситуации была в том, что линию ещё не запустили. Цех, где она находилась, был обесточен и закрыт на ключ.
Становиться возле неё и имитировать бурную деятельность работницы категорически отказывались. Фотографировать же голые железки без людей было бессмысленно.
С фабрики я дозвонился до Уколова. Пожилой спецкорр не поленился зачитать мне статью по телефону.Оказалось, что материал не про саму линию, а про пуско-наладочные работы.
С лёгкой руки блондинистой фурии я едва не накосячил, отсняв колбасу там, где её в помине не будет ещё полгода.
Матеря в душе всех ревнивых истеричек, я выпросил пару ремонтников. Мужики, которых оторвали от чего-то тяжёлого и жутко грязного активно втянулись в творческий процесс. Они решительно закручивали гайки, а я снимал суровые лица и мозолистые руки.
В порыве вдохновения ремонтники даже запустили конвейер, но прибежал главный инженер и сказал, что мы опережаем график на полтора месяца. После этого несколько гаек пришлось открутить обратно.
На выходе меня поймал начальник смены. Он стыдливо протянул мне большой свёрток в обёрточной бумаге. Тот немного подтекал с угла, и капли падали на кафельный пол.
— Вот, — виновато сказал этот мужчина в слегка несвежем белом халате поверх пиджака, — Чем богаты, тем и рады… Продукции пока нету. Не обессудьте.
— Зачем?! — неожиданно смутился я.
До этого мне взятки давали исключительно женщины, и только "натурой". Иногда это называлось "пробами", иногда "кастингом", а чаще всего никак не называлось.
— Ну как же, — к начальнику смены вернулась уверенность, — вы же человек искусства. Понятное дело, вам вдохновение нужно. Ваши всегда так говорят.
— Спасибо, вы меня вдохновили, — сказал я, подхватывая свёрток.
Мужчина сразу посветлел лицом. Словно теперь я наверняка покажу фабрику в наилучшем свете. А без этого мало ли что взбредёт в мою голову.
Свою добычу я отношу Женьке. Что за пикник без шашлыков? Я в любом случае собирался отправить его на рынок. Наши с ним книжные доходы позволяли шикануть.
Но вышло ещё лучше. Взбалмошная Подосинкина невольно сделала нам подарок.
В свёртке оказывается на глаз килограммов пять свиной вырезки. Нежно-розовой. Никогда не знавшей камер глубокой заморозки. Возможно, ещё вчера хрюкавшей на одной из соседних ферм.
— Уксусом зальём? — предлагает Женька.
Смотрю на него, как на убийцу.
— А чё? — удивляется он, — батя всегда в уксусе маринует. Нормально выходит. Мягко.
Из глубины памяти всплывает воспоминание.
Снег. Громкие и пьяные люди вокруг. "Заинька, попляши… серенький… попляшии!" — грохочет из жестяных громкоговорителей. Мне весело и страшно. Боюсь потеряться и что есть сил держусь за руку отца. "Есть хочешь?" — оборачивается он ко мне.
Киваю. От пышущих жаром мангалов поднимается одуряюще вкусный дым. К ним стоят чудовищно длинные очереди. Конец теряется где-то вдали. Отец ввинчивается в одну из них. С кем-то здоровается, с кем-то договаривается. У него всегда было много знакомых. Я стою, пригревшись на морозе, и, кажется, наедаюсь одним запахом.
Он приносит маленькие бумажные тарелочки. На каждой по три небольших кусочка шашлыка. Дорого, но на праздник можно. Горячие. На них ещё лопаются кипящие пузырьки. Вгрызаюсь в один. Он наполовину состоит из жира, наполовину из жёсткой, с трудом поддающейся жилы. Но молодым зубам это не помеха. Голод, мороз и запах жареного мяса — лучшие приправы.
С одной стороны, куски обуглены до черноты, с другой — сочатся бледным уксусным соком. Шашлычники спешат. У них действует принцип "горячее — не сырое". Очередь подгоняет, и они пытаются придать мясу хотя бы видимость готовности.
Мясо на такой "уличный шашлык" шло самое посредственное. Всё равно схавают и добавки попросят. Жёсткий уксусный маринад размягчал его до съедобного состояния, убивая при этом всякий вкус. К тому же уксус уничтожал в мясе любые бактерии, так что его можно было есть хоть сырым. Что часто и происходило в условиях спешки.
Шашлык в Советском Союзе странным образом оказался предметом роскоши. Может, поэтому его так часто показывали в кино.
Из мяса можно сварить суп. Можно накрутить котлет, щедро добавив лука и белого батона. Можно нарезать крохотными кусочками и зафигачить подобие гуляша, с огромным количеством калорийной подливы.
Но чтобы есть мясо просто так? Без гарнира?! Пижонство несусветное!
На рынок всё равно идти приходится. Тут я понимаю, что в окружающей меня действительности нет ни готовых наборов приправ, ни громкоголосых горцев, которые, с видом алхимиков или карточных шулеров, смешивают душистые пряности в свёрнутые из бумаги кулёчки.
Может, в Белоколодицке такие кадры и попадаются, но в нашей глуши им делать нечего. Да что тут говорить?! Даже соевого соуса нет!
Мне становится смешно от своих кулинарных страданий. Сейчас ещё по салату "Цезарь" всплакну и по стейку рибай. Странное дело, где изнеженная душонка человека из будущего даёт трещину. ФЭДом фотографировал и не ворчал, а здесь разнюнился.
Закупаем лук, перец, петрушку, и, к удивлению Женьки, кефир.
— Алик, ты уверен? — переживает он. — запортим же мясо. И так времени мало.
Сама мысль о том, что сегодня он встретится с "городскими" студентками приводит моего друга в чрезвычайное волнение. Не из за кустов наблюдать или "мимопроходить", а прям сидеть, разговаривать и мясо вместе лопать.
Страх настолько велик, что он даже боится высказать его вслух и мандражирует по пустякам.
— Я у матери читал, — говорю, — в книге "О вкусной и здоровой пище". Товарищ Микоян врать не будет!
Женька с сомнением хмыкает, но аргументов против не находит. Я отправляю его разыскивать мангал, а сам приступаю к священнодействию.
Запасаюсь силой воли и мелко режу лук. Когда к глазам возвращается возможность видеть мир, засыпаю луковые кусочки в кефир. Туда же добавляю перец, соль и петрушку. Прямо веточками, иначе потом на огне нарезанная зелень будет гореть.
Нахожу большую "борщевую" кастрюлю на восемь литров. Творческая натура маман не даёт ей заниматься домашним хозяйством системно. Выяснив, что сын сам способен отварить макароны и пожарить картошку, она ещё больше углубляется в работу и драмкружок.
Я приучаю её к этой мысли постепенно, но теперь чаще сам кормлю её, чем она меня. Сегодня она опять на репетиции, и отсутствия кастрюли даже не заметит.
Поражаюсь этой женщине, рождённой для сцены, как птица для полёта и сумевшей "поднять" сына в одиночку. Не просто вырастить, а воспитать отличника и нормального мужчину, с амбициями и неотбитой самооценкой. Всё, что я помню об отце, говорит об этом.
Всё чаще я воспринимаю её не как "бабулю", а как родную маму, у которой стараюсь потихоньку забирать на себя домашние заботы.
Размышляя о своей новой семье, выкладываю нарезанное мясо в кастрюлю. Заливаю сверху настоявшимся маринадом и обкладываю крупными кольцами из оставшейся луковицы. Теперь в холодильник и постоять. Часа четыре-пять у нас есть в запасе.
Женька находит отличное место. Речка здесь делает крутой поворот, намыв целую косу чистейшего белого песка. Прямо за ней идет, несвойственная для узкой Берёзовки, яма, где можно вдоволь поплескаться.
Место находится далеко от посёлка. Местным сюда добираться лень, а приезжие в наших местах не бывают. Мы сами перетаскиваем имущество, навьючив несчастный мопед. Мой пронырливый друг находит у кого-то из соседей компактный раскладной мангал. Глядя на него, я задумываюсь о покупке подобного.
Друг остаётся разбивать лагерь, а я направляюсь к археологам . Мои новые подруги с угрюмыми лицами сидят в раскопе и колупают глину детскими совочками. Мученицы науки. Солнце подкатывает к трём пополудни, жара спала и на раскопках — вторая смена.
Машу им рукой издалека, а сам направляюсь к Аникееву. У меня в руках конверт, намного более пухлый, чем остался в кабинете у Подосинкиной.
— Николай Николаич, представляете, — говорю косматому предводителю студенчества, — сегодня делал фото и вдруг подумал. А вдруг они вам тоже пригодятся?
— Ну, показывай, — отвечает Аникеев, кажется, только чтобы я отвязался.
Уже на первых снимках выражение лица меняется. Он подслеповато щурится, потом ищет очки.
— Может, для стенгазеты, — говорю, — или для отчётности…
— В камералке снимал… — то ли спрашивает, то ли констатирует он.
— Там же интереснее всего, — подыгрываю ему.
Будущее светило местной науки перебирает фотографии.
— Я могу их оставить? — уточняет он.
— Конечно, — расплываюсь в улыбке. — Я специльно для вас напечатал.
— Можно на минутку? — Аникеев зовёт меня к "штабной" палатке, — Прости, забыл… как тебя?
Ещё недавно я был на уровне "эй ты…". Досадная помеха в работе экспедиции. Сейчас пригодился.
— Альберт Ветров, Алик, — напоминаю.
— Алик, а ты можешь находки отснять? — предлагает археолог.
— Всё — точно нет, — предупреждаю.
— Самые интересные, — соглашается он, — десятка два, не больше.
Такой вариант выполнить несложно. Но набиваю себе цену.
— Я не против, — объясняю, — но понадобится плёнка… бумага… реактивы… С работы я их взять не смогу… У нас там отчётность…
— Оплачу по чекам, — отмахивается Аникеев, — ты, главное, отсними. А мы с тобой сгущёнкой расплатимся, — предлагает он универсальную валюту.
— У меня другой интерес, — предлагаю, — я же фотограф… мне натура нужна…
— И? — не понимает археолог. — Где я тебе её найду?
— Отпустите со мной девчонок пофотографироваться, — говорю, — верну в целости и сохранности.
Аникеев чешет репу, а потом ухмыляется.
— На них, значит, плёнки не жалко.
— А вы бы на моём месте пожалели?
— Чтоб до темноты вернулись, — решает он, — если что случится, башку оторву.
Я лихо киваю. Если что, по голове мне так и так прилетит. Так что я планирую этот пикник, как военную, мать её, операцию. чтобы всё получилось…
— Идеально, — повторяет губастенькая Надя. — а почему "вива ла революсьон"?
Она, как и все девушки, падка на необычное. Ни вино, ни вульгарная "рябина на коньяке", ни даже шампанское по-честному отвратительное в такую жару, не произвели бы на неё такого впечатления.
— Потому что это любимый напиток команданте Че Гевары, — на кураже фантазирую я, — революционный ром и захваченная у проклятых капиталистов кола. Куба либре! Остров свободы!
Надя смеётся и отпивает. Кончиком языка облизывает губы.
— Вкусно, — говорит она.
Прелесть коктейля в том, что его крепость можно регулировать. У меня в стакане плещется почти чистая пепси. Надин вариант позабористее, но не намного. Спаивать я никого не собираюсь. Только чуть расслабить и избавить от смущения.
Ветер доносит дымок от мангала. Он стоит выше, на заросшей клевером поляне. Ещё чуть дальше натянута двухместная брезентовая палатка с розовым верхом. В ней можно спрятать продукты, а можно спрятаться и самому. От солнца и посторонних глаз.
— Ты мясо переворачивать собираешься?! — возмущается Юлька, — сожжёшь! Угли сам будешь грызть!
— Молчи, женщина, — весомо роняет Женёк, — не бухти под руку! Шашлык, это мужское дело!
Хлоп! Ему тут же прилетает по макушке. Женька не теряется и щекочет брюнетку, которая почти на голову выше его. Та с визгом и хохотом отбивается.
Юлька удивляет даже меня. Тем самым безошибочным женским инстинктом её, как магнитом тянет к Женьке. В её глазах он самый хозяйственный, основательный и близкий к еде.
Я не возражаю. Романтичная блондинка Надя нравится мне гораздо больше. Её такой расклад тоже устраивает. Мы уединяемся на берегу, оставляя парочку "на хозяйстве".
Женька помнит о главном правиле — ни в коем случае не признаваться, сколько нам лет. Для храбрости он уже приложился к "Свободной Кубе", и сейчас ведёт себя слегка брутально. Но со взбалмошной Юлей это действует "на ура".
Надя поглядывает на весёлую возню, которую устроили возле мангала, а потом, с любопытством смотрит на меня.
Если бы я сейчас попытался обнять её, или, не приведи бог поцеловать, она бы гордо отодвинулась. Она "не такая", и что я вообще "о себе думаю", — сказала бы она. Ещё и дулась бы потом весь вечер.
Вместо этого я гляжу вдаль, словно речка Берёзовка куда интереснее для меня, чем симпатичные блондинки.
— Знаешь, чем плохо быть фотографом? — говорю задумчиво.
— Чем? — тут же спрашивает Надя.
— Когда я фотографирую девушку, — объясняю, — то больше к ней ничего не чувствую.
— Совсем?! — Надины глаза распахиваются в изумлении.
— Только эстетические чувства, — грустно киваю, — никаких эмоций. Организм не реагирует…
— И ко мне? — её голос чуть дрожит, — и на меня не реагирует?
— Если бы я знал, — говорю, — то лучше бы без фотографий остался… Пускай бы меня лучше из газеты уволили… А теперь, ты мне очень нравишься, но…
— И так не реагирует?
Надя придвигается ближе и прижимается плечом.
— Бесполезно, — качаю головой, — можно даже время зря не тратить.
— И так? — говорит она почти шёпотом, приблизив губы к моему уху.
Её пальцы ложатся мне на коленку. Скользят выше… Чёрт! Мне бы продержаться хотя бы пару минут!
— Не пойму, — отвечаю, — со мной никогда такого не было.
Надины пальцы смелеют. Чувствую их у себя на бедре. Мурашки табуном бегут по всему телу. Горячая волна проходит по спине…
— Реагирует… — замечает Надя победно.
Обнимаю её. В ответ она прижимается ещё сильнее.
— Удивительно, — говорю, — ты, наверное, особенная.
— Просто я тебе нравлюсь сильнее всех остальных, — сообщает она, и решительно целует меня.
Отвечаю ей, и минуты две нам не до разговоров.
— Пойдём, — говорю я.
— Куда? — она не спорит, просто уточняет.
— Надо закрепить результат.
Мы поднимаемся с земли, оглядываясь, словно заговорщики.
