Лавли Браун проснулась с жутким похмельем. Голова трещала, словно внутри пьяные подростки устроили гонки, то и дело врезаясь в стены и колотя по гудку. Пустой желудок выворачивало наизнанку, а к горлу подкатывала желчь. Что тут сказать – это похмелье точно входило в десятку самых жестких за всю ее жизнь.

И сны снились ужасные. Мэтти, лежащая на полу, испуганно протянув руки; Лавли, бросившаяся к ней; агония, пронзившая тело.

Но ни сны, ни похмелье не затмили другую боль. Левая ладонь пульсировала, и стягивающая ее белая перевязь резко контрастировала с темной кожей.

В дверь позвонили, и Лавли застонала. Какой идиот приперся к ней в девять утра в понедельник? Неужели не догадывался, что она на работе?

(Она была дома, конечно. Но никто же об этом не знал.)

Скатившись с кровати, она встала и пошатнулась.

Ровно двадцать секунд спустя в дверь позвонили еще раз.

– Черти, совсем намеков не понимают, – сказала Лавли, прижимая здоровую ладонь ко лбу. Легче не стало, зато вопреки всякому здравому смыслу голова заболела сильнее, стоило ей убрать руку, и она вернула ее обратно, просто держась за лоб.

Она вышла из спальни, прижимая левую руку к груди. Прошла через коридор, потирая лоб. Вышла на кухню и поморщилась, увидев царящий вокруг беспорядок. Из перевернутых пустых бутылок на столешницу капали алые капли вина. Она уже предвкушала, какой адской будет уборка, а ранний гость явно тут не поможет.

Впереди маячила входная дверь. К тому времени прошло еще двадцать секунд, и вместо звонка послышался уверенный стук.

Тук-тук-тук.

– Да слышу я, слышу, – проворчала она, а потом вздохнула и открыла дверь. – Что надо… – Но недовольство мигом испарилось, и за удивлением она забыла даже похмелье.

На пороге стояла низенькая старушка со светло-коричневой кожей, упругими седыми кудрями, обрамляющими строгое лицо, и темно-карими глазами, морщины вокруг которых открыто говорили о строгом характере. Одета она была в коричневое пальто, застегнутое под горло, а в руках крепко сжимала черную сумочку. Будучи ниже Лавли почти на целую голову, она смотрела на нее снизу вверх, скрестив на груди руки.

– И вот так ты меня встречаешь?

– Бабуля! Когда ты… – Лавли бросилась обнимать ее, цепляясь, как за единственный шанс на спасение. В глазах почему-то вдруг встали слезы.

– Утром, – ответила бабушка, практически профессионально похлопывая ее по спине. – И решила сразу зайти к тебе. Я слышала, что случилось, – сказала она, кивая на перевязанную руку. – Не ожидала, что застану тебя с таким ужасным похмельем, но могу понять.

– Да я… – начала Лавли, но бабушка отстранилась от нее на вытянутых руках и окинула суровым взглядом. – Ну ладно, ладно, да, – недовольно сказала она, хотя понимала, что ей нечего возразить.

– Ну что, пустишь меня наконец или продолжишь жалеть себя, пока я стою на пороге?

Лавли сощурилась; солнечный свет бил в глаза.

– Хорошая же погода, бабуль.

– Солнце тоже опасно. Не хочу заработать рак кожи, – сказала она и прошла в дом, протиснувшись мимо Лавли.

Та вздохнула, но впервые за несколько дней на губах выступила улыбка.

– Заходи, бабуль, заходи.

Миссис Элизабет Браун расстегнула пальто, аккуратно поставила сумочку на кухонный стул, а потом уперла руки в бока и оглядела бардак.

– Сколько ты выпила?

– Полбутылки, – ответила Лавли.

– Не ври мне.

– Ладно. Две бутылки. Или три. После первой сбилась со счета.

– Ты пила одна? Потеряла сознание?

– Господи, бабуль, у нас тут собрание анонимных алкоголиков? Со мной были друзья. – Не дожидаясь вопроса, она быстро добавила: – Надя с Бобом. Мы посмотрели кино, потом они сели играть в приставку. Мы напились, они взяли такси и разъехались по домам.

Бабушка достала из раковины пару кружек и принялась мыть их.

– Бабуль, да я уберусь, – вяло сказала Лавли, но опустилась на стул, признав поражение. Спорить с бабушкой было бессмысленно. Особенно учитывая, как ей было плохо.

– Травма серьезная, так что разрешаю потратить на жалость к себе две недели, – сказала бабушка, не оборачиваясь. – Насколько я понимаю, несколько дней уже прошло. Сколько там осталось до физиотерапии? Полторы недели? Можешь пораскисать. Но только до начала лечения.

– Не надо меня жалеть, бабуль, – сказала Лавли, упираясь лбом в ладонь. – Лучше расскажи, как дела. Я думала, что… ну. Мы еще не скоро увидимся.

– Я не жалею, – ответила бабушка. – Поверь мне. Когда у твоего дедушки не задавалось выступление или ему отказывали в работе, мы брали бутылку виски, устраивались на диване, и он плакался, что его карьера летит в тартарары, он бездарь и никогда ничего не добьется. А на следующий день, стряхнув похмелье, он шел и пытался дальше. Если не получалось вовремя пожаловаться, он приходил в себя значительно дольше. Поэтому я позволяла ему раскиснуть. Но только на один день.

Лавли об этом не знала.

– Дедушке было тяжело начинать?

– Как и всем творческим личностям, – ответила бабушка, набирая воду в чайник и роясь в шкафчиках. – Комики всегда начинают с маленьких клубов. Их перебивают и освистывают, и иногда выступления проходят просто ужасно. Как и твои прослушивания. Хотя, пожалуй, скрипачей не оскорбляют в лицо, – признала она.

Лавли подумала обо всех юмористических шоу дедушки, обо всех залах, где он выступал, о славе, которую заработал. Как-то бабуля тайком шепнула Лавли, что поэтому-то ее отец и стал бухгалтером – как еще он мог взбунтоваться против родителей, когда папа был легендарным комиком, известным за «Лохматую историю шестиглавой собаки»? Что уж говорить про все негативные отзывы и лишения, выпавшие на долю семьи, которые тоже становились материалом для его шоу.

– Просто не забывай перед сном выпить побольше воды, – сказала бабушка. – Не хочу потерять тебя из-за алкогольного отравления. У меня больше никого не осталась. – Она достала френч-пресс для кофе и залила туда горячей воды, а потом оценивающе оглядела кухню. – Хотя помойку все же советую убрать.

– Ты разрешила мне страдать, а теперь говоришь убрать помойку, – сказала Лавли, опустив голову. – Ты уж определись.

Перед ней появился стакан воды и две коричневые таблетки.

– Выпей. Если тебя не стошнит, поделюсь с тобой кофе.

– Спасибо, – пробормотала Лавли, забросила таблетки в рот и зажмурилась, надеясь, что организм спокойно их примет.

– Пожалуй, с завтраком лучше повременить, – сказала бабушка. – Давай-ка сходи пока в душ, а потом я заплету тебе волосы.

«Господи, мне сколько, семь лет?»

– Не надо, я сама справ… – Она закусила губу и посмотрела на забинтованную руку. Нет, сама она больше не справится.

Бабушка коснулась ее плеча крепкой, уверенной ладошкой.

– Уважь старушку, – сказала она. – Я перестала заплетать волосы твоей тете Аве, когда ей исполнилось семнадцать. А твоя мама всегда заплетала тебя сама.

Отношения между мамой с бабушкой всегда были вежливыми, но натянутыми. Мама запрещала Лавли оставаться у бабушки с дедушкой на ночь, а бабушке – заплетать ей волосы. Вопреки ее недовольству они с Лавли все равно сблизились, и хоть бабушка никогда не говорила об этом прямо, она всегда помогала Лавли в тяжелые времена.

Лавли не ожидала, что годами позже, когда рак и его лечение окончательно подкосят маму, она попросит поговорить с бабушкой наедине. В тот день к ней должен был прийти священник, и она хотела подготовиться к встрече. Бабушка провела в ее комнате час, а Лавли с отцом только и оставалось, что нервно переглядываться.

Когда пришел священник, дверь спальни открыла бабушка, смаргивая слезы и с привычной строгостью поджимая губы. Мама лежала на кровати и улыбалась; остатки ее волос были собраны в косы, а что до проплешин, открывающих блестящую кожу – никто даже не заикнулся о них. Бабушка подкрасила ей глаза, и сейчас в них блестела жизнь.

– Правильная прическа и макияж – и тебе все по плечу, – сказала бабушка.

Закончив подкрашивать редкие невыпавшие ресницы, она отстранилась и оглядела проделанную работу. Худоба никуда не пропала, и румянец не вернулся на щеки мамы. Бабушкины косы не вылечили рак, но сделали день хоть немного счастливее.

– Не идеально, но тоже неплохо, – решила она, и мама рассмеялась.

В итоге она полностью выздоровела, и их отношения с бабушкой кардинально переменились. Из вежливости все молчали, но было очевидно, что именно рак помог преодолеть разлад между ними.

Но потом папе предложили работу за океаном, и они с мамой уехали. Лавли рассказала им про руку, но не стала вдаваться в детали.

А сейчас бабушка делала вид, будто хочет заплести ей волосы вовсе не для того, чтобы успокоить. Она всегда знала, как помочь Лавли, даже когда та противилась строгости ее воспитания. Встав из-за стола, она пошла в ванную, но бабушка окликнула ее и передала полиэтиленовый пакетик.

– Не намочи бинты, – сказала она.

– Конечно.

Она надеялась избежать разговора, но когда села в халате перед бабушкой, чтобы та заплела ей волосы, на колени ей приземлилась газета – самая настоящая бумажная газета, честное слово.

– И когда ты планировала мне об этом рассказать? – поинтересовалась бабушка.

«Охота за невестой: поиски защитницы «Мэйси» продолжаются», – гласил броский заголовок, под которым репортер целую статью переливал из пустого в порожнее, описывая ограбление местного магазина. Бандиты успели убить нескольких кассиров и как раз собирались расправиться с покупателями, но их остановила таинственная женщина в свадебном платье, которая успела скрыться до прибытия полиции.

– Я ничего не знаю… – начала было она, но осеклась, когда бабушка дернула ее за волосы.

– Не лги мне, Лавли Грейс. Я старая, но могу сложить два и два. Ты явно не авокадо нарезала, когда поранилась. – И она кивнула на замотанную ладонь Лавли.

– А врачи мне поверили, – пробормотала та. – Я просто не хотела попасть в новости. Так что, ты не скажешь, зачем приехала?

За попытку сменить тему ее снова дернули за волосы. Глаза заслезились – в тот же момент о себе решило напомнить похмелье.

– Я первая спросила, – сказала бабушка.

– Ладно, – ответила Лавли. – Мы возвращались с репетиции с подругой…

– С Надей?

– С Мэтти, первой скрипкой, – поправила Лавли. – Мы с квартетом репетировали «Открытые струны» Бена Франклина, а потом Мэтти позвала меня мерить свадебные платья в «Мэйси», потому что там была какая-то распродажа. У нее комплексы, и, если честно, мне не нравится ее жених, но чур я тебе этого не говорила. Она попросила меня тоже что-нибудь примерить, а то ей не хотелось переодеваться одной. Может, она так пыталась проявить женскую солидарность, не знаю. – Лавли закатила глаза. Как бы все обернулось, будь она в своей обычной одежде? – Когда послышались выстрелы, мы были в примерочной.

– Вы спрятались? Или помчались ловить преступников? – с неодобрением поинтересовалась бабушка.

– Бабуль, да ты что, конечно, мы спрятались, – ответила Лавли. – Не верь газетам, я ни на кого не кидалась. Но один из грабителей пошел выбивать двери примерочных, и я перелезла в кабинку к Мэтти, сказала ей сидеть тихо, а сама спряталась так, чтобы меня не было видно за дверью. Когда он ее вышиб, я ударила его дверью, он упал, и я отобрала у него пистолет и связала вуалью.

– Тебя послушать, так все просто, – сказала бабушка.

– Ну, у меня был хороший учитель, – сухо заметила Лавли.

– А что твоя подружка?

– Я отдала ей пистолет и сказала запереться в примерочной. У нее была истерика. Другие грабители пошли проверять, что там с их товарищем, и я… их остановила. Только не ожидала, что у последнего будет нож, а не пистолет. Не успела увернуться, и он меня задел. – Она показала перемотанную руку.

– И что дальше?

– Мы выбросили платья в мусорку и успели переодеться до приезда полиции. Сказали, что та женщина убежала.

– И зачем было врать? – строго спросила она, словно знала ответ, но хотела услышать его от Лавли.

– Один из грабителей умер. Свернул шею, – сухо ответила та.

– Как?

К щекам прилил жар.

– Сама знаешь.

– Они бы быстро узнали, что в нашей семье уже были случаи превышения самообороны, – заметила бабушка. – Но тебя не заподозрили?

– Нет. Решили, что женщина выбросила платье и успела сбежать, воспользовавшись суматохой. Грабители меня тоже не опознали – они заметили только платье… Мне кажется, в полиции сначала заподозрили Мэтти, но потом решили, что она низковата.

– Как ты объяснила руку? – спросила бабушка.

– Сказала, что не помню точно. Якобы в голове все смешалось, грабитель напал на меня, я попыталась отбиться и поранилась, – морщась, отозвалась она. – Он не только меня пытался зарезать, так что тоже не смог опознать.

– И как твоя рука?

Лавли промолчала.

– Лавли?

По щеке скатилась слеза. Она склонила голову.

– Повредила сухожилие. Лишилась мизинца. Врачи сделали, что смогли.

Бабушка закончила заплетать волосы.

– Хорошо. Потом об этом поговорим. Твоя очередь задавать мне вопросы.

– Почему ты приехала? – спросила она, взяв себя в руки.

– Появилось немного свободного времени, и я захотела проведать внучку, – ответила бабушка. – Решила устроить сюрприз. – Она села за стол и обхватила кружку кофе ладонями.

– Вот уж точно, – сказала Лавли. – Я думала, что еще несколько месяцев тебя не увижу.

– Выпустили пораньше за хорошее поведение, – сказала бабушка и подмигнула. Налив кофе в пустую кружку, она пододвинула ее к Лавли.

– Ну, хорошо, что ты меня разбудила. Я совсем забыла, что мне надо к врачу, – сказала Лавли, демонстрируя раненую ладонь и кривясь.

– Обсудим твою карьеру сейчас или позже? – тихо спросила бабушка.

– Позже. – Лавли сморгнула выступившие слезы.

В воскресенье она позвонила дирижеру, но больше не выходила на связь. Она понимала, что может лишиться работы, но все равно ей нужно было пообщаться с врачом, прежде чем что-то делать.

Самое ироничное, что даже с ранением она могла бы поработать как минимум над одной композицией. Недавно они с Мэтти присоединились к квартету, который исполнял разные музыкальные диковинки под эгидой музея, и сейчас разучивали сочинение Бена Франклина, написанное для трех скрипок и виолончели. Композиция была достаточно необычной – все четверо музыкантов могли играть с открытыми струнами. Лавли не нужно было пользоваться левой рукой – разве что поддерживать скрипку. Обычно этим не могли похвастаться даже простейшие произведения, то есть пока что она могла не бросать музыку.

Только это удерживало ее от отчаяния, но она понимала, что не сможет играть одну-единственную композицию вечно.

– Я схожу к врачу с тобой, – сказала бабушка. – Чтобы ты обязательно все у него уточнила.

– Да не надо… – начала она, но замолчала под строгим взглядом. – Бабуль, я ведь уже не ребенок…

– Зато я до сих пор твоя бабушка, представь себе, и я за тебя волнуюсь. К тому же мне все равно нечего делать. И я пока поживу у тебя, кстати. Надеюсь, ты не против, – как бы невзначай добавила она.

Лавли поперхнулась от удивления, но вытерла рот и кивнула. Уж если чему бабушка ее и научила, так это тому, что любимым людям надо помогать. Если бабушка хотела остаться у нее – значит, пусть остается.

– Только мне надо будет убраться, – сказала она. – Займи мою комнату, если хочешь.

– Я не буду тебе мешать. Но немного поддержки пойдет только на пользу, – сказала бабушка. – И если ты захочешь позвать… как их там, Надю и Боба? Пусть приходят, а я посижу в другой комнате с крючком или почитаю. Не буду лезть в молодежную тусу.

Попытка вспомнить современный сленг была такой очевидно неловкой, что Лавли расхохоталась в голос.

– Как скажешь.

Вместо женщины-хирурга, которая провела операцию, на осмотр их пригласил другой врач. Он больше напоминал бармена в спорт-баре: светлокожий, приземистый, с короткими каштановыми волосами и насквозь фальшивой улыбкой, как сказала бы бабушка. Лавли невзлюбила его с первого взгляда, но похмелье в целом не располагало к дружескому общению.

Он встретил их с лихой живостью человека, который не ожидает услышать правдивый ответ на вопрос, как пациент себя чувствует.

– Доктор Уэйтс, – представился он, протягивая правую руку. – Лавли Браун? – Он усмехнулся: – Какое прелестное имя.

Лавли пожала ему руку и вяло улыбнулась. Еще ни один шутник при встрече с ней не удержался от какого-нибудь «оригинального» комментария.

– Ага. А это моя бабушка, миссис Элизабет Браун.

– Мисс Браун, – сказал он, пожимая ей руку.

Мысленно Лавли поморщилась. Бабушка не любила подобную фамильярность.

– Миссис, – твердо поправила та, но врач уже изучал историю болезни Лавли, с прищуром листая страницы.

– Вас оперировала доктор Говард, так? Это хорошо, вам повезло попасть на ее дежурство. Как вы вообще умудрились так пораниться? – спросил он.

– Резала авокадо, – сухо ответила Лавли. Она с трудом вспоминала поездку в больницу и женщину в маске, которая что-то успокаивающе говорила, зашивая ей руку.

– И отрезали палец?

– Да. Нож острый попался.

Бабушка слегка улыбнулась, но врач не обратил внимания на очевидную ложь, просто подозвал к себе и попросил показать левую руку.

Несмотря на внешность типичного качка, любящего выпить, действовал он профессионально, что уже радовало. Осторожно размотав бинт, он осмотрел шов в центре ладони. Лавли даже думать о нем не хотела, но понимала, что делать нечего. Нож проник глубоко, оставив уродливую рану и прорезав первый сустав мизинца. И несмотря на ровные, мелкие и аккуратные стежки швов, Лавли сомневалась, что сможет восстановить мобильность оставшихся пальцев.

– Вы повредили довольно важное сухожилие, – сказал он. – В карте сказано, что оно полностью перерезано, так что восстановить работу оставшихся пальцев будет непросто. Приходите через неделю. Перевязь не снимать, не мочить, менять каждый день, – сказал он. – Пальцами пошевелить можете?

Она попыталась, но лишь слегка дернула средним и безымянным пальцами.

– Будем надеяться, что надлежащая терапия поможет немного восстановиться, – с сомнением сказал он.

– «Будем надеяться»? – сухо переспросила бабушка.

– Вероятность есть, – сказал он. – Но гарантировать ничего не могу.

Лавли поморщилась. Будто она сама не догадывалась.

– Ну, хорошо, что это левая рука, а не правая, – добавил он с улыбкой человека, который только что дал ей попробовать новое крафтовое пиво и теперь ждал вердикт.

– Она сможет играть на скрипке? – спросила бабушка.

Доктор Уэйтс рассмеялся, и они молча уставились на него. Придурок явно не читал ее амбулаторную карту.

Заметив их взгляды, он замолчал.

– Ох, вы не шутили. Играете на скрипке? Не производственная травма, надеюсь? – Оптимистичная улыбка быстро угасла, и он продолжил: – Физиотерапия может помочь, но шансы невелики. Вы не сможете играть правой рукой?

– На скрипке не… – начала было Лавли, но бабушка поднялась с места.

Она начала собираться после «производственной травмы», и сейчас, забрав их вещи, протянула Лавли толстовку.

– Ясно. Спасибо, доктор, мы уходим.

Доктор Уэйтс тоже встал, сбитый с толку.

– Приходите через неделю, назначим вам физиотерапию, и будете снова играть.

Бабушка холодно на него посмотрела.

– Мы подумаем, – сказала она и вышла, а Лавли пошла за ней.

В гневе бабуля была крохотным ураганом – никто не решался встать у нее на пути. Она даже не остановилась у стойки регистрации, а сразу прошла мимо.

– Бабуль, мне нужно записаться на повторный прием, – сказала Лавли.

– Уж точно не здесь, – ответила бабушка через плечо, не замедляя шаг.

Только на улице Лавли догнала ее и ухватила за плечо здоровой рукой.

– Бабуль, он лучший врач в городе.

– Либо город хреновый, либо рейтинг накрученный, – сказала бабушка. – Хороший врач знает, кем работают его пациенты. Хороший врач поймет музыканта, поймет, что ты не можешь просто взять и переучиться. Хороший врач читает амбулаторную карту заранее и не спрашивает у пациента, что с ним случилось!

И действительно. Лавли бесила его снисходительность, но бабушка зрила в корень. Что за урод им попался?

– Ты хорошо придумала про авокадо, – сказала бабушка. – Сомневаюсь, что кто-то будет углубляться в детали. Но это тебе не поможет.

– Да, – согласилась Лавли и расстроенно выдохнула. – Бабуль?

– Что такое, моя хорошая?

– Как думаешь, это у нас семейное?

– Что именно? – спросила она спокойно.

– Жестокость.

Бабушка остановилась и заглянула Лавли в глаза, уложив руки ей на плечи.

– Лавли, разве можно назвать жестокой медведицу, которая убила кого-то, защищая своих медвежат? Разве это не заложено в ней природой?

– Так что, я животное?

– Нет, – вздохнула бабушка. – Ладно. Можно ли назвать жестоким человека, защищавшего друга?

– Нет. Скорее, героем.

– Именно. Инстинкты, мужество, жестокость – называй, как хочешь. Но все сводится к одному: в нашей семье не принято терпеть, когда о нас вытирают ноги. Уж лучше дать жизни отпор, чем сидеть на месте и ждать, пока она тебя доломает.