Граф со своим отрядом, прибыв туда, где подняли тело Матюшки, велел самым опытным следопытам спешиться и изучить почву.

Егеря отыскали следы двух лошадей. Одна, видимо, была та каряя кобыла. Следы от подков другой заставили их задуматься.

– Никак Сибирка?

Сибирка был крупный вороной, на котором обычно сопровождал Сметанного Фролка.

– Ищем дальше, – велел граф. – Да только тихо… Митька, ты глазастый, ступай…

Четырнадцатилетний Митька, очень гордый, что старшие взяли с собой в такую экспедицию, спешился и пропал в кустах.

Нашлись на сухой ветке волосья из конского хвоста. Потом Никишка подобрал пуговицу. У него на кафтане была точно такая же. Понемногу становилось ясно, откуда привезли тело. И местность эта была довольно далека от той дорожки, на которой велено было проезжать Сметанного.

– А не в охотничьем ли домике сидят эти сукины сыны? – спросил, догадавшись, старший егерь Кузьмич.

– Ты про какой домик говоришь? – граф даже удивился, ничего похожего он в своих владениях не знал.

– Покойного князя Чернецкого, ваша милость. Князь уже лет, дай Бог памяти… Лет десять как помер, что ли? Я там бывал, знаю. Покойный князь там не только по случаю охоты бывал, а иначе шалил. Домишко-то недалеко от усадьбы, пяти верст не будет, поди. А княгине этот дом без надобности. Может, еще не совсем развалился?

– Знаешь, где он?

– Как не знать…

– Веди! Молодцы, у всех оружие заряжено? Поблизости от дома спешимся и тихо окружим, – велел граф.

Это была доподлинная военная операция.

Вперед пустили Митьку, умевшего ходить по лесу беззвучно. Он вернулся и сообщил – там какие-то люди, говорят на непонятном языке, статочно – по-немецки, варят на костре едово в котелке, там же при них и верховые лошади.

Кузьмич молча дал знак, и без единого слова парни беззвучно соскочили с коней. Граф поднялся на стременах.

– Ни черта не вижу, – прошептал он.

– Там поляна, к ней широкая тропа ведет. Мы с другой стороны зайдем, – отвечал Кузьмич. – Только тише, тише…

Но тихо не получилось. Кто-то из конюхов окликнул товарища, а потом заржала лошадь – и ей отозвалась другая, в лесу, там, где домик.

– Вперед! – приказал граф.

Окружить охотничий домик не сумели. Тех, кто в нем, спугнули. И преследовали по буеракам, и пытались выгнать на открытое место, и стреляли наугад, и получили в ответ такую же нелепую стрельбу.

Загадочные лесные налетчики ушли от погони, и это вызвало у графа ярость: такого быть не могло, опытные егеря и загонщики не должны были упустить неприятеля!

– Возвращаемся к охотничьему домику, – изругав своих бойцов на все корки, сказал граф. – Может, по оставленным следам поймем, с кем имеем дело.

В домике никого не было – только тряпье, чтобы укрываться во сне. На площадке перед домом – погасший костер, чуть подальше – мертвое тело.

– Фрол, царствие ему небесное! – закричал обнаруживший тело Ивашка. И дальше было уже не до погонь. Срезали, затупив ножи, несколько березок, смастерили носилки – не везти же тело товарища поперек седла, кверху задом…

Затем егеря обшарили окрестности домика в поисках еще каких-то следов и нашли на краю непросохшей лужи отпечатки трех ног.

– Тут шел человек в сапогах, – сказал, опустившись на корточки, Кузьмич. – И при нем одноногий, гляньте – нога, а вместо другой палка. Есть такие, кому ногу ядром оторвало, выжил и научился палку к культе прилаживать. Я одного знал – он даже бегать мог.

– Стало быть, солдат… Одноногий – личность приметная. С него и начнем поиски, – решил Алехан. – Ивашка, ты вроде потолковее прочих, возьми с собой Митьку, поезжай по окрестным деревенькам. Пошли! А вы, дармоеды, поищите – может, кого-то из сукиных сынов все же подстрелили.

Потом граф, взяв с собой только Кузьмича, поскакал обратно в Остров. На его попечении были еще одно тело, от которого следовало наконец избавиться.

Дома он потребовал к себе узников – Николку с Марфуткой.

Смертельно перепуганных, их втолкнули в графский кабинет.

– Не бойтесь, бить не стану, – сказал граф. – И коли мне на все вопросы ответите – сегодня же отпущу. Ты, девка, вроде побойчее, ты первая отвечай. Все, что знаешь про госпожу Афанасьеву, докладывай, как на духу.

Марфутка задумалась.

– Ну, что, язык проглотила?

– Батюшка, не погуби! – взмолилась девка. – Когда барыня узнает, что я твоей милости про все донесла, со свету сживет!

– Не сживет. Говори, не бойся, она не узнает.

И Марфутка рассказала, как полковник Афанасьев привез к княгине Аграфену, какое условие поставила Марфутке с Николкой княгиня, как они честно стерегли пьянюшку, пока она не ухитрилась ночью вылезть в окно.

– Могла ли она с кем-то обменяться записочкой?

– Нет, батюшка, нет! Мы уж так ее стерегли! Барыня и в храм Божий пускать ее не велела. Она из своей комнаты не выходила, так там и сидела. А на задний двор никто чужой бы не пробрался – днем там люди, ночью псов спускают, – объяснила Марфутка, а Николка добавил:

– Псы у нас знатные, с какими покойный барин на медвежью охоту езжал.

– Но ведь она вылезла – и псы не брехали? Ангелы, что ли, ее из окошка вынесли и в мои дрожки уложили? Ну, думайте, как она могла в дрожки попасть.

Николка развел руками – такой здоровенный мордастый детина вряд ли был способен к мыслительным усилиям. А вот Марфутка сказала:

– Батюшка барин, а не за ней ли те господа приезжали? К нам гости были, просились переночевать, два барина, один страшнее черта, другой больной, да лакей, да кучер. Все потом толковали, что воры-де к усадьбе приглядывались, да ничего у них не вышло! А они, может, барынину дочку выкрасть хотели? Может, какой-то знак ей подали?

Расспросив о подробностях гостевания (Агафья на всю дворню растрезвонила, что эти люди лишь притворялись русскими, а промеж собой трещали по-немецки), граф велел узникам вспоминать, как гости выглядели, и даже сам записал приметы.

– Страшнее черта – это как же? На образах чертей зелеными и черными малюют – так что, он арапом был? – уточнил граф.

– Нет, не арапом, еще хуже. Харя плоская, глаза – щелки, нос – будто кулаком приплюснули, и на сторону глядит, – объяснила Марфутка.

– А плечистый, – добавил Николка. – С меня ростом будет.

Когда они уже ничего более не могли добавить к словесным портретам, граф сказал:

– Покойницу я вам отдам. Но чтоб про дрожки – никому ни слова. Сказывайте – графские люди, мол, в лесу подобрали уже мертвую. Поняли?

Марфутка и Николка переглянулись.

– Сейчас перед образами дайте слово молчать про дрожки! А вдруг проболтаетесь – из-под земли достану! – пригрозил граф.

Делать нечего – стоя перед образами на коленях, Марфутка с Николкой дали требуемое слово. И тогда граф велел запрягать вороных лошадей в старый просторный дормез. Туда уложили покойную Аграфену, усадили Николку и Марфутку, дали им в утешение целый рубль на двоих и отправили к княгине Чернецкой.

Княгиня все еще надеялась, что младшая дочка найдется. И вот – нашлась…

Марфутка страх как боялась допроса – она знала, что отвечать за двоих придется ей. А нужно было складно доложить, как вышло, что они с Николкой оказались в Острове, описать, как их повели смотреть найденное в лесу тело. До Острова не так уж далеко – княгиня непременно спросит, где они столько времени слонялись. По дороге Марфутка придумала описание своих странствий и научила Николку, что и как говорить. Было очень страшно – полковницу Афанасьеву не устерегли, княгиня может строго наказать, разлучить надолго.

Но обошлось.

Княгиня вышла во двор, где стоял старый графский дормез. Мужчины сняли с петель дверь ближайшего сарая, соорудили носилки, переложили на них непутевую Аграфену. Княгиня молчала, не говорила, куда нести, смотрела на мертвую дочь и громко вздыхала. Агафья стояла рядом, слева, вся напряглась в ожидании приказаний. Справа был Игнатьич. Он знал, что хозяйка не склонна падать в обморок, это привилегия молоденьких щеголих, немилосердно затянутых шнурованием. Но все же был наготове.

– Сделайте так, как надобно, – тихо сказала ключнице и лакею княгиня. – Глашка, ступай сюда…

Опираясь о плечо горничной, она пошла в дом.

В сущности, она давно уже и отпела, и похоронила свою младшую. Она знала – пьющая баба долго не проживет. Попытка запереть непутевую дочь была безнадежной – княгиня и сама понимала, что от пьянства этак не отвадишь, но другого способа вразумить не видела. Нужно было оплакать – но княгиня редко лила слезы, в последний раз – лет десять назад, когда умоляла Аграфену взяться за ум. Ну и поплакала немножко, хороня мужа, – куда меньше, чем в молодые годы, когда не вернулся с турецкой войны некий молодой офицер.

Игнатьич с Агафьей, посовещавшись тихонько, взяли власть в свои руки. Решили отпевать Аграфену в братеевском храме, послали туда верхового с запиской – предупредить батюшку. Записку сочинил Игнатьич – почерк у него был ужасающий, но писал он складно. Вызвали кухонных баб, поручили им обмыть тело. Агафья тихонько пробралась в уборную комнату княгини и взяла зимнее платье, которое княгиня уже лет пять не надевала, достаточно закрытое, темное и с длинными рукавами. Но, спустившись в просторный чулан, где бабы возились с телом, Агафья ахнула:

– Батюшки мои, да что же это?!

Она увидела рану на Аграфенином плече.

Нужно было доложить княгине. Агафья пошла к ней в спальню. Княгиня сидела у окошка и смотрела на дальние луга. О чем думала – Бог весть, и Агафье пришлось раза два деликатненько кашлянуть.

– Агаша, где Лизанька? Поди, найди, ей следует с матерью проститься. Вот она и круглая сиротка, внученька моя…

Агафья подумала: так ли важно княгине знать про рану? Плечо будет закрыто платьем. И она решила не говорить: неведомо, что придет в голову барыне, а сейчас барыня в достойном скорбном состоянии души.

На конюшне и в манеже Лизаньки не было. Выяснилось – поехала кататься с Акимкой, где Акимка – тоже непонятно. Ничего не говоря княгине, Агафья послала конюшат на поиски – может, носятся эти лихие наездники где-нибудь по ровной дороге и горя не знают.

Акимку действительно нашли на дороге – он боялся возвращаться на конюшню без барышни. И тогда его уговорили приехать потихоньку и рассказать Игнатьичу, где барышню потерял. Игнатьич старенький, не крикливый, из любого положения может выкрутиться.

Узнав, что в лесу была пальба и барышню чудом не застрелили, Игнатьич взялся за сердце. Даже не отругав испуганного Акимку, он пошел к княгине и на пороге спальни упал.

Княгиня переполошилась куда более, чем при известии о смерти старшей дочери. Игнатьич за полвека знакомства стал не почти другом, а истинным другом, хотя никаких слов по этому поводу они не говорили. Старика уложили на княгинину постель, стали отпаивать лавровишневыми каплями, и он с трудом произнес десяток слов, после которых княгиня словно ожила.

Необходимость спасать Лизаньку будто омолодила ее на двадцать лет. Она спустилась вниз, быстрым шагом пошла к конюшне, накричала на всех, включая невозмутимого мистера Макферсона, снарядила спасательную экспедицию, пригрозила – чтоб не смели без внучки возвращаться! И чуть ли не бегом отправилась в кабинет – писать письма всем соседям, в чьих владениях только могла оказаться Лизанька. Первым делом княгиня отправила гонца к графу Орлову.

Алехан прочитал послание и выругался. Девушка могла попасть под огонь и лежать мертвой в орешнике. Искать тело в огромном лесу – неосуществимая затея. Да еще вечером, а потом – ночью…

А ежели жива – куда бы она могла выбрести?

Алехан пошел смотреть карту своих владений и прилегающих к ним соседских владений. Но когда на карте один вершок соответствует полуверсте, карта же шириной и высотой поболее аршина, поневоле буркнешь нечто, для дамского слуха не предназначенное.

Старший брат где-то пропадал. Граф даже забеспокоился – не было ли меж ним и Катенькой Зиновьевой какого тайного уговора, о котором братец промолчал? Влюбленный Гришка вполне мог подкупить посланных в дозоры егерей, с него станется! Пронюхал, шум поднимать не стал, раскошелился – и графу донесли, что девица на пути в Коньково, она же прячется где-то в Острове!

Появился он к ужину. Стол уж был накрыт, граф распорядился подавать кушанье.

– Братец, пока тебя не было, я извелся, Катеньку ожидаючи, и стал с горя твоих людей расспрашивать, – сказал Григорий. – Может, не все прибежали смотреть на твоих пленников, может, кто видел, как Ерошка входил в дом или выходил из дома. Не верю я, что он с той покойницы повязки сорвал!

– Отчего не веришь?

– Не таков, чтобы столь подло человека губить. Я ж его помню. Осенью он моего Нептуна холил и лелеял, как дитя. Так вот, не все твои ротозеи сбежались. Две девки, не помню, как звать, были в саду, урок выполняли – им велели цветочную рассаду на рабатки высаживать. И не просто, а узорно. Им было не до беготни. Вот они и видели твоего Ерошку. Но он был не один. С ним к дому пробежал какой-то бородатый детина. Они такого детину не знают, никогда тут не видали. Им бы, дурочкам, сразу бежать, донести, что Ерошка сыскался, а они побоялись – не выполнят урока, садовники заругаются. И еще подумали – раз Ерошка к дому бежит, там же его увидят. Откуда девкам было знать, что вся дворня сбежится глазеть на того парня с девкой?

– Да, знать им это было неоткуда. Благодарю, Гриша… Вели этих девок ко мне позвать. Поговорю с ними ласково – глядишь, еще что-то припомнят.

После ужина привели перепуганных девок. Они прямо с порога бухнулись на колени. Кое-как граф успокоил их. Девки оказались ненаблюдательны – описать человека, что был с Ерошкой, не смогли, запомнили бороду и бурый армяк. Но потом вспомнили – из-под пол армяка мелькали тупоносые сапоги.

– Кто б это мог быть? – спросил граф. – А когда они убегали – в какую сторону их бес понес?

– К околице, батюшка!

– Понимаю, что к околице. Оттуда – куда понеслись? Вы, девки, я знаю, были на склоне, оттуда, сверху, могли видеть.

– А черт ли их знает, что они могли видеть! – воскликнул Гришка. – Брат, давай пойдем с ними, сами с того места поглядим!

Но до рабаток они не дошли. Старый Василий поманил графа, делая руками загадочные пассы. Поскольку Алехану было что скрывать от Григория, то он и ухитрился улизнуть от брата.

Его ждал Терентий Сыч – старый опытный охотник, имевший особое поручение.

– Говори, только быстро, – велел граф.

– Точно ли ту девицу нашли и в Коньково повезли, ваше сиятельство?

– Точно, дядя Терентий. Ступай, не до тебя.

– Ваше сиятельство, мы ведь тоже переодетую девицу в лесу изловили. Думали – та, оказалась, выходит, не та? Когда Капитошка сбор трубил, мы поняли так – он изловил девицу, и эту отпустили. Но мы Капитошку с молодцами не нашли, зря, выходит, коней гоняли. Вот я и думаю…

– Слава Господу, жива! – воскликнул граф. – Куда вы ее дели?

– Она все твердила, будто родня госпоже Чернецкой, ну так мы и отпустили. Думали, та, настоящая, у Капитошки, а Капитошки-то и нет…

– Ну, будет тебе причитать. Ступай в людскую, вели, чтобы покормили. И без тебя голова кругом!

Алехан побежал в кабинет – отписывать княгине. Только поставил росчерк и собрался идти к рабаткам, смотреть, в какую сторону убежал Ерошка с загадочным бородачом, как явилась смущенная Федоровна.

– Ваше сиятельство…

– Чего тебе? – хмуро спросил граф.

– Люди боятся к твоей милости идти…

– До того я им страшен? Говори прямо, Федоровна, – велел граф. – Что там еще стряслось?

– Разбирались по твоему велению, как Ерошка в дом пробрался и из дома убегал. И вот что… Он шел через анфиладу, где, когда гостей нет, пусто. И с окон портьеры содрал.

– Как – содрал? На кой ляд ему портьеры?

– Да он их не унес! На ходу дергал! Иная наполовину ободрана, иная только покривилась. Еще картины криво висят, словно бы их кто сбоку толкал. И вот твоей милости дворня боится – ну как решишь, будто это их шалости и неопрятность. А это он, Ерошка! Боле некому! – воскликнула Федоровна.

– Черт возьми! Федоровна, зови людей! Пусть пройдут анфиладой, пусть выйдут в сад и так все дорожки осмотрят, будто бриллиант ищут. Скажи – все, что найдут, чтобы ко мне тащили!

Но бриллиантов не было…

Алехан сам пошел в анфиладу, и там его нашел старший брат.

– Знаешь ли? Я бы так все дергал и портил на бегу, чтобы подать знак, – сказал он.

– И что за знак?

– Может – чтобы в этом направлении бежали меня искать? Может – желаю, чтобы за мной побежали и меня нашли? – предположил Григорий.

– Не верю, братец, не верю. Ежели он за деньги продался и невесть куда повел Сметанного… Там еще одна странность. Федоровна сказывала – повадилась к нам бегать одна девка, княгини Чернецкой, и вокруг конюхов все крутилась. Но я княгиню знаю – старуха может пойти на хитрость, но не может подставить породистую лошадь под пули! Да и нелепо это – ну, выманила она куда-то моих дураков, ну, велела стрелять по ним, чтобы увести Сметанного – да и концы в воду. Дальше-то она что со Сметанным бы делать стала?! Конь приметный! Я бы приступил к розыску – и непременно бы добрые люди донесли, что у нее на конюшне такое чудо появилось. Или – что с ее конюшни тайно ночью белого коня куда-то уводили. Темное дело, брат. Очень темное.

– Один Сметанный правду знает, да не скажет.

– А ты почем знаешь? Однажды уже сказал!

Княгиня же в это время рассылала людей с письмами ко всем соседям, кричала, выпила два больших кофейника, бутылку мадеры, отправила гонца в Братеево к попу – чтобы отворял церковь и спешно служил молебен о здравии отроковицы Елизаветы. Повез гонец также десять рублей и старый образ Спаса – братеевский поп, зная, что у княгини есть совсем древняя икона, уже намекал, что хорошо бы ее отдать в храм.

Агафья не знала, как быть: княгиня, казалось, совсем забыла об Аграфене. Но, когда было сделано все возможное для отыскания Лизаньки, она пошла смотреть, как обрядили покойную дочь, и заговорила – такое сказала, что сопровождавшие ее Агафья и Глашка чуть на пол не сели.

– Твои затеи? – строго спросила княгиня. – С собой ее забрать решила? Я те дам – с собой! Ты у меня без отпевания в землю пойдешь! За оградой закопаем, как бешеную собаку! Ты не мать, ты шлюха последняя! Сперва за хорошего человека тебя отдали – не умела ценить! Потом вдругорядь отдали – и с тем не ужилась! Думаешь, не знаю, какова ты мать? Лизанька росла, как трава подзаборная, сынишки твои – также! Не нужна тебе Лизанька, не смей ее с собой тащить! Хочешь забрать мне наперекор? Мне назло? Не выйдет! Ни свечки за упокой твоей грешной души не затеплю! Ни единой!

Выкрикнув все это, княгиня повернулась и пошла прочь.

Агафья за время своей верной службы на всякое насмотрелась, было и такое, о чем никто, кроме нее с княгиней, не должен был знать – разве что Игнатьич, да он не болтлив. Как кричат на покойника, Агафья видела впервые и порядком напугалась. Глашка же стала заикаться.

– Господи Иисусе, помилуй нас, грешных, – только и сказала Агафья. – Господи, это она мадеры перебрала, не вмени во грех!..

Незадолго до полуночи прискакал человек из Острова, привез послание от графа Орлова.

– «Спешу сообщить Вашему сиятельству, что внучка Ваша, сдается, пала жертвой досадного недоразумения, – писал Алехан. – Лишь сейчас я догадался сличить описание пропавшей девицы с донесениями моих людей. Объяснение сие пусть останется промеж нас, ибо под угрозой репутация девицы. Госпожа Зиновьева, кузина наша, вздумала было приехать в Остров одна, верхом и в мужском наряде. Понимая, что таковое приключение станет тотчас добычей сплетников, я распорядился, чтобы мои люди встали в посты по всем дорогам, ведущим к Острову, также и по лесным. Им было велено, встретив девицу, тут же сопроводить ее обратно в Коньково и без лишнего шума сдать с рук на руки ее близким. Причину этого решения Вы, Ваше сиятельство, понимаете. И точно, один из моих дозоров встретил в лесу девицу в мужском наряде, и конвоировал ее довольно долго, не слушая ее объяснений, но потом ее отпустили. Мои люди не стали ее искать, потому что другой дозор встретил настоящую девицу Зиновьеву и сопроводил ее в Коньково. Я, простите великодушно, не сразу догадался, о ком речь. И вот стало ясно, что вместо девицы Зиновьевой мои люди пленили иную девицу, внучку вашу. Поняв, где именно они ее оставили, я распорядился послать туда на поиски своих егерей. Надеюсь, вскоре порадовать Ваше сиятельство приятным известием…»

– Катюшка Зиновьева! – воскликнула княгиня. – Стало, не врут люди! Это она к Гришке своему собралась! И точно – испортил девицу! Ну, хоть что-то сделалось понятно!

– Графские егеря непременно барышню найдут, – сказала Агафья. – Вот уж всенепременно! Может, уже к утру доставят!

И, поскольку у нее были в дворне любимицы, она пересказала содержание графского письма. Вскоре все его знали и малость угомонились.

А княгиня пошла в кабинет, где у нее висели в углу образа. Крестовой палаты, как водилось у дедов, она не завела – да и для чего целый иконостас в домашнем хозяйстве.

Запершись, она просила прощения у Бога, обещала жертвовать и на храмы, и на вдов, и на сирот. Наконец дошло и до Аграфены.

– Прости ты ее, дуру, Господи, – сказала княгиня. – Дура ведь! И я тоже хороша – проворонила, недосмотрела… С самого начала надавать бы оплеух – глядишь, и образумилась бы. Хотя, сам видишь, Господи, как дуры-бабы спиваются… Прости ее, Господи! Прости!