Глава 22
Последнее, что я помню, мой бокстер отрывается от дороги и летит в кювет. Крыши у автомобиля нет, меня просто расплющит в лепёшку. Выжить при такой аварии невозможно. Почему я тогда это помню? Значит, я жив?
Из темноты всплывают лица…
Девушка с вечеринки. Чёрные волосы и пухлые губы. Получается, она тоже выжила, как и я. Как? И почему на её лице не видно ни одной царапины?
Бабуля, мама отца. Откуда она здесь взялась? Неужели примчалась ко мне из своего Берёзова? Оттуда же до областного центра не меньше пяти часов ехать, а потом ещё до столицы… Оповестили её, наверное, как моего ближайшего родственника, она и приехала. Сколько же я здесь лежу, если она успела добраться?
Пытаюсь спросить, но темнота снова утягивает меня к себе.
В следующий раз лицо незнакомое. Симпатичная блондинка с задорными кудряшками и вздёрнутым носиком. Откуда-то помню, что её зовут Марина, а фамилия у неё смешная — Подосинкина. Кажется, что она моя начальница. Это тоже смешно. Я давно уже фрилансер, и сам выбираю, на кого работать.
Лица меняются передо мной.
Это круглолицый и конопатый подросток в рыжей рубахе с вырвиглазным узором… и дед-пенсионер с прокуренными усами… мужчина с усталым лицом руководящего работника… парень с простецкой рязанской физиономией… очень красивая женщина, похожая на молодую Джину Лоллобриджиду… снова девушка из клуба.
— Как ты выжила? — спрашиваю её, — мы должны были разбиться вместе…
— Тётя Маша — кричит она, выбегая в коридор. — Он очнулся.
— Бабуля, — говорю, когда пожилая женщина заглядывает ко мне, — зачем ты приехала? Я бы сам со всем разобрался…
— Какая я тебе “бабуля”, дуралей! — плачет она. — Ты что, с Лидкой внучат настругать успел, пока я в коридоре сидела? Сам под капельницей, а мысли хрен знает о чём! Ты жив, сынок!
* * *
После того как я прихожу в себя, молодая, но очень суровая медсестра выгоняет всех из палаты. Странно, конечно. Когда я лежал пластом, ко мне пускали кого не попадя. А сейчас, когда я могу разговаривать и адекватно воспринимать реальность, наоборот, заперли в одиночестве. Извращённая, какая-то логика.
Скучно становится до одури. Первым делом я пробую встать, но любая попытка двинуться вызывает головокружение. Даже головой вертеть тяжело. В палате, рассчитанной на четырёх человек, я лежу один. Для районной больницы, тем более такой небольшой, как берёзовская это удивительная роскошь.
Этим моё привилегированное положение ограничивается. Интерьер спартанский. Кафельная, кирпичного цвета плитка на полу, которой в советское время устилали всё тоскливо-хозяйственные помещения, от столовых до моргов. Такое впечатление, что её производил один завод, чтобы потом развозить на всю страну. Она холодная даже на вид.
Стены выкрашены бледно-зелёным. Белые металлические кровати на колёсиках. Хрустящее от крахмала постельное бельё с весёлым узорчиком из букв “Минздрав СССР”. И тишина, только голуби за окном курлыкают и скребут когтями по жестяному подоконнику.
Кажется, именно эта безмятежная тишина и убеждает меня более всего, что я по-прежнему в 1978-м году. В моём времени рядом с кроватью теснился бы уже консилиум “прикормленных” специалистов, смартфон на тумбочке взрывался сигналами о входящих сообщениях, а симпатичные медсестрички крутили попками, сервируя “органический” завтрак, чтобы состоятельный пациент мог подкрепиться.
А здесь капельница с одиноким безымянным флаконом и полный покой. Покой, это лучшее, что можно прописать больному. В этом случае он или спокойно сам выздоровеет, или также тихо помрёт, не причиняя неудобств окружающим.
Единственная нить, которая связывает меня с реальностью, это бубнящая в коридоре радиоточка. Я слушаю “Радионяню”, потом “Вести с полей”. Узнаю, что овощеводы области опережают график, а вот Телепенский и Берёзовский районы в числе отстающих. Наверно поэтому был грустен Молчанов, хотя я его с другим выражением лица ни разу и не видел. А, может, он мне померещился во сне.
Воспоминания потоком врываются в голову. Люди, фамилии, события… Женька Ковалёв, фотограф Митрич, “гламурная мымра” Людмила Леман из Кадышевского универмага, легкомысленная невеста Татьяна Авдеева, драка на пристани и удар ножом в грудь, словно вишенка на торте.
— Не помню, — говорю, — нож помню, того, кто бил — нет.
— Не помнишь, с кем подрался? — с иронией переспрашивает капитан Грибов. — Настолько пьян был?
Для него суровый медперсонал сделал исключение. Более того, подозреваю, что моё заключение в “одиночной палате” — его рук дело. Решил изолировать меня на всякий случай, хотя бы до момента, когда можно будет допросить. На беседу наш разговор похож мало.
Зато я узнаю, как оказался в больнице и почему вообще остался жив. Мне повезло дважды.
Убийца оказался криворуким. Может, его кто-то вспугнул, а может не хватило навыков, но дело своё он сделал на от###ись. Нож уткнулся в ребро, скользнул в сторону и распорол мне бок.
Плохо, что я и так нетвёрдо держался на ногах. От удара упал и вырубился. К утру имел хорошие шансы загнуться от потери крови.
Нашла меня Лида Лиходеева. Шла ко мне “поскрестись в окно” чтобы вызвать на разговор и наткнулась на тело возле калитки.
Капитана можно понять. Насильственные преступления в Берёзове если и случаются, то исключительно на бытовой почве и даже раскрытия не требуют. А тут, мало того, что “тяжкие телесные”, практически покушение на убийство. Так ещё и целая детективная история.
— Я не дрался, — терпеливо объясняю, — я домой шёл. Он даже разговаривать со мной не стал. Ударил ножом, и всё.
— Он? — цепляется Грибов.
— Может, и она, — соглашаюсь, — просто не женское это дело, в людей по ночам ножами тыкать.
Грибов с сомнением качает головой, видимо, в его практике случалось разное.
— И почему я должен тебе верить? — спрашивает он, — У тебя алкоголя в крови больше, чем эритроцитов. Ты сейчас от похмелья, небось, сильнее, чем от раны страдаешь. Джинсы на тебе опять же не в универмаге купленные… Мария Эдуардовна на такие полгода работать должна, это, если вы оба с ней всё это время кушать не будете.
— К чему вы клоните, Сергей Игнатьевич, — спрашиваю, — я пострадавший или обвиняемый? Или, может, ножом я себя тоже ткнул?
— Сам, не сам, — прищуривается капитан, — но ты мог с плохой компанией связаться. Не поделили что-нибудь, тебя и приголубили дружки. А ты сейчас их выгораживаешь… хотя я тебя предупреждал…
— Я на свадьбе был, — говорю, — в Телепне. Фотографировал, материал собирал на будущее и руку набивал. Бесплатно, между прочим, по знакомству. Можете у Жени Ковалёва спросить, он со мной был. Выпил пятьдесят граммов за здоровье молодых. Домой сам добрался, не дебоширил, вёл себя прилично… А джинсы носить советскими законами не запрещается!
— Спокойнее, Ветров, тебе доктор волноваться запретил, — сбавляет тон Грибов, — спросили уже у приятеля твоего, Ковалёва. И с Авдеевой связывались, она тоже твои слова подтверждает и характеризует тебя с самых наилучших сторон. Прям, на амбразуру за тебя грудью готова, — хмыкает он, — в жизни не видел от неё такой горячности. Даже приехать собралась, если надо будет показания давать.
Такое чувство, что Грибов изображает хорошего и плохого полицейского, только за неимением помощников сам играет обе роли.
— Хоть что-нибудь ты помнишь? — участливо спрашивает он, — одет он как был?
— Обыкновенно, — говорю, — штаны, рубаха… не голый же. Если б голый был, я б точно такое запомнил.
— Шутишь? — качает головой капитан. — Это хорошо. Значит, на поправку идёшь.
— Да не видел я ничего, — поясняю, — я на свету стоял, он в тени. Я его увидел, только когда он двинулся.
— И что, так прямо сразу и ударил? — уточняет Грибов. — Молча?
— Сразу.
— Странно это… Нетипично…
Видя моё удивление, он поясняет.
— Приятель твой, Ковалёв говорит, что у тебя с собой рюкзак был. Так вот, его рядом с тобой не нашли. Получается, что это ограбление. Сначала твою фотолабораторию обворовали, потом тебя ограбили. Очень странные дела вокруг тебя творятся, Алик.
Потеря рюкзака сразу окрашивает мои мысли в чёрные тона. В нём лежало всё моё оборудование: камера Зенит-Е, штатный объектив “Гелиос”, совсем недавно купленный “Мир-10”, дорогущий экспонометр “Ленинград-6” . Когда я перечисляю Грибову список потерь, то от злости в горле ком встаёт.
Вот уж действительно “всё, что нажито непосильным трудом”. В фильме эта фраза, почему-то звучит смешно, но я сейчас прекрасно понимаю несчастного стоматолога Шпака.
— И на сколько это всё примерно потянет? — спрашивает капитан.
— Могу точно сказать, — говорю, — у меня по большинству позиций чеки сохранились.
— Не переживай, — видит мою реакцию Грибов, — разошлём ориентировку, проверим по комиссионным… Техника у тебя специфическая, может, и всплывёт где… Главное, что жив остался.
Есть у меня серьёзное подозрение, что нигде моя аппаратура уже не всплывёт, разве что в речке Берёзовке. Кому в здравом уме понадобится меня грабить? У нас здесь не Чикаго и не Южное Бутово. Вон и сам Грибов в недоумении.
Ни фотоаппарат, ни новый объектив на балансе ещё не стоят, “пролюбил” я их не по служебной надобности, а на личных съёмках, так что возмещать и приобретать новое мне никто не будет. Наоборот, мне придётся искать новый экспонометр, который уже стоит на балансе в газете.
Не так болезненна финансово, но куда обиднее в моральном плане потеря кассет со свадьбы Авдеевых. Новую технику, в конце концов, можно купить, а эти уже не восстановишь.
Кому нужна отснятая плёнка? Выкинут где-нибудь, и дело с концом. Авдеева за меня заступается, а я её подвёл, выходит.
— Ладно, Алик, — говорит Грибов, — я попозже зайду, вдруг ты вспомнишь чего.
— Сергей Игнатьич, а я что, под арестом? — интересуюсь.
— Нет, что ты?! — пугается капитан.
— Почему тогда ко мне никого не пускают кроме вас?
— Это распоряжение медперсонала, — разводит руками Грибов, — режим.
— А вы поспособствуйте, — прошу, — я уверен, что к вам прислушаются.
* * *
Срабатывает ли влияние Грибова, или у медсестёр приходит новая смена, и она оказывается гуманнее, но спустя пару часов в палату пускают маму.
Она сидит рядом со мной, держит меня за руку и молчит. Спросила “как я себя чувствую” и “не болит ли у меня что-то”, а потом только молчит, гладит мне ладонь и вглядывается в лицо. У неё усталые, заплаканные глаза с тяжёлыми, покрасневшими веками.
— Мама, всё хорошо, — говорю, — всё обошлось, у меня ничего не болит. Завтра попрошу, чтобы домой выписали.
Она только улыбается в ответ испуганной, и в то же время радостной улыбкой. На ней всё то же ситцевое платье, в котором я увидел её в свой первый день в прошлом. Других, возможно, и нет, доходит до меня. На голове какой-то очень бабский ситцевый платок, который старит её лет на пятнадцать.
Мне вдруг становится стыдно за новые джинсы, за кубинский ром и импортные компакт-кассеты. Дорвался до красивой жизни, словно мне и правда семнадцать.
— Мама, иди домой, поспи, — прошу её. — Со мной уже ничего не случится. Я в надёжных руках отечественной медицины, как известно, лучшей в мире, хотя и бесплатной.
После долгих уговоров, она, наконец, встаёт.
— Хочешь, я Лиду позову? — предлагает мама, — она тут, в коридоре сидит.
— Что она здесь делает? — удивляюсь.
— Знаешь, я серьёзно ошибалась насчёт неё, — говорит мама, — думала, что она вертихвостка не хуже своей родительницы. А она тебя чуть ли не на руках до дома дотащила, а после весь Берёзов на ноги подняла. И потом, остальные приходили — уходили, а она так здесь и дежурит вместе со мной почти сутки.
— Позови, — говорю. — Если появления внуков не боишься.
— Дурачок ты, — она аккуратно ерошит мне волосы, так словно я хрустальный и могу рассыпаться, — я теперь ничего не боюсь.
* * *
— Ты точно ничего не помнишь? — пытает меня вопросами Лида, — Ничего-ничего?
— Лиходеева, ты что в милицию работать устроилась, — говорю, — или в Добровольную Народную Дружину? Грибов меня вопросами мучил, теперь ты принялась?
— Я тебя спасла, вообще-то, — обижается она, — знал бы ты, как я перепугалась. Лежишь, не шевЕлишься… кровища вокруг.
— А ты сама никого не заметила? — спрашиваю, — ты же там часа три сидеть должна была возле дома.
— Так, я за забором была, под окошком твоим, — поясняет она. — Чтобы на улице не мелькать, а то мало ли какие сплетни пойдут…
Кому-кому, а Лидке сплетен можно не бояться, думаю я. Про неё уже сочинили всё, что можно на десять лет вперёд. Тем более что симпатии наши она не то что не скрывает, наоборот, выпячивает напоказ.
— Ты понимаешь в чём дело, — объясняю, — тот самый, он же точно так же меня дожидался, только на улице. Он снаружи, ты внутри. Представляешь себе?
— Жуть какая, — ёжится Лида. — А как ты думаешь, кто это был?
— Понятия не имею, — говорю, — в милиции считают, что грабитель. Вот только не представляю, кому моя камера понадобиться могла.
— Так, редакцию тоже обворовали, — вспоминает Лиходеева, — и взяли что-то с фотографией связанное…
Интересно, откуда такая осведомлённость? Хотя в Берёзове событий происходит мало, так что всё на слуху.
— Ты считаешь, что у нас в Берёзове завёлся фотоманьяк?
— Глупости, — фыркает она, — в Советском Союзе маньяков быть не может. Они есть только на загнивающем Западе. Как там жить, наверное, страшно…
Расспросив у меня подробности и узнав, что я ничего не помню, Лида заметно веселеет. Она со смехом рассказывает, как косилась на неё Подосинкина, когда приходила ко мне в палату.
— Отпрыгнула в сторону, словно привидение увидала, — говорит она с превосходством в голосе.
Сочувствую про себя впечатлительной няше. Её в своё время даже Лидино фото привело в чрезвычайное волнение, а тут вживую мою модель встретила.
— А что за тётка к тебе приходила? — спрашивает Лиходеева.
— Какая? — уточняю, — Лида, радость моя. Я ж без сознания лежал, откуда же я знаю?
— Такая вся из себя фифа в импортных туфлях.
Значит, не померещилось. Людмила Прокофьевна Леман и правда почтила больного своим присутствием.
— Не знаю, — изображаю задумчивость, — я много кого фотографировал.
— Смотри мне, Алик, — Лида наклоняется ко мне, так что пряди её волос касаются моего лица, а губы шепчут совсем рядом с моими. — Ты обещал мне фото на обложке. И пока я его не получу, никуда ты от меня не денешься. С того света тебя достану.
Если до этого момента мне даже двигаться было трудно, то сейчас я чувствую шевеление в не самых подходящих для моего состояния местах.
— Лида, — говорю, — мне покой прописали. Я на тебя доктору нажалуюсь. Попрошу оградить меня от твоих приставаний на время лечения.
Лиходеева выпрямляется с торжествующей улыбкой. Она снова изображает из себя скромницу, и, сложив руки на груди, садится на соседнюю кровать.
— Тебе, наверное, скучно? Может тебе книжку почитать? — предлагает она. — Или журнал какой-нибудь? “Технику Молодёжи”, например. Я могу в библиотеку сходить…
— “Советское фото”, — говорю.
На лице у Лиды сомнение, не издеваюсь ли я, и тут же сменяющая его глубокая сердечная участливость. Словно она и есть — та самая, что принесёт мне стакан воды в глубокой старости.
— Хорошо, — покладисто соглашается она, — я завтра возьму. Сегодня уже поздно, наверное. Что-нибудь ещё?
— Есть кое-что, — киваю. — Обойдусь я пока без журналов. Ты мне лучше скажи, Лида, где мой рюкзак?
