Продовольствие, которое было оставлено возле постели Вареньки, и сухари в Федькиных карманах кончились. Оба огарка приказали долго жить. В подвале сделалось душно, да и воняло.

Федька в полной темноте, встав на сложенное в несколько раз Варенькино одеяло, замотанное, чтобы не расползалось, в его мундир, наощупь пробивался сквозь потолок. Он уже вкопался довольно высоко, он уже выломал какие-то доски, повисая на них всем телом, и был уверен - осталось всего несколько вершков, вон уже пальцы путаются в корнях.

– Врешь, со мной не справишься, - шептал он. - Врешь, не возьмешь… Чума не взяла - и ты не возьмешь…

Причем и сам ведь не ведал, к кому обращается.

– Я долго не проживу, - сказала Варенька. - Но коли Бог судил уцелеть - я вас, сударь, вовеки не забуду. Я себя знаю - я коли кому благодарна, то ему во всех злополучиях верна…

– Помолчите Христа ради, - отвечал на это Федька. - Наглотаетесь земли, вам нельзя…

– А вам?

– Мне после чумы все можно…

Федька замолчал, принюхиваясь.

Точно! Сверху потянуло свежим воздухом.

– Ну, сударыня, молитесь - я, кажись, и впрямь на волю пробился, - внезапно охрипнув, сказал он. - Только как бы мне еще повыше вскарабкаться? Что у нас еще есть? Вот черт, руки прямо отваливаются…

– Меня на тюфяке вниз снесли, - догадалась Варенька. - Можно его тоже свернуть.

– Так вы ж на голой земле окажетесь.

– Это ненадолго! Вы, сударь, дыру расширите и тюфяк мне тут же вернете.

Федька услышал, как Варенька возится, кашляя, где-то у его ног. Вдруг он ощутил на своем колене слабые, легкие, почти невесомые пальцы.

– Это я, - смущенно сказала Варенька, словно бы в подвале был еще кто-то, способный хвататься за колени. - Держитесь за стенку, я вам под ногу тюфяк подложу, потом под вторую… Ах!…

В подвале более не было кромешной тьмы - из щели, которую столь успешно завалил землей Федька, просачивался свет.

Кто-то был в той части подземного хода, которая вела к шулерскому притону.

– Они… - прошептала Варенька.

– Тихо, - приказал, соскакивая с возвышения, Федька. И, что было уж вовсе нелепо, выставил перед собой палаш.

В коридоре прозвучала матерная ругань. Тот, кто шел к выходу, обнаружил, что пути дальше нет.

– Ага, застряли, - весело отметил Федька. Сейчас он был безмерно рад тому, что перекрыл для шулеров путь к бегству, и даже то, что сам чуть навеки не остался в подвале, как-то сразу забылось.

Но того, что было дальше, Федька, очевидно, не мог предусмотреть.

Из верхней части щели, там, где оставалась дырка - не всякой крысе проскользнуть, раздался выстрел.

Варенька вскрикнула.

Пуля взрыла землю там, где несколько минут назад лежал ее тюфячок.

– Ранил, что ли? - спросил незримый мужчина.

– Сейчас прикончу, к такой-то матери. Хоть одну дуру молчать заставим.

Федька схватил Вареньку в охапку и, толкнув в самый безопасный угол, прикрыл собой.

Второй выстрел оказался столь же бесполезен, но проверить это убийцы не могли. Переругиваясь и в чем-то неясном друг друга виня, они поспешили прочь. Но, видать, недалеко ушли - в подземном ходу раздались крики, началась какая-то суматоха.

– О Господи! Да это ж наши притон штурмуют! - догадался Федька. - Ну, теперь-то мы уж точно спасены!

И он заорал во всю глотку:

– Архаровцы! Сюда, ко мне! Сюда, архаровцы!

Этот призыв он повторил еще несколько раз - пока с ужасом не понял, что кричать ему больше нечем. От восторга и азарта Федька сорвал голос.

– Кто там глотку дерет? - донеслось издалека.

– Сударыня, - прошипел Федька. - Крикните ему, Бога ради, это Демка! Крикните - тут Савин в подвале…

– Это Савин! - как могла, закричала Варенька.

– Ты, Федька, что ли?! Что это с тобой французские мазурики поделали?!

Федька попытался ответить так же звонко - и ничего у него не вышло.

– Ничего, они сейчас придут… - прошептал он. - Сейчас нас отсюда вытащат…

Некоторое время в подземном ходу было тихо, потом голоса опять зазвучали.

– Бери, подымай, поворачивай… - услышали Федька и Варенька. - Не так, чего ты его ногами вперед, жив же…

И тут же опять просочился в подвал свет.

– Федька! Ты цел? - раздался Левушкин голос. - Тебя завалило, что ли?

– Господин Тучков, - устремляясь к щели, проскрежетал Федька. - Тут лопаты надобны.

– Где ж я тебе лопаты возьму?

– Должны быть, они же как-то этот ход рыли…

– Потерпи малость, тут дел по горло. Раненого надо из хода вынести. Потом тебя вытаскивать будем.

– Кого ранило-то? - забеспокоился Федька.

– Кабы я знал! Мужик какой-то непонятный! Потерпи, Христа ради, до утра, найдем лопаты, откопаем.

– Не могу! Тут со мной девица…

– Так тем более - есть с кем терпеть! - вставил Демка.

– Госпожа Пухова, - просипел Федька.

– Врешь! - чуть ли не хором воскликнули Левушка и Демка.

– Как Бог свят!

После чего и свет, и Левушка, и Демка - все исчезло.

Федька кое-как выпростал свернутое одеяло из мундира и закутал Вареньку, впотьмах то и дело попадая руками не туда.

– Еще немного потерпите, сударыня, еще самую малость, они сейчас вернутся, сейчас помогут, - ужасаясь собственному голосу, бормотал он. Варенька молчала, молчала - да и закашлялась. Наконец в ходу появились и свет, и Демка.

– Федька, ты не знаешь, что там над тобой сверху? - спросил Демка. - Там всюду наши с фонарями, может, ты как-то дашь знать?

– Я в погребу под сгоревшим домом, их там, кажись, четыре, и прокопался вверх, - отвечал Федька. - Коли я выставлю палаш с навязанной тряпицей - могут его увидеть?

– Выставляй! Да шевели им, слышишь? А я наверх побегу!

Немало времени прошло, пока полицейские драгуны, всюду шаря с огнем, обнаружили этот торчащий из земли клинок с окровавленной тряпицей.

Досками раскидали землю, в два десятка рук разломали пол - и на краю дыры явился, освещенный фонарями, Левушка в великолепном кафтане, сверкающий позументом, изысканный, как на придворном балу.

– Федька, держи!

В подвал были спущены веревки, Федька обвязал ими Вареньку под мышки, подсадил - и лишь ножка в одном чулке мазнула его по груди.

– Погоди-ка, - сказал сверху Левушка. - Сейчас госпожу Пухову уложим в карете…

Федька остался в подвале совсем один, грязный, с полной головой и полным ртом праха и пыли - только и знал, что отплевывался, уже напрочь лишенный голоса. Азарт прошел, уступив место обиде. Красавец-гвардеец, явившись в полном блеске героем-спасителем, увлек с собой Вареньку… а на что и мог рассчитывать простой полицейский служитель?…

Вскоре над дырой навис Демка.

– Лови веревку, - сказал он. - Ох, жаль, тебя не было! Тут такое делалось! Наши три кареты арестованными набили да их собственных - две! Золото, алмазы, каменья - полными наволочками выносили! Талыгай-то наш сияет, как начищенный самовар! Погоди, не дергай, дай упрусь посильнее.

Федька выбрался наружу и, переведя дух, хотел было спросить о Вареньке, да передумал. И так будет много смеха, когда узнают, что он сутки просидел в погребе с богатой невестой. Надо полагать, Вареньку тут же отправили к старой княжне Шестуновой. И - все. И более не будет ни единой встречи.

Да ей и стыдно было бы с ним встретиться. Она - девица тонкого воспитания, а за сутки совместного житья в подвале изведала подлинный срам - когда пришлось при постороннем мужчине в уголку облегчаться. Даром что он отвернулся - а все равно же слышно… И ему тоже деваться было некуда…

Да уж, после такого - точно им новая встреча не суждена.

Демка привел Федьку к Архарову, который наблюдал за погрузкой добычи в кареты.

– Явился, сыщик хренов? - спросил Архаров. - На готовенькое? Давай-ка на конь, будешь сопровождать обоз.

Обоз получился знатный - не хуже тех, что в чумную осень приходили из столицы в Москву с одеждой и продовольствием.

Федьке выпало вместе с Ушаковым сопровождать карету с шулерами и их подругами.

– Одного из головки живьем взяли, - рассказывал Ушаков. - Скудрошный оказался, чуть не плачет, как дитя без мамки. Одного Абросимов застрелил - хотел в камин уйти. Два, сдается, ухряли.

– Как же они могли ухрять? Ход-то я завалил! - возмутился Федька.

– Сам бы я хотел знать! Они через лаз в стене сперва ушли, вниз спустились, там стрельбу затеяли. А когда наши туда полезли, они выстрелом фонарь расшибли. В потемках много не навоюешь. Опять же, Харитон думал, что мы одного подстрелили, и там в ходу мы на лоха наткнулись, лежал раненый. Ну, думаем, он! Да остремались - как вытащили, так и увидели: приколот ножом, и с виду - уж точно не француз. А время потеряли и тех французов упустили… Как-то в суматохе они проскочили.

– Головка у них была - три мазурика, Перрен, Ларжильер и де Берни, - вспомнил Федька полученное Архаровым письмо с того света, которое не раз прочитали вслух безграмотным архаровцам. - И тот волосочес. Так вы кого взяли?

– Ларжильера. Волосочеса, сдается, Абросимов уложил. А главный-то был Перрен, обидно…

– Смуряки охловатые, - обругал товарищей Федька.

Однако долго сердиться в такое утро он не мог - да и кто смог бы?

Мир был пронизан теплым и свежим светом, каждая травинка им дышала, каждое облачно было неимоверной чистоты. Дыхание от всего этого открывалось глубочайшее - кажись, весь воздух мира вобрал бы в себя, до того состояния, когда душа захлебывается блаженством.

Левушка, сопровождавший карету с аристократами, оставил ее на драгун и подъехал к Демке.

Ему недоставало в этот час музыки.

– Ну-ка, запевай, - приказал он.

Демкин заливистый тенор был у архаровцев в почете, хотя петь просили главным образом скоромное - такое, чтобы непременно не для благородного уха. Но тут ему и самому было после бурной ночи слишком светло на душе, чтобы изощряться.

– Утица луговая, солдатка полковая, - завел он звонко и радостно, - ой, лели-лели-лели, лели - полковая!

Голос полетел нал всей колонной. Песню подхватили.

– Солдатка полковая - головушка ой да удалая! Ой, лели-лели-лели, лели - удалая!

Колонна двигалась по набережной к Каменному мосту, а песня, словно бы повиснув над ней, будила окрестности - и не одна невеста, вскочив, кидалась к окошечку, чтобы увидеть откуда вдруг взялись эти сильные мужские голоса:

– Где ты была, была-пропадала? Где ты ночку, ой да ночку ночевала? - спрашивал Демка, да так, что слабое девичье сердце пронизывала дрожь.

И уходила колонна, таяла песня, и совсем издалека доносилось прощальное:

– Вы, гудочки, не гудите, меня, младу, ой да не будите…

Под эту песню Москва просыпалась, еще знать не зная и ведать не ведая, что ее избавили от стаи крыс.

Везти всю добычу в Рязанское подворье Архаров не мог - господа из почтенных семейств, лучшие фамилии, и непременно у них полон Санкт-Петербург чиновной родни. Решил - этих можно допросить и на Пречистенке, с почетом. Опять же - правду не скажут. Коли кто из них обеспечивал своим присутствием необходимость считать карточный долг долгом чести - не признается, а будет врать, что приехал-де побаловаться в картишки и с французскими девками, которые нашим не чета.

Правда, возможно, хранилась в стопках векселей, которые Архаров решил исследовать первым делом.

Когда целый караван карет, сопровождаемый полицейскими драгунами, прибыл на Пречистенку, окончательно рассвело. В третьем жилье архаровского особняка было довольно пустых комнат. Оставив там под надзором полицейских драгун тех пленников, который как-то нехорошо было запирать в подвалах у Шварца, обер-полицмейстер с архаровцами повезли шулерскую шайку на Лубянку.

– Николай Петрович, я рекомендую прежде всего избавиться от лишних людей, - сказал Шварц.

– Ты о ком, Карл Иванович?

– О дворне. Это простые люди, которые доподлинно не знали, чем их хозяева занимаются. Их допрашивать означает зря терять время. Все, что они могут сообщить полезного, уместится на одной странице. Потому предлагаю начать с них.

Архаров усмехнулся.

– Сдается мне, Карл Иванович, тут ты не больно прав. Но послушаю твоего совета…

Шварц несколько забеспокоился. Он уже знал, что обер-полицмейстер вычитывает в выражении лиц всякие неожиданные вещи. Но беспокойства своего постарался не показать, кликнул Ваню с другим кнутобойцем, столь же приятной внешности, из монахов-расстриг, по имени Пигасий и по прозвищу Вакула, что свидетельствовало о его ярославском происхождении, так там звали почему-то буйных шалопаев.

Они помогли архаровцам затолкать в кабинет «замоскворецкий полон», как прозвал его Тимофей, - понурых мужчин и женщин, одетых кто во французскую ливрею или открытое платье, кто - в сарафан или даже в армяк, а по лицам - доподлинно русских мужиков и баб. Их взяли на кухне, в конюшне и каретном сарае, в людской, горничных - в комнатах их блудливых хозяек, а лакеев - в общей толпе, окруженной и плененной в больших сенях.

Некоторое время Архаров задумчиво смотрел на шулерскую дворню. Смотрел исподлобья, тем самым своим взглядом, который не всякий даже безвинный человек мог спокойно вынести.

– Эти - по моему ведомству, - твердо сказал Шварц. Стоявший рядом с ним Ваня Носатый кивнул и, повернувшись к пленникам, вдруг подмигнул.

– И по моему, - негромко добавил он.

В ответ ему был близкий к панике испуг пойманных слуг.

– Да мы что? Да нас тут наняли! Да батюшки мои, господа хорошие! Да разве ж мы понимали?! Да мы-то по хозяйству! - наперебой затрещала челядь.

– Погоди, Карл Иванович. Выпороть их ты всегда успеешь, - отвечал Архаров. - Видишь - все здешние, никуда не денутся.

– А чего их пороть? - спросил Шварц. - Они мне для дела сгодятся. Выпороть никогда не поздно. Слушайте меня. Две у вас дорожки - либо упираетесь и молчите, тогда - ко мне в подвал, тем более, что кнута вы заслужили. Либо - с сего дня становитесь моими ушами. Куда бы вы ни нанялись, работаете на меня, мои приказы выполняете. Платить буду, когда сочту нужным. Коли согласны - вас сейчас же всех перепишут поименно и, оставив ваши паспорта и отпускные бумаги в канцелярии, отпустят. Найдете новых хозяев - тогда получите их обратно. Коли нет - не обессудьте.

– А чего делать-то? - осмелившись, спросил человек в ливрее, о котором Архаров сразу мог бы сказать - кучер, и кучер толковый.

– Ушки на макушке держать. Коли велю - присмотреть за каким человечком, куда пошел, да что делал, да с кем говорить изволил. Служба нетрудная. Не угодно - мои молодцы в подвале к вашим услугам. Что, Вакула, не пожалеешь кнута?

Вакула оглядел пленных с видом знатока.

– Лучших плетей не пожалею, - прогудел он. - Коли кому не терпится - можно прямо отсюда же ко мне в подвал.

А больше ничего и говорить не пришлось.

Ужас на лицах был лучшим ответом и говорил о полнейшем согласии.

Однако не на всех.

– Эй, братец, поди-ка сюда! - велел Архаров высокому лакею с напудренными волосами. Тот подошел. Архаров сделал еще знак рукой и встал так, чтобы его новый собеседник оказался спиной к шулерской челяди.

– Вот этого, Ваня с Вакулой, вы мне сейчас на дыбу вздерните, и чтоб не меньше трех висок, да еще пощекочите-ка мне его горящими вениками, - спокойно, как если бы приказывал подать горячий кофей, сказал Архаров.

– С нашим удовольствием, - отвечал Ваня. - Ваша милость, да он глухой!

На лице лакея не отразилось ни страха, ни даже волнения.

– Кабы глухой - не так уж глупо. В притоне такой слуга на вес золота был бы - там всякое говорят… Нет, Ваня, он не глухой, - произнес Архаров даже как-то задумчиво. - Я все за ним слежу… Рожа-то у него тоже говорящая…

– И что же говорит? - спросил Шварц.

– А то и говорит, что не глухой - глухие, дожив до таких лет, приучаются по губам понимать. А просто по-русски не разумеет. Ваня, сделай милость - выгляни, кликни Тучкова. А ты, Вакула, стань в дверях. Потом этих голубчиков за то, что не выдали, вниз…

– Ваше сиятельство! - с таким истошным криком арестованная дворня, чуть ли не вся разом, повалилась Архарову в ноги. - Простите, помилуйте дураков!… Не виноваты мы! Он так велел!

– Кто это? - дождавшись тишины, спросил Архаров, тыча пальцем в не разумеющего по-русски лакея.

Не успел хоть кто-то из дворни собраться с духом, как вошел Левушка.

– Чуть было нас не околпачали, - сказал ему, усмехаясь, Архаров. - Спроси этого мусью, как его прозвание.

– Тебя околпачишь! - развеселился Левушка, задал вопрос и получил пространный ответ.

– Его звать мусью Перрен, - вместо Левушки перевел один из коленопреклоненных.

– Он говорит, что главным у них был кавалер де Ларжильер, - добавил Левушка.

– А вы что скажете? - спросил Архаров у дворни.- Молчите? Заврались вы, братцы. Все еще его боитесь? Не след. Вам бы вон Вани бояться, а с этим мы живо разделаемся…

И тут Архаров, к общему удивлению, быстро и ловко, как кот лапой, сдернул с Перрена парик.

– Ну, точно он, Карл Иванович, глянь - левое ухо обгрызенное!

Шварц подошел и на попытку Перрена прикрыть ухо отвечал неожиданно - ухватив его за пальцы, так их вывернул, что француз взвыл.

– Вон оно, ухо. А сей кавалер долго еще карт в руки не возьмет, - преспокойно произнес Шварц.

– Ты, сударь, никакой не Перрен, а парижский мошенник Дюкро, - по-русски сказал Архаров. - Левушка, растолкуй ему по-французски, что он Дюкро. И что его по «явочной» от парижского обер-полицмейстера отправят туда, где он уже давно заслужил бессрочную каторгу - во Францию то бишь. А вы, дурачье, сподобились-таки кнута… Нашли кого покрывать…

– Николай Петрович, они честно полагали, что мусью Дюкро найдет способ вывернуться и отомстит им за предательство, - неожиданно вступился за дворню Шварц. - Они были свидетелями подобных наказаний, я полагаю, и сейчас поодиночке дадут показания. Потом же господа Коробов и Клаварош переведут показания на французский для отсылки господину де Сартину. Ваня, возьми этого мазурика, спрячь понадежнее. В известный чулан.

– Как вашей милости угодно, - сказал Ваня, сгреб сопротивлявшегося шулера и выволок из кабинета.

Вакула же стал подпихивать к дверям растерявшуюся шулерскую дворню.

– Стой, - велел ему Архаров. - И помолчите все, ради Бога.

Впрямь воцарилось молчание. Архаров смотрел в бумаги, ждал, пока оно сделается совсем тягостным. И тогда негромко позвал:

– Павлушка!

Тут же он поднял голову и уставился в то лицо, что и глазами, и разинутым ртом откликнулось на призыв. Парень был курнос, явно белобрыс, щекаст - этакий простонародный Купидон, именуемый среди свах «кровь с молоком». Обалделый вид шестуновского беглого лакея свидетельствовал - и тут не вышло промашки.

– Вакула, забирай, - велел Архаров. - И все пошли вон отсюда.

После чего он действительно занялся взятыми у шулеров бумагами, среди которых была и какая-то сомнительная купчая на дом в Кожевниках, и отпускные слуг, и паспорта, и много всякого иного добра.

– Внушительный ты мужчина, Карл Иванович, - сообщил Архаров Шварцу потом, когда новоявленные осведомители, дав показания о подвигах Дюкро-Перрена, записавшись у Дементьева и обязавшись, побожась перед образами, сообщить о своем новом местожительстве, убрались. Хотя Шварц как был в первый день их знакомства, так и оставался худощав.

Немец понял суть комплимента, но даже не улыбнулся - Архаров сказал то, что он и без посторонних людей про себя знал. Хотя было ему приятно, что наконец оценили.

– Я должен быть, - с глубоким удовлетворением произнес Шварц. - И все должны знать, что есть я.

– Вижу, - согласился Архаров. -Да не косись ты на меня. Ты бы его вовеки не определил - он игрок, он лицом владеть должен, иначе никого не облапошит. А я как раз и присматривался - кто из них роже воли не дает. Так что, продолжаем следствие?

– Вашей милости следует поспать два с половиной часа, - сказал Шварц. - Ибо день предстоит нелегкий.

– Какое поспать, утро на дворе… Стало быть, остается кавалер де Берни, где-то он затаился. Ну, приступим, благословясь.

Он выложил на стол векселя, и вдвоем со Шварцем они живо раскидали это бумажное хозяйство по стопкам.

– Вельяминовские… Морозовские… Лисовского какого-то, по-русски писано, на кавалера де Ларжильера… Ого, так это наш покойный Степан Васильевич… И вроде не так уж много должен был - бормотал Архаров и вдруг замолчал.

Шварц вытянул шею. Перед Архаровым лежали векселя графа Михайлы Ховрина. Писаны они были по-французски, но столько-то Архаров в нерусской грамоте разумел.

Шварц понял, что об этой добыче лучше помолчать.

– Сколько я понимаю, векселей князя Горелова тут нет, - сказал он.

– Я чай, их и в натуре нет, - отвечал Архаров. - Кабы покойный Фомин не писал, что князь Горелов из-за него с кавалером де Берни сцепился, я бы подумал, что он и есть кавалер де Берни. Прав был Тимофей - Вельяминова в гореловском доме дурачили. Оттуда до «Ленивки» добежать - раз плюнуть. И оружие у него имеется - коли пойдем с обыском, непременно в одной паре пистолетов нехватка будет.

– Тот господин, коего в свалке у камина подстрелил Абросимов, на кавалера непохож. Мне сдается, что это был волосочес Франсуа, - сказал Шварц. - Тело в мертвецкой, будем вызывать шестуновскую дворню для опознания.

– Мне тоже… - Архаров задумался, глядя на векселя. - Карл Иванович, поди, вели поручику Тучкову взять десяток драгун и ехать на Знаменку к князю Горелову. Хотя сдается мне, что там его не сыщут. Из всех русских дворян он единственный за шпажонку ухватился, да и слишком хорошо все ходы-выходы в доме знал.

Шварц был внимателен - заметил, что ховринские векселя Архаров как бы по небрежности накрыл какой-то бумагой - да и забыл их оттуда переложить в ларец.

Они еще потолковали, как строить допрос тех чиновных особ, которые сейчас сидели взаперти на Пречистенке, чтобы, по неожиданному в устах Шварца церковному выражению, отделить агнцев от козлищ. И тогда только решили заняться «французским полоном» - опять-таки по определению Тимофея.

«Полон» был не маленький - шесть девок, две горничные-француженки, кавалер де Ларжильер и черномазый банкомет, которого Клаварош вытряхнул из кафтана. Перрена-Дюкро решили пока не трогать - будет еще время его как следует допросить, пока не придет письмо из Парижа.

– Начнем с блядей, - решил Архаров. - Где они у нас?

– В верхнем подвале.

Взяв Клавароша, Архаров отправился к девкам.

Они вошли в мрачное помещение, освещенное лишь крошечным окошком под самым потолком, и пленницы тут же кинулись к ним, галдя, взвизгивая, падая на колени и пытаясь поцеловать Архарову руку.

Такого буйства он не ожидал и, бросив Клавароша на растерзание, выскочил наружу.

Он слышал, как Клаварош кричит на девок по-французски, сопел от возмущения и собирался с духом. Наконец, решился и вдругорядь вошел.

Француженки молчали.

– Что странного кажется вашей милости на их нарядах? - спросил по-русски Клаварош.

Архаров оглядел прелестниц.

– Да ничего странного, кружева, парча… что еще?

Клаварош усмехнулся.

Вся Лубянка тихо завидовала острому взгляду обер-полицмейстера, но на сей раз Клаварош мог взять реванш - и он это сделал.

– Ни на одной нет ни перстней, ни серег, они все сняли и припрятали там… - он не сразу подобрал слово. - Внутри.

– Внутри? - переспросил Архаров, даже не слишком удивившись - от шлюх всего можно ожидать.

– В платье внутри, - поправился Клаварош. - Их надобно раздеть и все трясти, как тот кафтан. На них были дорогие сокровища. На этой даме, я сам видел.

Он показал на Луизу, которая стояла в обнимку с Розиной.

– Раздевай, - позволил Архаров. - Погоди, пусть мне сперва стул принесут.

– Я один, я не справлюсь. Я сперва приказываю им отдать все драгоценности волонтэр… добровольно. Иначе будем раздевать силком.

– Валяй.

Клаварош сам себя перевел. И был изруган нещадно.

– Ну, что, смешали тебя с дерьмом? - усмехнулся Архаров. - А теперь кликни Шварцевых кнутобойцев, чтобы взяли эту свору вниз. Как увидят тамошние безделушки - живо со своими расстанутся.

Так и поступили.

Примерно полчаса спустя Ваня принес в архаровский кабинет добычу, увязанную в два платка. Архаров вытряхнул ее на стол и первым делом увидел большую брошь в виде букета лилий с драгоценным редким жемчугом.

– Вон он как выглядит… У кого взяли?

– У девки в серебряном платье. Ну, здорова ругаться, - сказал Ваня.

– Пусть девки остынут, потом будем их допрашивать поодиночке. А мы, мусью Клаварош, начнем с обезьяны.

Драгоценности спрятали, привели банкомета. Устин изготовился писать, а Клаварош - переводить. Шварц встал возле архаровского стола, чтобы давать ценные советы. Но банкомет, очевидно, плохо понял, куда угодил.

Он вдруг заговорил весьма бойко на языке, которого никто не знал, отчаянно жестикулируя и строя уморительные рожи. Потом кинулся к Шварцу, схватил его за ухо, нагнул к столу и потряс. Из уха посыпались лесные орешки и поскакали по столу.

Тут уж все онемели.

Дверь открылась, сунулся Левушка.

– Николаша, Горелов пропал! Я в доме драгун оставил… что тут у вас?…

– Впервые за годы моей службы сыскался злоумышленник, не только похитивший мои часы, но и проделавший сие в кабинете господина обе-полицмейстера, - преспокойно отвечал Шварц. - Мне жаль, что Костемаров не видел этой тонкой работы. Сие заставило бы его устыдиться. Клаварош, вели ему вернуть часы.

Клаварош обратился к банкомету по-французски, тот начал отвечать по-французски же, но не совсем - вставлял в речь множество словечек, явно озадачивавших Клавароша. Да еще и весело скалился - не иначе, визит в полицейскую контору был для него забавным приключением.

– Да он итальянец! - догадался Левушка. - Он мастер фокусы показывать! У нас в Петербурге такие в цене! Николаша, вот они, твои фонари! Отпусти этого господина на оброк - он тебе за год столько ловкостью рук заработает, что мы не то что фонари на Пресне - мы и Рязанское подворье заново отстроим!

– Ага, особливо ремеслом банкомета… - Архаров задумался. - Куда же сего вертопраха девать?

Итальянский вертопрах вдруг рассмеялся, вскочил на стул и принялся с легкостью неимоверной делать презабавные экзерсисы с двумя треуголками, подхваченными невесть где. Шляпы, как живые ползали по его плечам, сами взбирались с затылка на макушку, становились на край поля и удерживали непостижимое равновесие.

Шварц расхохотался первым.

– Таковым манером он, сударь, помилования просит, - сказал немец.

Архаров хмыкнул. Он понятия не имел, что делать с пленником, коего невозможно толком допросить. Очевидно, Перрен-Дюкро с де Ларжильером завербовали его во время своих беспутных странствий так же, как завербовали повара, что рыдал сейчас в три ручья в верхнем подвале. Глядеть же на обезьяньи приказы обер-полицмейстер решительно не желал, даже отвернулся.

– Выставить к монаху на хрен за Тверскую заставу, - распорядился он. - Дать из добычи два рубля - и пусть проваливает куда угодно, не пропадет. Баб с детишками будет смешить, провианта ему накидают. Клаварош, внуши ему как-нибудь, чтобы на Москве носу не казал.

– О, сударь, - с чувством произнес Клаварош, - я буду пытаться! Однако я не уверен в его разумении!

– Пошли оба вон отсюда. И вы все тоже. Нашли себе ярмарочный балаган! Может, вам еще плясовых медведей тут показать?!

Архаров сердито выставил из кабинета всех, кроме Левушки.

Ему же вручил плотный конверт, который при нем же и заклеил.

– Поезжай на Ильинку, живо, - сказал он, глядя мимо вопрошающих Левушкиных глаз. - В известную тебе лавку. Отдай без лишних разговоров да и возвращайся поскорее.

Левушка взял конверт.

– На словах ничего не передашь? - спросил он.

– Нечего передавать.

Левушка вспомнил мешок с деньгами, который так и остался на Пречистенке. И промолчал. Отношения с женщиной, тем более - с француженкой, сперва служившей учительницей музыки, потом открывшей модную лавку, по его разумению, должны были быть просты, как со всякой доступной женщиной. Он чувствовал, что в архаровских поступках есть какой-то особый смысл, он даже как-то был готов назвать их странным, но отнюдь не противоестественным проявлением любви. Однако проявления могут ьбыть самые неожиданные, любовь же в основе своей проста, любовь сродни музыке - так понимал ее Левушка. А менее всего он бы мог сравнить то тягостное, даже неприятное состояние души, которое он ощущал в старшем друге, с музыкой. С болезнью, грызущей изнутри и неподвластной Матвею Воробьеву, - иное дело…

Выходя из кабинета, Левушка столкнулся с Марфой.

Они приветствовали друг друга, как добрые приятели, и Левушка даже развернулся, чтобы сказать в еще приоткрытую дверь:

– Николаша, к тебе Марфа Ивановна!

– Проси!

Архаров был рад - подруга Ваньки Каина могла по достоинству оценить событие сегодняшней ночи - и четкость исполнения, и улов.

Марфа вошла бойко, но по лицу видно было - чем-то сильно озадачена.

– Что это ты, Марфа Ивановна, ни свет ни заря? Поздравить прибежала? Мы этой ночью едва ли не всех мазуриков в Кожевниках взяли! - доложил ей Архаров. - Нет более французского притона.

Это хвастовство имело особый смысл - Марфа могла сравнивать деяния своего незабвенного Ивана Ивановича с действиями Архарова. Обер-полицмейстер обычно читал на ее лице плохо скрытую мысль: а вот мой Иван Иванович управился бы лучше, проворнее, без промедлений. Сейчас же такой мысли и зародиться не могло - Архаров, можно сказать, по всем статьям перещеголял незримого и давно мертвого соперника.

– Всех ли?

– Два сукина сына как-то улизнули, из них один - чуть ли не главный заправила, кавалер де Берни. Сам не пойму - вроде все дорожки мы перекрыли, - пожаловался Архаров. - Уже мои растяпы их за руки хватали, да они как-то впотьмах извернулись. Коли что о таком кавалере услышишь - дай знать. Хотя сомневаюсь я, что они на Москве долго задержатся. Статочно, уже и удрали. А ты с чем пожаловала?

– У Дуньки беда. Сожитель пропал.

Архаров усмехнулся.

– Дуньке передай - я ее сожителя из большой беды вызволил. Кабы не мои орлы - был бы он ночью взят с поличным и сидел бы сейчас на Пречистенке под замком.

– За что?!

– За хорошие дела. Он сей ночью попроказничать было собрался - да пусть мой образ выменяет и свечки ставит! Не дал я ему попроказничать.

– Ни хрена я что-то не пойму, - попросту выразилась Марфа. - Коли ты один хочешь ей хозяином быть - так бы и сказал, а она бы с превеликой радостью…

– Кому хозяином?

– Да Дуньке моей!

– Кто, я?!.

Тут образовалось молчание - Архаров и Марфа уставились друг на дружку, приоткрыв рты.

– Погоди-ка, сударь мой, Николай Петрович, - первой опомнилась Марфа. - Ты для чего господина Захарова от Дуньки отвадить хочешь?

– При чем тут Дунька! Я его в Кожевники не пустил, в притон. Мои молодцы ему добраться помешали, так что я спас его от бесчестья. Сидел бы он теперь взаперти на Пречистенке, ждал допроса! Теперь вот надобно придумать, как ему кошелек вернуть.

– В какие Кожевники? Господь с тобой! Он этой ночью с Дунькой уговаривался, что у нее ночует! Дома сказал, что едет в карты играть, а сам - к Дуньке! Она ждала его, ждала!…

– У Дуньки?…

– Ждала, говорю, чуть ли не до третьих петухов. Потом забеспокоилась, как светать стало - Саввишну разбудила, послала к нему домой, на Никитскую, разведать - коли, скажем, что стряслось дома и он приехать не смог, так беда и невелика, а все одно - правду знать надо. А дома переполох - поздно вечером пустая карета притащилась, пьяный кучер на козлах, пьяные лакеи на запятках! Где господин Захаров - неведомо!

– Так он к ней проказничать собирался?!

– А ты, сударь, думал - в Кожевники? Нет, я Дуньку строго допросила. Он к шулерам не ездил. Его знать надобно… Он пошутить мастер, всюду нос сует из любопытства, а осторожнее любого шура. Забыл ты, что ли, что он век при дворе? Там, поди, осторжности научат!

– Так он же у себя того французского поддельного аббатишку привечал!

– Не он - жена его привечала. Он потом Дуньке сам рассказывал, что француз его в какие-то затеи втравить пытался, да он раскусил, связываться не стал. Ты подумай, сколько ему, Захарову-то, лет! Коли в такие годы ума не нажить - то я уж и не знаю!

Архаров тяжко задумался.

– Так, выходит, я ему понапрасну пакости подстроил? - удивляясь собственной промашке и с какой-то совершенно детской обидой на переменившиеся обстоятельства, спросил он.

– А какие пакости? - живо заинтересовалась Марфа. - Куды ты его подевал?

– Кабы знать! Погоди…

– Кого ты, сударь, послал пакостить?

– Да погоди ты! - Архарову пришла в голову очень неприятная мысль.

Он поймал себя на ошибке.

Коли Захаров, как утверждает Марфа, был довольно умен, чтобы не связываться с шулерами (а разум московских дворян Архаров с последнего времени держал под большим сомнением), то, выходит, заново нужно разбираться с покушением на цифирное колесо, сиречь - рулетку.

Когда Архаров полагал, что покойный калмык открыл дверь по приказу своего господина, все получалось складно. Если же не отставной сенатор Захаров велел ему так поступить - то кто же?

– Ну-ка, Марфа Ивановна, что ты мне такое толковала про любовников, Дунькой в ее собственной спальне на горячем прихваченных? - вдруг спросил он.

– И не в спальне, а в малой гостиной. Сударь мой, Николай Петрович, ты однажды слушать про все это не пожелал. А сейчас - как, согласен?

По Марфиному лицу Архаров понял, что, кажется, давеча свалял дурака.

– Говори все, как есть, - велел он.

– Скажу, как есть, да только чтоб без обид.

– Сказывай.

И она рассказала ему, как архаровцы, видя его нежелание заниматься тем, что связано с некоторой лавкой на Ильинке, донесли ей про итоги своих наблюдений, а она уж свела концы с концами.

– И выходит, что молодой граф Михайла Ховрин, дружок той французенки, в этом деле по уши увяз, - завершила она, делая вид, словно не замечает окаменевшего архаровского лица. - Коли не сам топором замахивался - так привел того, кто наверх забрался. Коли не сам заколол калмыка, то сильно тому поспособствовал. А, значит, не такая уж он беззащитная овечка, как мог бы ты, сударь, подумать, коли бы у мазуриков его векселя отыскались. А коли не отыскались - то, выходит, он сам один из тех мазуриков и есть.

Архаров ничего не ответил.

– Пойду я, - сказала Марфа. - Поспрошаю молодцов твоих, авось на след Дунькиного сожителя нападу. Где-то ж он ночь по твоей милости провел!

И она, не прощаясь, вышла из кабинета.

Архаров проводил ее взглядом.

Все было скверно. Желая соблюсти расстояние между собой и Терезой Виллье, ныне - Фонтанж, он перегнул палку, и теперь следовало что-то предпринять.

Но что - он и понятия не имел.

Мысль о том, как она примет арест графа Ховрина, все равно, где этот арест состоится, была для Архарова вовсе неприемлема - он гнал ее, но она возвращалась. Коли бы речь шла о другой женщине и другом мужчине, то была бы названа причина - несчастливое соперничество, про котором один риваль, облеченный властью, мстит другому ривалю, угодившему в неприятности. Этого Архаров допустить не мог даже в виде предположения, способного возникнуть в голове доктора Воробьева на вторую неделю запоя. Ривалем - это слово теперь предпочитали русскому «соперник» - быть он не желал.

Однако следовало принять какое-то решение. И поскорее - пока не стали являться с вельможным недоумением родственники пречистенских арестантов.