Глава 26. Настоящее искусство

Лже-рок-н-ролльщик, Имитатор, Микола Неназванный и он же Григорий Щёткин пятидесяти пяти лет от роду наслаждался всем: тем, как в его серой захламлённой квартирке громко выбили дверь, как быстро вытащили его из дома суровые люди с неприметной внешностью, как небрежно запихали в чёрный фургон, как грубо толкнули в камеру предварительного задержания. Он не задавал вопросов своим похитителям, не возмущался и не требовал адвоката.

Он столько раз придумывал чужие приключения, а теперь наконец-то переживал их сам. И запоминал подробности – для будущего романа. На минуту полноватый лысый мужчина задумался, будут ли его бить или пытать, но решил: что угодно лучше его обычного рабочего дня в санатории для тяжелобольных с редкой формой дроидофобии. Четыре дня в неделю он мыл пол в палатах и драил унитазы и душевые из-за того, что пациенты заходились криком даже при виде роботов-пылесосов. Эта унизительная работа оказалась наиболее подходящей для него на бирже труда.

Два диплома в сфере редактуры художественных переводов и литературоведения не давали ему никакого преимущества перед остальными соискателями. Умные электронные программы легко справлялись с тем, что раньше было уделом образованных людей. Он писал книги, но оказалось, перипетии судеб выдуманных персонажей никому не нужны в мире, где все подряд радушно впускают в свой дом аппаратуру «Эмпатии». Книги сейчас печатались редко, библиотеки закрылись, последний литературный кружок для таких же авторов-неудачников приказал долго жить несколько лет назад, после запуска «Эшки».

Честно говоря, от редких собраний графоманов – пока они существовали – вдохновение Щёткина покидало. Каждый требовал, чтобы читали и обсуждали его творения и с неохотой разбирал чужие. А уж про сокровищницу мировой литературы, про романы прошлого никто и не заикался. Устарело, мол.

Но даже такие единомышленники лучше одиночества. Григорий затем пару месяцев упрямо приходил на собрания и сидел один, ждал товарищей по несчастью. Иногда читал вслух свои рукописи, иногда декламировал стихи и отрывки из прозы классиков. В итоге ему прислали уведомление с требованием пройти внеочередную психологическую экспертизу, а жилищный комитет сообщил, что помещение у литературного клуба изымают для встреч любителей обмена винтажной одеждой и украшениями.

Барахольщики, так презрительно назвал их писатель, ему не обрадовались, как и цитатам из Толстого, Шекспира и Чехова. Быстро накатали жалобу, и Щёткина прямо с любительского моноспектакля посреди груды платьев и аксессуаров уже принудительно отвезли к районному психиатру.

Усталый врач поговорил с Григорием от силы минут десять, выписал рецепт на какие-то успокоительные препараты и посоветовал сменить хобби.

– Вам нужны люди и общение. Запишитесь в любой кружок по интересам. Заведите собаку. Женитесь, в конце концов, – на прощание сказал доктор. – Лекарства не выбрасывайте. В конце месяца нужно будет сдать анализы, и, если следов медикаментов не обнаружат, вас принудительно госпитализируют.

Так что Щёткин пил по утрам таблетки, днём мыл полы в санатории, а по вечерам много и усиленно разговаривал. С ревнивым мавром Отелло, помещицей Любовью Раневской и графом Пьером Безуховым. Собеседники оказались лучше некуда. Как и другие персонажи книг, которых сейчас и в школе-то проходили исключительно по желанию.

Григорий Щёткин не понимал, куда катится мир. Как можно учиться читать и при этом не писать от руки, а сразу печатать, причём на виртуальной электронной клавиатуре, в воздухе? Как можно объясняться в любви, посылая друг другу чужие ролики-впечатления о свиданиях? Как выбирать себе дорогу в жизни на основании расчётов городских программ по трудоустройству населения? Куда делись литература, кино и театр?

Музыка ещё держалась за счёт концертов, люди всё-таки жались друг к другу и нуждались в поводе для выхода из дома. Живопись тоже не сдавала позиций: выставки и биеннале собирали если не любителей антиквариата, то тех, кто жаждал отдохнуть от геометрически безупречных линий бесконечных жилых кварталов, выстроенных по программе бесплатного жилья «Гражданин».

Когда Григорий выходил из дома, он надевал маску всем довольного жителя большой и безопасной страны, но в глубине души был уверен, что окружён не просто идиотами, а живыми мертвецами. Невзрачный мужчина средних лет обладал мятущейся душой и особым пониманием красоты и силы печатного слова. И у него были такие неактуальные во времена царства «прогноза и реализации» мечты и надежды.

Он подключил «Эшку» позже всех в доме. Посмотрел на обрывки чужих дней, погрустил от убогости чужого счастья и чуть было не вышел из программы навсегда. Но он случайно успел увидеть последние минуты жизни Арины. Когда ролик-впечатление ещё был в топе просмотров.

И тут Григорий Щёткин решил, что всё понял – и про любовь толпы, и про то, как надо преподносить своё творчество. Поэтому он несколько суток подряд писал исповедь-монолог от лица убийцы, выучил его наизусть, прожил, а затем с закрытыми глазами вышел в сеть «Эмпатии». Он поверил в то, что он и есть преступник, настолько, что почти обманул всех остальных. И теперь он жаждал славы, признания и именной полки в каждой вновь открытой библиотеке.

– Ведь, когда пользователи «Эмпатии» поймут, что сила слова рождает образы и мысли не хуже современной аппаратуры, они непременно возьмут в руки книги, – мечтал во весь голос Щёткин, лежа на жёсткой полке камеры.

Возможно, так бы и случилось. Если бы МИТ не отключил «Эмпатию», а второй ролик Миколы-Григория увидел бы хоть кто-нибудь, кроме государственных служащих. Но его быстро отключили от общей сети и задержали.

Щёткину предстояло стать главной лабораторной крысой в отделе изучения предельных возможностей человеческого мозга. Когда он через пару недель понял, что ни славы, ни тиражей ему не видать, литератор со скоростью света сошёл с ума и наконец-то стал абсолютно счастливым и довольным своей жизнью. Как от него и требовало государство.

А пока он ещё строил воздушные замки в изоляторе временного содержания, Макс Лесной ставил электронную подпись под грифом «закрыто» на деле «Имитатор». Тут же, в его кабинете, присутствовал и Алекс.

Скудная обстановка, блёклые цвета, никаких окон и лишних гаджетов. Непроницаемые для любой звукозаписывающей аппаратуры стены. Лесной был параноиком и даже гордился этим во времена повального виртуального эксгибиционизма.

– Не вижу смысла тратить на него время. Это уже забота аналитиков и управления технических экспериментов, – объяснял начальник Алексу. – Шутника разыскали, задержали, обезвредили. Пока что ему шьют «возмущение общественного порядка», но могут и на «экстремизм» переделать из-за большого общественного резонанса. Он в розетку больше никогда чайник не включит, не то что в «Эшку» выйдет со своими фантазиями.

– Ладно. – Алекс равнодушно согласился. – Спасибо ему, что «Эмпатию» закрыли.

– Это на время, – процедил Лесной. – Пока что на неделю. Но сроки расследования «рок-н-ролльщика» не продлевали. У тебя несколько суток. Есть намётки?

– Всегда. – Холодов немного подумал и добавил: – Тот, кто продавал частные установки «Эшки», скорее всего, наш подозреваемый в деле «девяти блондинок». Думаю, он и перерезал горло Арине. Она почти полная копия того типажа жертвы. А рисунок поражения мозга у детдомовца Пети и у меня примерно одинаковый, по контурам. По глубине воздействия – около того.

Лесной замер.

– Ты только в отчёты это пока не включай. А то станешь не следователем, а подопытным – живым доказательством по делу. И про «блондинок» лучше бы забыть. Это проблема полиции, а не наша. – Лесной не знал, что делать с этой информацией. – Алекс, а ты уверен, что не пытаешься расследовать старый «хвост», вместо того чтобы заниматься новым делом?

– Принято, – Холодов внезапно согласился и на последний вопрос отвечать не стал.

Макс сделал вид, что этого не заметил.

– Кстати, радуйся, убрали твою Снежную королеву, обещали прислать нового представителя «Эшки», но я отбоярился. Пусть дают информацию по запросу и не лезут. – Он перевёл дух.

– Жаль, очень жаль. Думаю, надо предложить ей сделку: защита МИТа в обмен на все закрытые данные по «Эмпатии», – забарабанил пальцами по столу Алекс.

– Она – дура идейная, идиотка восторженная, – махнул рукой Лесной. – Дай ей волю, из «Эмпатии» бы не вылезла. На Алана Красного молится, с непосредственным начальником спит, небось и во время секса спрашивает, что по работе в отчёты включить. Для неё компания – дом родной, коллеги семью заменили.

– Поэтому она сейчас прячется в ночлежке для асоциальных элементов под чужой фамилией? – хитро улыбнулся Холодов.