В глухие застойные годы в Москву приехал наш приятель из Донбасса. Замечательный фотомастер, создатель особого метода «фотоглаз». Он научился так работать с объективом, что тот мог сжиматься, расширяться, щуриться, как человеческий глаз. Масса непредсказуемых эффектов! К тому же снимки обрабатывались – и в них проступали невидимые сущности. Лицо – словно обожжённое огнём; а окружающий сад – осиянный, словно райский.

Хотелось устроить нашего друга в столице, поскольку его искусство заслуживало широкого признания – выставок, галерей, публикаций. Мы сняли для него квартиру. Ну а лучший способ обустроить на новом месте – женить. Стали искать невесту. В нашем кругу была одна подходящая, могла стать прекрасной матерью и верной спутницей жизни. Её жизнь складывалась неудачно. Статная, красивая, отменная хозяйка – а не везло. Её привлекали мужчины авантюрно-творческого склада – а они с ней почему-то быстро начинали скучать, хотя как женщина она была просто огонь, об этом в нашем кругу ходили легенды.

Про друга мы с этой стороны ничего не знали. Ему было под тридцать. Невысокий, худощавый, складный, говорил чуть-чуть замедленно, иногда с недобрым юмором. Глаза какого-то непонятного цвета, почти прозрачные, заглядывать в них не хотелось. Не только в его работах, но и в нём самом была экспериментальная дерзость и насмешливость, которая привлекает женщин. Тихий, миролюбивый – но чувствовалось, что он может быть и опасным. Омут, риск…

И вот мы познакомили его с Ирой. Она сначала ничего о нём не сказала, пожала плечами. А он отозвался о ней, как абстрактный художник: «Белая и круглая». Словно она могла оказаться и фиолетовой, и остроугольной. Но Иру этот загадочный человек всё-таки заинтриговал, они стали встречаться, он делал её портреты, которые её восхищали. То она представала в образе Маргариты на бале у Сатаны, то с тонкими руками-плетями, вытянутыми для объятия.

– Это фотоглаз, – важно говорила Ира. – Он так меня видит. Имеет право.

Потом у них начались настоящие встречи. Наш друг был по-прежнему невозмутим, часто улыбался и шутил. Вдвоём они на людях почему-то не появлялись, хотя жили уже вместе. Вот что рассказала Ира своим подругам:

– Мы почти месяц вместе, но понять его я не могу. За это время он раза три со мной переспал. И нельзя сказать, чтобы ахти какой был мужчина. Справляется на троечку. Спешит-пыхтит, добивается своего – и отваливается, а что со мной делается, ему наплевать. Воспринимает меня как материал. Вдруг начинает крутить мне грудь, закручивает спиралью. «Ты что? – говорю. – Мне больно!» А он отвечает: «Ты тут вообще ни при чём». Мою грудь крутит, а я ни при чём! Или вдруг, не спросясь, рвёт мои лучшие колготки и развешивает обрывки на окне, чтобы снять шедевр: «Дырчатый мир».

Кто-то возмущался. Кто-то утешал: искусство требует жертв. Кто-то советовал поговорить начистоту или пойти на разрыв.

А мне стало ясно, что через бедную Иру он общается с какими-то иными сущностями. Именно их старается запечатлеть. Тогда я ещё внимательнее рассмотрел его фотографии, заполнившие у меня целый альбом. Там и я, и наши друзья – все выходят то засвеченными, то зачернёнными, то гномами, то призраками, а иногда настолько кристально ясными, наведёнными на резкость, что выглядят куклами или голограммами. Я вспомнил гоголевский «Портрет» – и мне стало не по себе. Я поговорил с Ирой – и мы забили тревогу. Решили побольше о нём узнать. Хвоста или рогов она у него не обнаружила, но осмелилась глубоко заглянуть в глаза – и они ей показались мёртвыми, как пустые глазницы. Главное, она не нашла в них своего отражения. «Он меня вроде видит, зрачки движутся. А меня там нет». Между тем, по законам физики, глаз преломляет свет, падающий на его выпуклую поверхность, и создаёт на сетчатке образ того, что находится перед ним.

После этого и другие наши приятели стали к нему подходить и заглядывать в глаза – и тоже не находили там своего отражения. Он при этом отворачивался, моргал, отводил взгляд. Сердился:

– Что ты на меня вылупился? Что за игра в гляделки?

Мы отшучивались: разгадываем тайну твоего гениального фотоглаза. Но когда он понял, что это не игра, а испытание, быстро покинул наш круг. Ира с ним еще раньше порвала. А вскоре он и вовсе исчез из Москвы…

Лет двадцать спустя я наткнулся в интернете на фотографии всей нашей компании той поры. Лица зверские и ангельские; шуты и лешие; кукольно-кокетливые; на фоне поваленных деревьев и колючей проволоки… Девушка с руками-плетями и полупрозрачным чёрным чулком, закрывающим пол-лица… Тяжело было смотреть на эти жутковатые фантазмы, пущенные гулять по свету. Оказывается, он их напечатал, нас не спросив, в «интеллектуально-художественном журнале» под названием «Дикое поле. Донецкий проект». А эпиграфом ко всему «проекту» стояли такие строки:

И я лучше понял, чего мы тогда испугались. И чего боится теперь весь мир. Как будто образы, вышедшие из его фотоглаза, начали оттуда своё страшное шествие, расползлись по земле, обжигая её адским огнём…

А Ира так и не вышла замуж. Зато до старости оставалась белой и круглой.