Она была философом, писала книги и статьи про философию жизни, про экзистенциализм, про рациональное и иррациональное мышление. И при этом улыбалась, как женщина, одевалась, как женщина, и всё в ней было вдвойне женственно – по контрасту с её отвлечённо-умственной профессией. Он и сам был не чужд науки, но более конкретной, прикладной, и понимал, что к такой женщине нужен философский подход. Всяким дурачеством типа гадания по руке её не привлечь. Больше всего он боялся насмешки, которая сразу свела бы на нет его усилия. Но с насмешки всё и началось.

Когда они расположились в маленьком кафе при библиотеке, где только что случайно познакомились на выдаче книг, он спросил:

– Философия жизни… А чем это отличается от философии вообще? Ведь жизнь повсюду.

Она засмеялась:

– Разве? А неорганическая природа? А материальная культура? А все эти столы, стулья, чашки? Но даже и в человеке не всё одинаково живое.

– Это как? Сердце живее, чем печень? Руки живее ног?

– Нет, но бывают люди почти мёртвые, скучные даже самим себе, а бывают живые, способные и вокруг себя всё оживлять. Да и у каждого человека бывают более или менее живые минуты. Всё зависит от того, когда, где, с кем, о чём.

Он решил сделать рывок:

– Можно пример? Вот вы сейчас живая? Здесь, пока говорите со мной?

Она опять засмеялась:

– Скажу честно, не очень.

– А мне кажется, что я с вами живой.

– Будем считать это гипотезой, – загадочно усмехнулась она.

И они разошлись к своим книгам.

Через несколько дней они опять пересеклись в библиотеке.

– Очень хочется быть живым! – сказал он ей, едва поздоровавшись. – В полном соответствии с вашей философией.

Она удивлённо вскинула глаза.

– А ещё объясните, пожалуйста, что такое экзистенциализм.

(Он готовился – и выговорил правильно.)

– Хотите узнать?

– Да, очень.

Она задумалась.

– Дайте телефон, я вам позвоню и объясню.

Однако, как она ни старалась ему втолковать, что такое экзистенциализм, по телефону он не понял. И тогда она пригласила его к себе…

Философский подход оказался и простым и сложным. Дозволялось всё, но только по любви. Нужно было не овеществлять плоть, а вступать с ней в общение. Говорить по-особому с каждой частью тела. С плечом – один разговор, с грудью – другой, с животом – третий. Говорить не столько словами, сколько прикосновениями, движениями, но именно говорить, а не просто хватать, мять, тискать – это называлось «овеществлять». А говорить – значит вслушиваться, вникать в голос и волю пальчика, сосочка… Поговори со мной, просила она, подставляя ему спину или грудь. Не хватай, не загребай, не используй…

Она сразу начала называть это «любовью». Он стеснялся столь высокого слова, когда они ещё только узнавали друг друга; но она сознательно повторяла его, причём без предлогов и зависимых слов: не любовь кого к кому, а просто любовь. «Любовь делается так… а теперь будет любовь здесь… там… полюби вот это…» Любовь была как будто самостоятельным одушевлённым существом, которое жило между ними и в них.

Она не торопила, а, напротив, старалась замедлить каждое движение, придать ему самоценность.

– Мёд должен течь долгой струёй, – приговаривала она. И цитировала Мандельштама: «Золотистого мёда струя из бутылки текла…» – так, словно эта строка буквально описывала происходящее между ними. Жизнь – вода, а любовь – мёд. Жизнь течёт быстро, а любовь замедляет, сгущает, это вещество вечности.

В прежних своих увлечениях он привык к быстроте и натиску, а с филосо́фочкой – так он называл её про себя – всё происходило долго, пока он успевал поговорить то с одним её сосочком, то с другим, да ещё найти особую интонацию для каждого.

– Любовь – это всеобъемлющий разговор, – выдвигала она главный свой тезис.

Неправда, что говорят только словами, а всё остальное молчит. Любовь – летучий разговор, забирающий всю душу и тело – подробный, неспешный, вникающий. Слова сплетаются, как руки; тела – как реплики в диалоге. Семя тоже ведь передаёт сообщение: от разговора хромосом рождаются дети.

Она рассказала ему анекдот. Заходит сосед в избу, молча тянет хозяйку к постели, задирает юбку… справляется и уходит. А баба высовывается из окна и кричит ему вслед: «Ива-а-ан! Ива-а-ан! А чё заходил-то? Может, сказать чё хотел?» Смешно, что у бабы-дуры ещё возникает сомнение в том, зачем приходил к ней мужик. А всё-таки: что он хотел сказать? Шепнул бы что-нибудь, объяснил, признался, обласкал бы хоть нежным, хоть матерным словом. И вот она деликатно напоминает ему о том, что он её должник: своё желание ей принёс, а слово забыл. Это женский крик о несостоявшемся разговоре.

И ещё поделилась байкой. Однажды зоотехник приехал на ферму и провел искусственное осеменение коров. Выезжает из села – и видит: на дороге собрались коровы и не дают ему проехать, мычат, машут хвостами. «Что происходит?» – сердито спрашивает он у пастуха. «Любят, скучают, хотят поговорить», – отвечает знаток женских сердец.

Что касается экзистенциализма, она ему объяснила: в истине можно только быть, а не знать её. Важно не что, а кто. И вот это кто? – спрашивал он, как примерный ученик, целуя её тут и там. Это была любовная игра, но она так и говорила:

– Пусть любовь поиграет, она у нас ещё совсем младенец.

И поясняла:

– Экзистенциализм в русском языке – сложное слово, а проще: философия существования.

– Я существую? – однажды спросил он, находясь в ней.

– Да, ты настоящий экзистенциалист, – похвалила она его за глубину подхода.

А ещё она придумала «существовать» как переходный глагол.

– Ты меня существуешь, – говорила она.

Это была не отвлечённая метафизика – она философствовала телом, каждым движением, и называла это рефлекси́ей – именно с таким ударением, как было принято в её кругу.

– Рефлексировать, – объясняла она, – это делать поворот, сгибаться назад, отражать, – а ведь мы этим и занимаемся всё время, правда? Сгиб и разгиб, постигаем друг друга в зеркале жестов, прикосновений.

Иногда её «философский подход» казался ему слишком книжным, – но ведь это были не только слова, за ними поднималась такая буря, безумие, даже зверство!.. Иррациональное шло по следам рационального, чтобы его опровергать, как и полагается в философии абсурда. И бывало так, что после возвышенных слов она делала ему больно.

– Иногда я чувствую то, до чего даже Достоевский не додумался: словно я – подпольная женщина, – говорила она. – Не бывает любви без боли, я хочу, чтобы ты по мне сох.

Он и впрямь начинал сохнуть, худеть, но это даже помогало ему ощущать себя парящим от этой необыкновенной любви.

И вдруг он почувствовал, что разговор начинает иссякать. Какие-то реплики, фразы, произносимые телом, звучали невпопад. Стали замолкать её плечи и бёдра.

– Ты сегодня молчала, – сказал как-то он.

Она ответила:

– Да, я тебя понимаю. А себя не понимаю.

Потом добавила, как бы в своё оправдание:

– Всевышний говорит глаголом тишины…

У него сжалось сердце от тяжёлого предчувствия.

Через несколько дней она рассказала ему, что начала работу над новой книгой «Ничто как вопрос и ответ». И объяснила: «ничто» – то, что приоткрывает сущее, позволяет спрашивать о нём. Животное целиком принадлежит бытию и не задаётся вопросами. А человек вмещает в себя ничто. Ты видишь какое-то явление – и спрашиваешь: почему оно, зачем? – поскольку сам не принадлежишь ему. И вообще ничему. Как «посторонний» у Камю.

– Понятно: это ничто как вопрос. А ничто как ответ?

– А вот это я и хочу исследовать. Что, если единственным ответом на этот вопрос, задаваемый из ничто, оно само и является? Оно позволяет нам спрашивать, оно же и даёт ответ. В чём смысл того, другого, всего? – Ни в чём. Точнее: в ничём.

– Жутковатая философия, – сказал он. – Ты долго и всерьёз собираешься над этим работать?

– Не знаю. Я ещё ближе к началу.

Ещё через несколько дней она ему позвонила и сказала:

– Надеюсь, ты меня поймёшь. Я действительно углубилась в эту книгу. И хочу её дописать. А книги пишутся жизнью. Мне нужно прожить её до конца.

На этот раз он понял её по телефону.