В Институте научной информации (ИНИ) было много отделов: физика, биология, философия… А ещё отдел общих проблем, где изучали способы получения и передачи информации и старались влезать в дела всех других отделов. Там служил Дан, который прекрасно разбирался в научной информации, намного лучше, чем во всей остальной. А Марина работала в отделе переводов. Там был великолепный штат переводчиков по разным отраслям знания, всего с одним присутственным днём в неделю. И этот день многими сослуживцами воспринимался как праздничный, потому что общение с Мариной навевало именно такое чувство.

Марина была вызывающе умна, но этот вызов воспринимался не сразу. Она говорила порой замысловато, порой просто, но даже обычные слова содержали в себе какую-то изнанку, иронический намёк или выверт, возможность всё переиначить. Если собеседник тоже был умён, это воспринималось как игра в подтекст, а если глуп – то как ехидство. Но поскольку она вращалась в основном среди учёных, её слова понимались как тонкое мерцание смыслов.

Дану часто вспоминался один разговор с ней. Тогда быстро набирала популярность теория «запутанных частиц», над которой ещё в 1930-е издевался Эйнштейн. Но сам он, по сути, её и сформулировал, как негодную гипотезу, насмешливо назвав «жутко-призрачным действием на расстоянии». А десятилетия спустя эта гипотеза начала подтверждаться, к позору и к заслуге Эйнштейна. Запутанные частицы взаимодействуют, даже если находятся в разных галактиках или на противоположных концах Вселенной. Действие, произведённое на одну частицу, мгновенно влияет на состояние другой, независимо от расстояния между ними; а это означает, что скорость света, вопреки основному постулату Эйнштейна, может быть превышена. Между запутанными частицами есть загадочная связь, природа которой ещё неизвестна науке.

Тогда, в годы взлёта этой теории, Дан спросил у Марины, как лучше перевести с английского entangled particles: «запутанные» или «перепутанные»?

– Чаще переводят «запутанные».

– А в чём разница? Может быть, здесь есть тонкий физический смысл?

Она засмеялась:

– Физического, кажется, нет, а романтический есть. Если частицы просто влюблены друг в друга, значит запутались. А если поженились, значит уже перепутались.

Этот ответ не оставлял его в покое. Всё время Марина воображалась ему как «запутанная» частица. А лучше бы «перепутанная». С ним самим.

Не только говорить с Мариной, но и просто созерцать её было захватывающим приключением. Взгляд мужчин притягивали неуловимые очертания её груди. Трудно было определить её «на ощупь взгляда» – она не носила обтягивающих кофточек, оставляя любознательных в неведении. Её одежда была не мешковатой, а достаточно свободной, чтобы обрисовывать движение груди, но не её форму. Это усиливало её притяжение, желание коснуться того, что скрыто от взгляда.

– У неё таинственная грудь, – сказал один острослов из отдела философии. – Мы как агностики перед загадкой божества: не можем ни утверждать, ни отрицать его свойства и даже само его существование.

Или, как шутил другой, «нам дано воспринимать её энергию, но не сущность». Если сущность недоступна для прямого познания, то энергия воспринимается непосредственно, то есть воспламеняет. И действительно, при движении там проступала динамика пространства, которое жило, дышало, перемещалось, сминало ткань, играло складками, но своей сложной топологией ускользало от простых геометрических решений. Это было место силы, место жизни, за ним можно было завороженно следить, как за очертаниями набегающих волн.

Две-три женщины из институтского окружения, задумав подражать Марине, приобрели блузки и платья свободного покроя, но на них эта одежда выглядела бесформенно, грудь вообще не просматривалась. В чём тут загадка? Один философ предположил, что женская грудь существует в двух состояниях: как материя, которая замкнута своей формой, – и как энтелехия, которая сама формирует своё пространство. И только во втором случае, у редких женщин, свободный покрой даёт ощущение подвижной наполненности.

Гипотезу эту обсудили, но лучше всех выразился сотрудник отдела биологии, который в свободное время писал стихи. Он смотрел на Марину с обожанием и назвал её «живогрудой». Это определение стало передаваться из уст в уста, и если о какой-то даже незнакомой женщине говорили «живогрудая», то у мужчин от одного этого слова возникало волнение в крови.

Среди тех, кого волновала Марина, Дан был далеко не самым заметным. Но у него была одна привилегия. Они были на «ты», потому что вместе учились в университете, правда, на разных отделениях: она – на английском, он – на прикладной лингвистике. Они вращались в разных компаниях, почти не пересекались. А когда года два спустя он встретил её в ИНИ как коллегу, она уже выросла в ту удивительную женщину, которую все мужчины, ещё не равнодушные к таким чарам, боготворили.

Всё шло своим чередом; женщина не отвечает за чувства мужчин, если сама на них не отвечает… И если бы не случайный разговор, жизнь повернулась бы иначе. Точнее, не повернулась бы, а продолжала свой бег по избитой колее.

Как-то в обеденный перерыв в институтской столовой Дан разговорился с Игнатьевым, шефом отдела физики и в своём деле немалой величиной. Ещё не так давно разработки этого отдела гремели на весь институт и даже по всей стране. Мультиверсум, гениальный Эверетт, квантовые эффекты, принцип нелокальности, кот Шрёдингера, живой или мёртвый… Дан полюбопытствовал, как лично он, Игнатьев, в те героические дни успевал добыть и переработать столько информации по самым горячим следам мировой науки?

Игнатьев усмехнулся:

– Были хорошо налажены переводы. Переводилось всё, что мне было нужно.

– А в нашей институтской библиотеке этих источников не было?

– Не было.

– Переводила Марина? Лично для тебя?

– Ну что теперь греха таить…

– Повезло тебе!

– Ну, знаешь… Личный спецхран.

И Игнатьев пошловато улыбнулся.

– И как долго был открыт этот спецхран?

– Пару лет, а может, и дольше.

– А потом закрылся?

– Закрылся. Но и актуальность проблемы для нас исчерпалась… Потому что перескочила наша страна в совсем другой мир. Не квантовый, а… конфликтовый. Какой там Хью Эверетт, когда у нас своих проблем выше Эвереста…

И Игнатьев стал скучно рассуждать о том, как урезаются расходы на науку.

Дан вернулся в свой крошечный кабинетик… С кем? – с Игнатьевым?! С этим… с этим… Он вдруг физически ощутил боль в сердце и потёр себе грудь. Ночь не спал и довёл себя, как говорилось в институте, до состояния плазмы.

Хотя Марина проводила на рабочем месте только день в неделю, с ней можно было связаться и в другие дни: забежать к ней домой или посидеть в близлежащем сквере и там что-то срочное перевести, обсудить. Дан ей позвонил и попросил о встрече. Была середина осени, зелёные листья мешались с жёлтыми, и растрёпанные листья клёнов уже бесстыдно багровели среди холодных полутонов.

Расположились у неё в квартире на кухне. Он никак не мог сообразить, какой уместный вопрос ей задать, а поскольку в голове крутился их давний разговор о частицах, он об этом опять спросил, чувствуя, что теряет нить разговора, ещё его не начав. Как лучше перевести: «запутывание» или «запутанность»? Или, может быть, «перепутанность»?

Марину удивило возвращение к старой теме.

– «Запутывание», – сказала она, – это процесс, а «запутанность» – его результат. Зависит от того, что ты хочешь сказать. А «перепутанность» в переводах встречается редко. Это, наверно, такое состояние, когда всё уже так запуталось, что распутать нельзя, – и засмеялась.

Но, внимательно взглянув на Дана, поняла, что с ним происходит что-то неладное. Губы дрожали, взгляд лихорадочно бегал по стенам.

– Ты с Игнатьевым обсуждала этот вопрос? – спросил он.

– Уже не помню, – ответила она. – Мало ли их было, всяких вопросов.

– Но вообще ты хорошо знаешь Игнатьева?

– Почему я должна тебе докладывать? – Она пожала плечами. И вдруг осеклась: – Что с тобой? – спросила тревожно.

– Ты? Ты! – запнулся он. – Ладно, больше не будем об этом.

И вдруг его захлестнули рыдания. С каждым тяжёлым всхлипом он пытался взять себя в руки, но от этого его только сильнее трясло. «Ты! Ты! Ты!» – вырывалось у него и вновь тонуло в рыданиях. Он изо всех сил сдерживал слёзы, но они лились потоком. И при этом раздавался пронзительный писк с присвистом, переходящим в завывание. Как он был отвратителен сам себе! А главное, судороги охватили голову, плечи – не унять.

– Что с тобой, миленький? Тебе плохо? Ради бога, успокойся!

Она крепко обняла его и прижала к груди. Уткнула его плачущее лицо в ту самую грудь, таинственность которой ему и многим не давала покоя. Там ощущались движение и сила. И вдруг ему стало удивительно хорошо, отчего он ещё сильнее заплакал, но это уже были слёзы освобождения, прощания с горем. Да, там была энтелехия, и он прикасался к ней, ощущал её всем лицом, вбирал в себя каждой клеточкой. А она всё крепче прижимала его голову к своей уже мокрой от его слёз груди и шептала:

– Успокойся, миленький!

Потом отпаивала его горячим чаем. Подвела итог:

– Видеть мужские слёзы доводилось. Но не помню, чтобы кто-то так рыдал… Прямо дыру прожёг. Ты вообще такой горячий?

Она разгладила прилипшую к груди кофточку, проверила ладонью, высохли ли у него глаза, лёгкими прикосновениями рук взбила его волосы и поправила свои. Он ещё раз изумился соразмерности всех её жестов.

– Как всё запутанно! – сказала она.

А он, как допущенный к тайнам энтелехии и уже набравшись смелости, вдруг выпалил:

– Запутаться мало. Я хочу перепутаться!

– Ладно, – сказала она, – мне ещё нужно самой разобраться… в деталях квантовой физики. А сейчас иди. Завтра около полудня приходи вон к тем клёнам. Может быть, я к тебе спущусь.

Так и произошло. На следующий день клёны ещё больше побагровели, и она к нему спустилась. А потом он к ней поднялся.