Питерсу приснилось, что они с Мэри прыгнули с пирса в море. Они держались за руки. Они были обнажены, и их тела были двадцатилетними, гладкими и упругими. Солнце пригревало. Они убегали от кого-то или от чего-то, чего они не то чтобы боялись, но что их беспокоило, и именно поэтому они нырнули в море.

Они проплыли по мягким волнам вокруг небольшого мыса, нащупали под ногами песок и, снова держась за руки, начали выходить из воды.

Внезапно пляж превратился в городские улицы, и Мэри поняла, что она голая. Люди, как обычно, занимались своими делами, не пялясь на нее, но Мэри была скромнягой, и Питерс понимал, что ей неудобно бегать по городу такой, какой ее создал Бог. Он пожалел, что оставил их одежду. У них даже не было денег, чтобы купить что-нибудь.

Он решил проблему, остановившись, повернувшись к Мэри и обняв ее.

– Теперь они ничего не видят, – сказал он.

Она рассмеялась:

– Джордж! Мы стоим посреди улицы.

– В том-то и дело, – сказал он. – Если мы простоим здесь достаточно долго, кто-то заметит, какие мы хорошие люди и как мы любим друг друга, и в конце концов купит нам какую-нибудь одежду. Верно?

– Убедил, – сказала она и обняла его в ответ.

– Рано или поздно добрые дела случаются, – сказал он.

И проснулся.

Он увидел покрывала на своей кровати и свое тело, лежащее под ними, и понял, что может двигать руками. На мгновение он пришел в изумление.

Он увидел больничную палату и цветы. И людей у его постели.

Вот женщина с забинтованной головой, в кресле. Кормящая грудью хорошенького малыша. Его рука – в руке у другой женщины, сидевшей рядом на кровати. На женщине был такой же светло-голубой больничный халат, как и на нем, но она улыбалась ему, первой заметив, что Питерс проснулся.

И мальчик, одетый в джинсы и футболку, стоящий у окна и любующийся солнечным светом, – мальчик повернулся, взглянул на Питерса и тоже улыбнулся.

Когда все эти незнакомцы окружили его, Питерсу ужасно захотелось улыбнуться им в ответ. И вдруг он вспомнил. Посмотрел на мальчика с пляжа – и вспомнил.

И улыбнулся.

Черт возьми, они не были для него незнакомцами.

Кем угодно, но – не незнакомцами.

– Как у меня дела? – спросил он.