У Марины и ее мужа Андрея подрастали трое маленьких детей: Силуан, Филарет и Ксения. Однажды Марина почувствовала, что заболевает гриппом и очень испугалась заразить маленьких ребятишек. Температура поднялась до сорока, и в полузабытьи она мысленно обратилась к отцу Ипполиту: «Батюшка, мне так надо выздороветь. Я же только что из больницы — исцели меня…» Проснувшись в четыре часа утра, она увидела стоявшего над ней, как бы на воздухе, архимандрита Ипполита. «Сейчас мы тебя, матушка, перекрестим, и все пройдет», — произнес старец и благословил больную. Видение исчезло. Марина встала, съела просфору, выпила святой воды и почувствовала себя совершенно здоровой. Когда ее спросили, каким явился в то утро старец, женщина ответила не сразу: «Он пришел в блистающих светлых одеждах. Но описать это невозможно: таких ярких и чистых красок нет на земле».

Старец Ипполит горел любовью. Когда он делал добрые дела, глаза у него в прямом смысле слова светились. Григорий Дидаров, житель Владикавказа, вспоминает: «Солнечной осенью 2001 года я приехал к отцу Ипполиту и говорил с ним, каялся в своих грехах. Он исцелил меня от тяжелой душевной скорби. На прощанье, в завершение недолгого разговора, батюшка по-христиански приобнял меня, и в этот момент я вдруг увидел свет, исходивший от батюшки, свет несравнимо более сильный, чем лучи света солнечного в окне его кельи, где мы находились. Такое свечение изображается на иконах Преображения Спасителя. Через несколько дней это чудо повторилось в селе Макеево под Рыльском, в келье батюшки Ипполита».

Молясь ночами, он не зажигал не только электрические светильники, но и лампады и свечи. От него исходил иной свет, старец не нуждался в искусственном освещении. Уходя по ночам на молитву в лес, он не брал с собой ни фонаря, ни огнива, но те, кто пытались следовать за ним, спотыкались о камни, сбивались с дороги в ночной темноте.

…Даль за монастырем, открывающаяся с восточного крутого склона, на много верст, насколько можно видеть, не мерцает электрическими огнями. Ночные маяки районного городка позади. В ясную погоду при полной луне туман, лежащий пеленой в низине, из едва заметного и невесомого становится густым, приобретает форму облаков. Обитель будто бы парит над облаками… Сливается со звездами в каком-то удивительном движении, воспаряет ввысь, прочь от ночной земли. Но слышно, как в траве шуршат ежи и опускается на ветви дуба филин.

Иногда архимандрита Ипполита видели сидящим в траве на дорожке у восточной стены, рядом с угловой башней. О чем он думал, когда перед ним расступалась ночь? Что вспоминал он тогда? Манящие дали, красоты Афона? Или думал о вечных просторах, куда, «в путь всей земли», готовился перейти?

— Быстро ли прошла жизнь, батюшка?

— Как миг. Один миг… Особенно на Афоне. Закрыл глаза — открыл, и я уже старик, — и так по-доброму, глазами, улыбнулся.

После многочасовой молитвы под луной или в келье, когда шел утром в храм, старец старался не говорить ни с кем. Но если желающие пообщаться все же находились — и часто! — он беседовал. Он так скорбел за людей, что не гнушался никем, никогда, ни при каких обстоятельствах.

Батюшка постоянно заботился о том, чтобы не потерять молитвенного предстояния ума перед Господом в своем сердце. Сердечную молитву он стяжал очень давно и совершенствовал ее на Афоне. По книгам он молился перед служением литургии, а в остальное время нечасто. Чтобы не нарушать своего внутреннего состояния, он избегал объяснений в каких-либо незначительных делах. А если «донимали» попусту, спешил скорее уйти. Но он не считал нужным кому-либо что-нибудь объяснять в своих действиях.

Рано утром его можно было увидеть светящимся молитвенной белизной, со свежим, бодрым лицом. Но бывали дни, когда на литургию он приходил осунувшимся, постаревшим, с синими мешками под глазами. По нескольку дней (бывало, что и на две-три недели) он затворялся и не выходил из кельи. В это время батюшка кого-нибудь вымаливал, после чего болел. Его частые недомогания были духовной природы. Поговаривали, что он собирается уйти в затвор. Не для собственного очищения — он без уединения сумел достичь бесстрастия — а для молитвы за весь мир. Когда батюшку спросили об этом прямо, он ответил с грустью: «Да кто же так уходит в затвор, если все об этом только и говорят. Уйти в затвор, это как? Вы утром проснулись, а меня нет. Теперь уж поздно, время упущено».

В храме он сидел в специально для него поставленной кабинке-стасидии (весьма отдаленном подобии стасидий афонских) или в такой же узкой и тесной каморке внутри алтаря. Почти постоянно в течение литургии к нему подходили братья, рабочие, насельники, приезжие. Просили благословения и совета. Но иногда выпадали спокойные, размеренные дни, и старца особенно не тревожили. В уединении правой рукой он опирался о колено, указательным и большим пальцами левой держался за переносицу, закрыв глаза и наклонив голову. В левой руке всегда держал четки.

После обеда он по необходимости уезжал по делам, осматривал хоздвор, пристройки, мастерские или же уходил к себе в келью. На вечерних службах появлялся редко. Но порой по вечерам выходил из игуменского корпуса, недолго говорил с рабочими или с кем-либо из братии.

Старец очень ценил живое общение, глаза в глаза. Телефоном он не пользовался никогда. Даже на письма, насколько известно, не отвечал. Хотя прочитывал их при необходимости на расстоянии в сотни, тысячи километров и очень бережно относился к полученным весточкам, хранил все личные послания. (Писем было так много, что приходилось складывать их в мешки.) Старец не говорил, тем более — не записывал проповеди, не вел дневниковые записи, пространные беседы. Но если представлялась мимолетная возможность говорить от сердца к сердцу — он говорил. С монахами — о монашеских подвигах, о борьбе с помыслами, о духовной брани — очень конкретно. С мирянами — о мирском. В случае необходимости архимандрит Ипполит говорил очень твердо. Непререкаемо.

В лотерею «Спринт» в начале девяностых Анатолий Теплинский выиграл очень солидную сумму денег — около шестидесяти тысяч долларов. Двадцатилетний курский парень решил, что, коли деньги «свалились с неба», надо открывать свой бизнес. И поехал в Рыльск к отцу Ипполиту за благословением на столь важное дело.

— Поживи у нас, — благословил батюшка.

В кельях в ту весну кое-где замерзала вода, повсюду бегали крысы. Местные богомольцы не отличались смирением. Трое из таких вот несмиренных сломали Толику челюсть. «Ну, отец, ты кровью крестился!» — ободрил старец. Но то, что Толя услышал от батюшки через несколько дней, прозвучало покруче удара в челюсть.

— У тебя только два пути, — открыл отец Ипполит Анатолию. — Стать монахом или мирским священником. Третий путь — в ад.

Молодой человек имел совершенно иные планы на жизнь.

— Если бы не старец, то у меня даже мысль о священстве вряд ли бы зародилась, — вспоминал несостоявшийся бизнесмен, клирик Михайловского храма города Курска иерей Анатолий Теплинский.

Иерей Владимир Маленко, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы села Вишнево Курской области рассказывал:

— Он не был «яркой личностью» в классическом понимании. Говорил, слегка запинаясь, куда-то в сторону. Посидишь с ним рядом — нет твоих проблем, выйдешь от него — они опять с тобой, но только на ином, каком-то благодатном, уровне.

О «высоком» не говорил: «Ну, тут мы помидорчики посадим, тут — лучок, монахам надо много кушать…» Он знал величие поста, однако не был сторонником буквы устава: «На Страстной седмице на Афоне нас почти не кормили, ходили “по стеночке”, а работать — как всегда». Благословил меня на такой пост, чтобы не повредиться и плод получить. Ему доносили: «Батюшка, этот украл мешок кормов». Он смирялся: «Без меня не можете творити ничесоже» (на ушко жалобщице). «Батюшка, она — колдовка!» — «Она тоже хочет спастись» (тоже на ушко).

Случалось, я говорил при нем что-то «высокое», а он все к шуткам сводил! Старался быть «умаленным», сам себя умалял до предела. Какие тут «заоблачные» рассуждения… В ответ на мои «загнутые пальцы» — по числу проблем, с которыми я к нему обращался, он повторял: «Отец, давай помолимся!» Все вопросы разрешались. Потом они возникали вновь, и снова — он не называл моих «болячек», он исцелял их. Они исчезали, рассеивались.

Когда я начинал строить храм в Вишнево, было тяжело. Поехал в Рыльск, за помощью. Подъезжаю к монастырю, смотрю — стоит старец у ворот, меня, грешника, встречает. Первое время своего настоятельства батюшка встречал так всех, кто читал по дороге в обитель акафист Святителю Николаю. Я не помню ни одного случая, чтобы он кому-нибудь сказал: «Мне некогда, приходите завтра».

Он никого не отвергал.

Никто не гнал бомжей на всенощное бдение, они туда сами шли. Никто никого не «обязывал», не устраивал «перекличку», иначе бы попрятались. Он служил в тишине, в тайне. Даже праздничные богослужения в Рыльском монастыре внешним чином не особенно отличались от повседневных, скорее они отличались особенным торжеством. Он сидел в своей «будочке», отдаленно напоминавшей стасидию, а потом принимал приходящих в запахах пота, мокроты, мочи и болезней. Они приходили в скорбях и в слезах, а уходили «как будто летели на крыльях».

— Никто из вас так любить не умеет!.. Не сможете ни за что! — закричал, когда услышал о смерти отца Ипполита, молодой человек, воевавший в Чечне.

Однажды в монастырь приехал старец из Киево-Печерской Лавры — схиархидьякон Иларион. Он упросил архимандрита Ипполита вместе совершить Божественную литургию.

— На полметра над землей стояли, — шепнул отец Ипполит одному из послушников.