Дитя прожило почти десять лет, но ничего не знало о времени.

Дитя было женского пола – но и об этом оно ничего не знало.

Оно изведало только конуру и редко выходило наружу. Если оно и выходило, то почти всегда – урвать свою порцию еды у других собак, не таких безволосых, как оно. В компании собак это странное существо спасалось от холода. Оно спало рядышком с ними и слушало их дыхание, не похожее на собственное. Оно разминалось с ними, опорожнялось с ними...

Для него мир всегда был темным. Несколько оттенков мрака – и только.

Оно чувствовало свой запах. Чувствовало запах других – и знало, что отличается от них, но чем именно, оно не могло сказать точно. Ну, разве что, оно было безволосым, а все остальные были мохнатыми. И, похоже, остальные не умели так крепко вцепляться в разные предметы и удерживать их так же хорошо, как дитя. У него были длинные зубы, но у них они были длиннее. Подушечки на их лапах были жестче. Другие собаки были длинными и худыми, а дитя – толстым и приземистым.

Если не принимать эту разницу во внимание, они были семьей.

Так что, когда дитя восприняло их ярость и возмущение, они стали его собственными – и оно прижалось к дереву позади себя и стало ждать, когда формы, вычерченные разными оттенками мрака сменятся с темных на чуть более темные. Кто-то вторгается. Кто-то идет сюда, идет быстро...

Кто-то, возможно, сулящий боль.

Она услышала низкое рычание позади себя и поняла свою ошибку: здесь, оказывается, не три собаки, а четыре. Но у Женевьевы не было ни времени, ни возможности исправить эту ошибку, потому что четвертая секретная собака подбиралась все ближе и ближе.

Женевьева надеялась, что дальше рычания у этой твари не зайдет, но когда существо с ревом выпрыгнуло на нее из конуры – нечто без глаз, с пустующими провалами глазниц, с кожей, похожей на расплавленный розовый воск, – когда это дитя вонзило зубы в мягкую плоть между ее шеей и плечом, а желтые растрескавшиеся когти впились ей в руки, все, что Женевьева смогла сделать – это отвести связанные запястья и попытаться оторвать этого нового врага от себя, крича при этом, жутко громко крича.

– Брайан! Лей на Агнес! – скомандовал отец, и он так и сделал. Брайан отлично провел время, схватив собаку за морду, оттолкнув ее и слушая крики Ратон.

– Ладно, сестренка, – крикнул он, – давай посмотрим, как ты там!

Внутри дома Белл услышала крики, как и ее дочь. Дарлин не отпускала ее, вцепилась изо всех сил, и ребра Белл тоже, казалось, кричали. В конце концов Белл оттолкнула дочь и стала удерживать ее на расстоянии вытянутой руки.

– Дорогуша, деточка, вернись сейчас же в свою комнату, запри дверь и не выходи, пока мама или Пегги не разрешат тебе выйти, хорошо?

Дочь извивалась в руках Белл, по ее лицу текли слезы.

– Не-е-ет... Я хочу остаться здесь... с тобой...

– Нельзя, милая. Делай, как я говорю. Это очень-очень важно. Хорошо?

Она отпустила ее, развернула и слегка подтолкнула. Дорогуша побежала к лестнице.

Затем она тоже повернулась, чтобы выяснить, что, черт возьми, происходит.

Звереныш рвал ее, впивался когтями в спину, раздирал одежду до голого тела, и она слышала свой бездумный голос: Прекрати, отстань, убирайся, и толкала его, и извивалась так, что, наконец, приземлилась на него, услышала, как воздух выходит из легких мелкого монстра, и почувствовала его ужасное дыхание прямо на лице. Он отпустил ее, и мгновение Женевьева обрела свободу.

Она повернулась и ринулась назад, пока не наткнулась на стенку клетки и не поняла, что все эти метания сделали, по крайней мере, одну хорошую вещь – левое запястье почти освободилось. Попыталась встать, но ноги ее не держали. Существо, похожее на ребенка, кралось к ней так же, как могла бы красться собака. И рычало. А потом залаяло. Во всяком случае, это было подобие лая.

«Ты не собака, – подумала она, – ты – человек».

И почему-то от этого стало только хуже.

Она снова попыталась встать, упала и потянула за веревку. Лицо было мокрым – она поняла, что плачет, – и звереныш вдруг прыгнул вперед и впился зубами в ее лодыжку. Она почувствовала, как внутри ломаются кости, вскрикнула, рванулась, ощутила, как адреналин наполняет ее кровь, как горячий обжигающий ликер, и вдруг ее левая рука освободилась от веревки, и она вцепилась в то место, где должен был быть его глаз – в пустую глазницу,– и звереныш потрясенно закричал детским голосом, а его руки метнулись к лицу. Затем он затряс головой, как мокрая собака, и снова прыгнул, разбрызгивая кровь и слюну.

Он прошелся когтями по ее животу и глубоко вцепился в него.

Ни одна собака не смогла бы провернуть что-то подобное.

Ни одна собака не смогла бы дотянуться до нее и, держась одной лапой, подтянутся поближе – при этом другая лапа была занята тем, чтобы полосовать когтями грудь жертвы.

Ни одна собака не смогла бы так ловко и разумно насесть на нее всем весом.

И последним, что Женевьева услышала в этой жизни, был голос Криса Клика, мягко повелевающий: «Выключи, сынок». И она поняла, что это конец – конец Женевьевы Ратон (никакой больше геометрии, увы), и все, о чем она думает под конец, это Дороти, моя бедная Дороти...

Брайан выключил воду и посмотрел на отца. Тот просто стоял, опустив руки. Его лицо ничего не выражало.

Затем у них на глазах собаки дружно ринулись на жертву.