Это была самая худенькая женщина на моей памяти. Я пригласил её к себе домой как редактора посмотреть одну рукопись, а вообще она работала в издательстве и, как говорили, славилась своим твёрдым, властным характером. Среди маленьких женщин тоже встречаются Наполеоны.

Мы посидели над рукописью, договорились о правке, об издательских сроках. Больше вроде бы ничего не подразумевалось, но она не торопилась прощаться. Минута прошла в ожидании и некотором недоумении. Я вежливо предложил ей выпить кофе, а когда мы сели за стол, увидел её задумчивое лицо и спросил, не откажется ли она от бокала вина, чтобы отметить нашу договорённость. Неожиданно она согласилась. Я разлил крепкий сладкий ликёр. И потом уже всё замутилось и поехало само собой к ожидаемой и всё-таки неожиданной развязке. Она начала рассказывать что-то доверительное о себе, o своём полувосточном происхождении, о своих художественных вкусах, наклонилась близко к моему лицу. Я в знак дружеской отзывчивости положил ей руку на острое колено. Она положила руку на мою ладонь и ещё крепче прижала её к своему колену. После этого мне оставалось только заскользить рукой выше и поцеловать её в щёку. Она ответила влажным поцелуем в губы. Я привстал, обнял её за тонкую талию – на это хватило бы и полруки – и повлёк в спальню. Когда она разделась, то сразу же нырнула в постель, прикрывшись одеялом. Я распластался рядом с ней, но уже через несколько минут откинул одеяло. Началось чудо под названием твердь и хлябь.

Эта женщина была твёрдая – не скажу, как скала, но как древесная кора. О неё можно было ободраться. Ключицы, локти, колени – всё из неё остро выпирало. Даже плечи и бёдра были костлявые, а волосы – чёрные и жёсткие, как густая проволока. Когда я проводил рукой по её груди, я чувствовал только шершавое касание сосков – маленьких зёрнышек, остро щекотавших мою ладонь. Когда она садилась, грудки собирались в маленькие бугорки, которые разглаживались, когда она лежала. У неё был маленький, но удивительно живой и влажный рот, который втягивал мой язык до своей гортани. Она творила с ним чудеса, дразнила извивами своего языка, оплетала, отвечала ударом на удар, – наши языки сплетались, как тела в припадке любовного безумия.

Кроме рта, во всей этой худобе, в этом пустынном пейзаже был ещё только один оазис. И оба они били гейзерами, в них фонтанировала фантастически изобильная жизнь. Поскольку в отсутствие пышных форм мне было особенно нечем занять руки, я быстро перешёл «к делу» и погрузился в глубину этой женщины. И скоро понял, что всё остальное – это лишь украшения у главного входа; а если в него войти, то всё, что обычно ценится в женской внешности, становится почти излишним. Жизнь происходит в том тесном пространстве, которое и делает её женщиной, – в этих сводах, ущельях… Вся сочность, мускулистость, упругость этого тела, отступив снаружи, сосредоточилась внутри. Она вертела мною, закруживала до обморока, заманивала в ту глубину, где плескались подземные озёра, а потом выталкивала и не впускала в себя, заряжая новой силой. Там не было ничего вялого, инертного – только мускулистая игра, непрерывные качели-карусели. И это не было механической работой, ничуть, – это был очаг того огня, который пылал во всём её существе. Я начал понимать, что женственность – это не субстанция и даже не форма, а энергия, и в маленьком теле она ещё больше накалена: не разлита вовне, а сжата в шаровую молнию.

Когда я познал её изнутри, то иначе стал и осязать снаружи. Именно в своей остроте и колючести, чистой структурности, можно сказать, бесплотности, это тело стало меня возбуждать. Как маленький буравчик, оно бурило меня насквозь. Все мои вкусы и пристрастия вдруг перевернулись. Женщина должна быть таким сжатым мускулом, который распирает мужское тело в то же самое время, когда оно заполняет её изнутри. Инь и ян сочетаются именно так: охватывая друг друга. Самым волшебным было соединение этих двух ощущений: я внутри того, что само внутри меня.

Вскоре последовала мажорная игра её мышц, уже не аллегро, а престиссимо; как ни старался я сбавить темп, – она довела меня до припадка и обморока. В ответ я так сдавил её в объятиях, что, кажется, что-то хрустнуло в ней.

– Я хочу быть твоей, – сказала она тихо.

«А я уже твой», – подумал я обречённо. Теперь со мной всегда будет эта молния в образе женщины, самый миниатюрный футляр плотского рая.

Она потянулась было за одеждой, но я остановил её:

– Подожди, я не могу тебя так отпустить… Какая же развязка без твоей кульминации?!

Она засмеялась:

– У меня и так была одна сплошная кульминация.

Потом, когда она одевалась, я заметил, что чашечки лифчика у неё оставались почти пустые, хотя это был наименьший размер, чтобы под платьем хоть что-то выдавалось и круглилось. Она поймала мой сочувственный взгляд.

– Это чтобы выглядеть по-женски, – засмеялась она. – А вообще все эти нашлёпки ни к чему. Вся женщина у меня внутри.

Вот это откровение! Женщина – то, что внутри. Со мной ещё никогда не было такой внутренней женщины. И недаром всё прочее называется «вторичными признаками». А первичный – там. И я опять почувствовал в ней такую концентрацию женского, что всё иное показалось подделкой. Это был сгусток электричества, бившего изнутри.

– Ты худая, – сказал я, – но в высшей степени художественная.

– Вот этим мы и занимались – худлитом, – ответила она, окончательно влюбив меня в себя этой фразой.

Мы, конечно, не только блаженствовали, но и работали вместе. Как редактор, она не давала мне поблажки. Напротив, наша близость давала ей право на резкость и нелицеприятность. Она приносила мне из издательства уже готовые куски рукописи со своей правкой. Началось с того, что она вычёркивала фразы с большим количеством придаточных предложений и причастных оборотов. Я возражал, ссылаясь на Льва Толстого.

– Ты не Толстой, – парировала она, – у тебя нет этой монументальности в стиле. Да и сам Толстой, если честно, слишком уж толстоват, не грех бы утончить.

– Представляю, как бы ты его сократила. Худющий у тебя вышел бы Толстой!

Она смеялась, но и чуть-чуть морщилась от таких шутливых намёков.

Потом она стала выбрасывать некоторые пейзажные описания, которые якобы тормозят действие и расхолаживают читателя, – и вообще эта бунинская «разливанная природа» моей манере органически чужда. Ещё глубже вчитавшись, она решила, что некоторые сцены в романе провисают и без них можно легко обойтись, чтобы ускорить темп и заострить интригу.

– Это всё жировые отложения, – говорила она, отсекая четверть главы. – Красивость, пустословие, завитушки, которые завиваются сами в себя и никуда не ведут. Текст должен быть упругим, мускулистым. Как бегун на дальнюю дистанцию, а не боров с одышкой.

Хлёстких слов она для меня не жалела, и я начал понимать, отчего у неё репутация жёсткого редактора. С каждой новой правкой книга худела у меня на глазах. От неё оставалось уже чуть больше половины. Скрепя сердце, я старался идти ей навстречу, зная, что под её редакцией уже вышло несколько отличных книг, сразу ставших бестселлерами. Мои обиды приглушались радостью наших встреч, хотя и оставался горьковатый осадок.

Однажды она пришла ко мне с бутылкой моего любимого вина, села за стол и виновато сказала:

– Я много думала над твоей книгой. Я знаю её почти наизусть. Она содержит в себе потенциал другой, великолепной книги. Но как таковая, боюсь, она не состоялась. Точнее, она состоялась в тебе и там же должна остаться. Пусть это будет твоя внутренняя, ненаписанная книга как задел для следующей. Трудное испытание и подготовка.

– Как – внутренняя книга? Ты хочешь сказать, что её на самом деле нет? Что её не нужно издавать?

– Она есть в тебе. Но издавать её сейчас в таком виде было бы ошибкой. В ней больше массы, чем энергии мысли. Ты когда-нибудь спрашивал себя: а что я, собственно, хочу сказать этой книгой?

Вдруг я посмотрел на эту женщину другими глазами. Войдя в мою жизнь, она уничтожает то, что я делаю как писатель. То, ради чего я пригласил её, мой труд нескольких лет, – всё сошло на нет. Внезапно я возненавидел её худобу, её жёсткие волосы. Вся она – колючая проволока, концлагерь моего вдохновения. Надо бежать, пока я ещё жив. Пришло время расстаться. Я молча проводил её до такси. На столе оставалась недопитая бутылка – я вылил её в раковину.

И лишь спустя несколько лет я понял, насколько она была права. Не нужно было выпускать эту книгу даже в том сокращённом виде, на который она нехотя согласилась незадолго до нашего расставания. Лучше бы эта книга осталась внутри меня – и я укрепил бы внутреннего писателя в себе. В итоге я потерял больше старых читателей, чем приобрёл новых. А эта женщина… Героический редактор, она переступила через себя. Она знала, на что идёт. Она пожертвовала нашим романом из плоти и крови ради моего, бумажного. И никогда даже в самых бурных наших встречах она не отдавалась мне полнее, чем в этом последнем, на разрыв натянутом разговоре.