Примечательно, что Эйдельман, либеральный писатель, заканчивает как будто бы даже некоторым сочувствием к Николаю I. Но в силу идеологического акцента на личности, свойственного серии «Пламенные революционеры», траектория его мысли в «Апостоле Сергее» именно такова. Делая упор на всеми разделяемые гуманистические идеи, на основе которых советские читатели, граждане социалистической страны, должны выстраивать связь с революционным прошлым, издательство словно говорит, что, с какими бы проблемами ни сталкивался СССР после сталинских злоупотреблений, их можно решить, если все – в том числе читатели и партия – станут человечнее. Тогда все мы вполне можем сказать: да, верно, к концу семидесятых кажется вполне очевидным, что Россия больна, и это общее понимание – уже полпути к исцелению, ведь оно означает, что все мы согласны относительно необходимости стремиться к выздоровлению.

Но каковы последствия такой интерпелляции, вовлекающей массового читателя в декабристскую Субъектность? Ведь взаимопонимание между оппозицией и режимом возникает у Эйдельмана потому, что он излагает историю декабристов только с точки зрения занимающей высокое положение элиты (к огорчению Нечкиной). Но разве этим классическим так называемым великим историческим личностям удается понять точку зрения друг друга не потому, что они не замечают всех остальных, и могло ли их видение действительно передаться массовой аудитории Эйдельмана в 1970-е годы? С точки зрения советской власти на этот вопрос слияние декабризма с советским гуманизмом действительно предполагало, что на тот момент все образованные горожане в стране достаточно близки к декабристам по духу и кардинального различия в плане политики (в данном случае культурной) между интеллигентской элитой и массами после смерти Сталина нет. Но при попытке передать такого рода гуманистическую бесклассовость через параллель с декабризмом возникает проблема: едва ли возможно сбросить со счетов элитарную суть этого движения. Собственно, Нечкина сетовала как раз на то, что акцент на личностях дворян-революционеров только усугубляет этот элитизм. Поэтому, когда «мы», массовая советская аудитория, слышим о декабристах, у нас возникает естественный вопрос: правда ли мы унаследовали этот дух или же мы всего-навсего выскочки, которые никогда не смогут по-настоящему обладать им, потому что в целом мы слишком невежественны, слишком разобщены и слишком не-Субъекты истории, как бы лестно наша трактовка декабризма ни утверждала обратное? Роман Окуджавы «Бедный Авросимов», тоже вышедший в серии «Пламенные революционеры» и написанный примерно в одно время с «Луниным» и «Апостолом Сергеем» Эйдельмана, отвечает как раз на этот вопрос: события декабря 1825 года изложены в нем с точки зрения обывателя, наблюдающего их со стороны и в социальном отношении близкого к классу ИТР в дискурсе советской либеральной интеллигенции: он занимает промежуточное положение между настоящими декабристами, такими как Павел Пестель, и безмолвным народом.

Хотя перед нами вроде бы роман о Пестеле, руководителе Южного общества, Пестеля в «Бедном Авросимове» очень мало. Текст рассказывает о судьбе непримечательного Ивана Авросимова, вымышленного заурядного персонажа истории. Ему двадцать с небольшим, он из мелких дворян, умеренно образован (в этом смысле он в социальном отношении куда ближе рядовому советскому читателю, чем, скажем, эйдельмановский Лунин) и приехал в Петербург из провинции по приглашению дяди, только что получившего продвижение по службе в награду за содействие властям на Сенатской площади. Дядя добивается для Авросимова службы писаря, ведущего протокол допросов разных декабристов, включая Пестеля. По мере развития сюжета Авросимов чувствует сострадание к униженному, находящемуся в заточении Пестелю и начинает возмущаться циничной и карьеристской «игрой», которую власти ведут с декабристами. Вместе с тем Авросимов и сам отчасти превращается в карьериста – у него появляются блистательные друзья, а службу он исполняет добросовестно, надеясь получить за нее медаль. Несовместимость его идеалистических и эгоистичных побуждений обостряется в фантасмагорическом финале романа, когда Авросимов в горячечном порыве замышляет устроить Пестелю побег, одновременно мечтая, как ему пожалуют Владимира за допрос предводителя декабристов. Здесь вмешивается Амалия Петровна, невестка Пестеля. Чтобы избежать неприятных последствий для карьеры мужа, она сообщает властям о планах Авросимова. На последних страницах романа Авросимова арестовывают и высылают из Петербурга.

Самые очевидные злодеи в «Бедном Авросимове» – это, конечно, высокие чины, допрашивающие декабристов, но даже эти злодеи видятся Авросимову, стоящему ступенью ниже, в совершенно ином свете, чем виделись бы равным им по статусу высокородным дворянам. Так, зловещий граф Татищев ночью останавливает Авросимова на улице и садистски пытает его беседами, для которых Авросимов, как известно графу, недостаточно образован или опытен. Они завершаются такими, например, репликами: «Государь есть идея. А в сердце у тебя что?» Особенно заметен пытливый взгляд государства на заурядного человека в сцене, где Авросимов разговаривает со своим непосредственным начальником, Боровковым. Последний замечает, что в протоколах допросов, которые ведет Авросимов, часто пропущены упоминания о «злонамеренности»:

Боровков решает шантажировать Авросимова почти непостижимым для последнего образом. Когда наш герой тянется исправить свои записи, Боровков не дает ему этого сделать: «„А я уже исправил“. <…> …И улыбнулся, словно наслаждаясь страхом нашего героя». Конечно, на самом деле Боровков пока ничего не исправлял – поэтому Авросимов так напуган. В целом эта садистски избыточная проницательность, направленная на простоватого человека, не вполне понимающего ее логику, да еще в сочетании с такими умными словами, как «система» и «сознательно», явно перекликается со сталинскими практиками, впоследствии нашедшими наиболее яркое воплощение в книгах 1980-х годов, таких как «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова (работу над которой он начал в 1960-е).

В романе Окуджавы фигурирует еще один типичный злодей-сталинист эпохи оттепели: капитан Майборода, сладкоречивый карьерист средней руки, тайно доносящий на Пестеля властям. Поначалу Окуджава изображает Майбороду как приятного, обаятельного человека, своей «вкрадчивостью» сразу же располагающего к себе Авросимова. Однако, когда Майборода рассказывает, как выдал Пестеля, выясняется, что эта елейная манера неотделима от бессильной зависти к знатным товарищам Пестеля, мыслей о награде, которую капитан получит за предательство, показного патриотического пустословия, явной продажности и при всем том – постоянных уверений в «любви» к «своему полковнику». В конце концов круг Авросимова отвергает Майбороду, и капитан опускается до пьяного полузвериного состояния. Но даже в этом жалком состоянии он не перестает лебезить: «Это было смешно и печально, как человек, теряя свой облик, помнит, какую струнку щипнуть, чтобы раздался главный звон». У Окуджавы Майбороду настигает возмездие, которого заслуживают такие заурядные злодеи-карьеристы. Порядочное общество его отвергает, военные его изгоняют, и в эпилоге мы узнаем, что он покончил с собой, – что далеко от исторической правды.

Учитывая статус, какой культ декабристов приобрел в советской литературе, мы ожидаем, что Пестель и другие декабристы будут изображены как противовес протосталинскому злу николаевского режима, но это не совсем так – опять же из-за позиции Авросимова по отношению к ним. Окуджаве явно мешает необходимость вывести в романе Пестеля. Вопреки требованиям редакторов Политиздата, он старается этого избегать. В романе действия Пестеля даже подвергаются критике, особенно его несчастная склонность доверять другим декабристам – сборищу малодушных, наивных и двуличных «друзей». Хуже того, Авросимов постоянно видит в Пестеле какое-то нечеловеческое, может быть, демоническое существо, «страшного человека с маленькими глазами», которые «сверкают» в полумраке и в которых герою мерещится «дурное предзнаменование». Иными словами, Пестель наивен и вместе с тем он двойник инфернального Татищева, вот почему в какой-то момент Авросимов в отчаянии восклицает: «Ну их всех к чорту, пусть передавят друг друга, злодеи, упыри, все, все… чорт их всех раздери!» И Пестель, и терзающие его власти – родовитые хищники этого мира, и Авросимову кажется, что он ощутит себя свободным, только если не поддастся притяжению ни одной из сторон в этой бесчеловечной политической борьбе.

И все же Пестель явно вдохновляет Авросимова. Герой ни разу не соглашается с его идеями, но впечатлен способностью Пестеля вырваться за пределы незримого круга, в котором обыкновенные, не столь сведущие в политике люди заперты, как куры в детской игре:

В начале романа Авросимов сам – такая же «курица», но по мере развития сюжета он понимает, что приятности комфортной жизни – лишь «легкая преграда» на пути неудержимого нравственного порыва, «прямого указания, идущего, может быть, свыше, требующего от него вмешаться в судьбу несчастного, оставленного в одиночестве полковника».

Впрочем, на этом отчетливость нравственного зова кончается, потому что самое поразительное в Авросимове – состояние полной растерянности, в которой он пребывает до самого финала романа, не зная, что именно должен сделать теперь, когда услышал призыв декабристов. Прежде всего, он не понимает даже, где в Петербурге пролегают линии разлома между политической субъектностью и аполитичной жизнью. В романе нет подлинных героев – примечательно, что героем величают только Майбороду, когда доверчивый Авросимов впервые его встречает. Тем не менее люди все-таки вовлечены в некое оппозиционное политическое сообщество, хотя Авросимов неверно трактует эту вовлеченность, как неверно истолковывает он и действия злодеев в романе либо же просто не в состоянии их понять. Так, Бутурлин, приятель Авросимова, на вопрос последнего, стал бы он, если бы приказали, «рубить» друга на Сенатской площади, отвечает: «Сказал бы ему: „Прости, брат“ – и рубил бы. Да и он бы меня не помиловал, право…» Однако как раз перед этим Бутурлин оговаривает, что постарался избежать столкновения с декабристами: «…Сблизились, я крикнул Бестужеву: „Не вели солдатам своим стрелять. Мы вас только постращаем немножко!..“ Ну зачем бы я его рубить стал?» Вскоре Бутурлину удается наказать Майбороду за донос на Пестеля. Но во время этой сцены Авросимов приходит в полное недоумение. Сначала он даже не замечает неприязни своих знакомых к капитану, видит только, что у них в его присутствии «серые» лица. Далее Авросимов наблюдает, как разворачивается заговор против Майбороды, в результате которого они изгоняют капитана из своего общества и выставляют его трусом. Они не поносят Майбороду прямо за сотрудничество с властями, а обвиняют в том, что он «оскорбил даму», про которую все знают, что она из публичного дома. В такую же растерянность повергает Авросимова и поведение Слепцова, офицера, которому поручено найти тайник, где спрятан нелегальный политический трактат Пестеля «Русская правда». С одной стороны, чтобы завладеть рукописью, Слепцов нарушает клятву, данную им декабристу Заикину, поэтому Авросимов вызывает его на дуэль. С другой – перед дуэлью Авросимов сбит с толку тем, что не держит на Слепцова обиды: в конце концов, тот принимал пленника и заклятого врага в своем доме и не сообщил о продекабристских симпатиях и действиях Авросимова властям.

Полное непонимание Авросимовым подводных течений петербургской политической жизни достигает еще больших масштабов, когда он сам решает в нее вступить, что в романе изображено в духе гоголевской фантасмагории. До самого конца книги Авросимов явно хочет одновременно стать своего рода почетным декабристом и родовитым сановником, преследующим Пестеля. В какой-то момент он даже пишет письмо сестре декабриста, предлагая ей свои услуги и выражая соболезнования, и подписывается «кавалер Иван Авросимов», так как думает, что вскоре станет кавалером ордена Святого Владимира за помощь в преследовании декабристов. За этой явной нелепостью в письме следуют и другие, уже совершенно фантастические. Что касается ордена, в романе с самого начала ясно, что якобы обещанная награда существует только в воображении Авросимова. Мы узнаем об этой фантазии во время одной из его первых бесед с Татищевым. «Уж не орден ли?» – думает Авросимов, когда граф ночью, после целого дня допросов, рядом с Петропавловской крепостью как будто что-то кладет ему в руку, – это что-то оказывается «красным бесенком», который тут же исчезает. К финалу романа Авросимов, по-видимому, убеждает себя, что его и впрямь скоро ожидает повышение, но, учитывая фантасмагорическую природу этой убежденности и то обстоятельство, что никакой награды он не получает, да еще и легкость, с какой власти избавляются от него при малейшем подозрении, непохоже, что Авросимов кого-то особенно впечатлил своим усердием на государственной службе. Схожим образом обстоит дело и с попыткой Авросимова освободить Пестеля, носящей характер галлюцинации, – читатели догадываются, что описываемые события имеют слабое отношение к реальности, за исключением разве что неосторожных слов, сказанных Авросимовым Амалии Петровне, которая затем доносит на него Татищеву.

Коротко говоря, Авросимов остается обычным, заурядным человеком. Стать декабристом или лояльным чиновником он может только в собственном воображении. Он хочет играть обе эти роли, как это и происходит в его фантасмагорических грезах, иллюстрирующих психическую логику исполнения его главной мечты: преодолеть свою заурядность. И, что касается этой мечты, реальность приходит извне, как deus ex machina, обрывая обе фантазии Авросимова и отсылая его обратно в провинцию, откуда он приехал. Поэтому проблема декабристского морального долга в случае Авросимова оказывается в том, что она решительно, ужасающе несоотносима с тем, чего он в действительности желает. Настоящий вопрос для Авросимова не «на чьей ты стороне?» и не «смеешь выйти на площадь?», а «можешь ли ты, заурядный персонаж истории, стать в ней действующим лицом, будь то на стороне добра или зла?» На этот вопрос роман отвечает отрицательно – такое возможно только в рамках фантасмагорического исполнения желаний, а не в реальной жизни.

Почему Окуджава заканчивает роман, иронично отрицая способность обычного человека присоединиться к декабристскому проекту? С точки зрения Окуджавы, ответ, скорее всего, лежит в плоскости морали. Душа Авросимова должна быть спасена от такого грязного дела, как политика. Как Окуджава отмечает в другом месте, герой его исторических романов – «в общем, тот же самый лирический герой»; он добавляет: «Для меня по-прежнему тот человек нравственен, который строит свое благополучие не за счет благополучия других». Это глубоко антиполитическое заявление, ведь, как утверждает Карл Шмитт, суть политического в том, чтобы разграничивать друзей и врагов, ставя благополучие одних групп выше благополучия других. Антиполитическая позиция Окуджавы – прямое следствие консенсуса в отношении личности. «Нам», его позднесоветским читателям, как и Авросимову, предлагается со своей точки зрения поразмышлять о добром и злом в Пестеле и о том, насколько человек готов идти на компромисс с режимом. С точки зрения Авросимова, мы видим, что фигура Пестеля отвечает официальному объяснению сталинских репрессий, данному в эпоху оттепели, как следствия раздоров среди партийной элиты; или же мы можем изумляться идеализму декабристов, их романтически безрассудному, но трогательному желанию освободить людей от тирании – взгляд, близкий к ленинскому «революционному романтизму», столь популярному в 1960-е годы; или же мы можем прийти к типичной идеологеме советской либеральной интеллигенции, согласно которой революционный романтизм опасен и чреват сталинизмом, ведь «ни один из революционеров за всю историю человечества не достиг поставленной цели – создать справедливое общество», что редактор серии «Пламенные революционеры», по-видимому, понимал уже в 1970-е годы.

Однако поскольку все эти мысли об общественных добродетелях достигают «нас», массовую советскую аудиторию, через заурядного Авросимова, они влекут за собой и мучительное разочарование из-за того, что, хоть мы и хорошо слышим дискурс либеральной интеллигенции, мы, наверное, никогда не сможем действовать в соответствии с его критериями. Мы можем так и остаться наблюдателями, не научившись претворять в жизнь собственные политические идеи, потому что мы, как и Авросимов, попросту не обладаем социальным или культурным статусом этих возвышенных, совершенных людей, вовлеченных в неодекабристскую политическую деятельность. На этом фоне то обстоятельство, что мы никогда не строили свое благополучие за счет других, может показаться не такой уж добродетелью, а скорее следствием полного отсутствия у нас политической субъектности, на которое мы обречены в парадигме дискурса либеральной интеллигенции.

В этой точке возникает два возможных коллективных сценария, и оба воплощаются в позднесоветский период, а в еще большей степени – в эпоху перестройки и 1990-е годы. В первом из них «мы», позднесоветская аудитория либеральной интеллигенции, можем попытаться заявить право на участие в либерально-демократической политической активности. Наша способность слышать призыв декабристов поможет нам доказать, что мы «альтернативная элита» (термин Кристин Эванс), достойная того, чтобы править от своего имени и строить государство по своему подобию. Что касается этого вектора, то в пятой главе я прослежу, как сценарий «альтернативной элиты» разыгрывается посредством идеологемы столыпинистской интеллигенции в постсоветскую эпоху. Этот дискурс предлагает обществу заключить политический союз с государством, не всегда полностью либеральным, но поощряющим присутствие «системных либералов» в своих рядах.

Во втором сценарии, вне зависимости от того, ощущаем ли мы себя вовлеченной в политику «альтернативной элитой», мы продолжаем жить с подозрением, что мы не вполне интеллигентны, что по отношению к настоящей культурной элите мы все равно выскочки. Такое отсутствие уверенности с нашей стороны побуждает правительство или близких к нему людей, не особенно поддерживая либерализм, сделать ставку на нашу лояльность и дать нам символические доказательства того, что мы и в самом деле вышли в мелкие дворяне и что эта фантазия не наше постыдное удовольствие, а совершенно нормальный аспект социального бытия массовой, «младшей интеллигенции». Как я покажу в четвертой главе, эта динамика до некоторой степени проявляется уже в позднесоветский период в рассчитанных на массовую аудиторию фильмах Михалкова, гораздо более психологически комфортных и отражающих желания зрителей, чем декабристские произведения Эйдельмана и Окуджавы. Позднее та же динамика определяет облик и восприятие неоимперской России с ее ретростилем и далекими от демократии правителями, такими как Ельцин, Лужков и, в конечном счете, Путин.