В первые века нашей эры начинает развиваться христианская мысль. Она придает античным представлениям о стыдливости новое измерение и говорит о целомудренной наготе, скрытой и увиденной под незримым покровом истинной стыдливости. Но и античная философия в это время претерпевает изменения, и подобные взгляды имеют свою историю. Именно греки впервые заговорили о целомудренной наготе, которая не может быть смешана с первобытным отсутствием стыда («не-стыдпивостью»), а представляет тело, укрытое невидимым, но различимым покровом. Однако в Античности подобная стыдливость соотносилась исключительно с обнаженностью мужчин на стадионе. Для того чтобы понять, как подобные представления перешли на женскую наготу, нам надо немного отвлечься на наготу мужскую.

В основе греческой стыдливости лежит не миф о том, как Адам и Ева прикрылись, а мифы о сознательном обнажении. Многочисленные легенды об обнажении на стадионах часто передавались христианскими авторами искаженно. Некий бегун, имя которого у разных историков указывается по-разному (Павсаний и Евстафий Фессалоникийский говорят, что это был Орсипа Мегарский; Дионисий Галикарнасский называет Аканфия Спартанского, а Исидор Севильский говорит, что это был архонт Гипоменей), впервые не прикрыл половые органы, что было принято у варваров. Античные авторы — Дионисий Галикарнасский (I век до Р.Х., Павсаний — II век) — говорят о том, что он сделал это сознательно, так как набедренная повязка стесняла движения. Христианские авторы, наоборот, рассказывают об этом, как о происшествии во время соревнований: Исидор Севильский (VII век) говорит, что повязка развязалась на бегу, спортсмен запутался в ней ногами, упал и проиграл соревнования. Евстафий Фессалоникийский говорит даже о том, что он погиб. После этого будто бы и решили, что на некоторых состязаниях участники станут выходить обнаженными.

Эта легенда сводит к одному событию пять этапов введения обнаженного тела в греческие гимнастические залы. Изначально, несомненно, обнаженность носила воинственный смысл и фигурировала в военных играх и состязаниях, там, где представлялись боги и герои-воины (Геракл, Зевс, Арес). Обнажение пениса носило апотропаический смысл, что совпадает с обычаями больших человекообразных обезьян и первобытных народов. Обнажение пениса должно демонстрировать превосходство самца. Оно психологически и магически провоцирует других. На следующем этапе появляются набедренные повязки, что зафиксировано в изображениях на греческих вазах VI века до Р.Х.

Третий этап относится к классической эпохе (V–IV века до РХ). Атлеты на стадионах опять состязаются обнаженными, а какой смысл носит эта нагота — непонятно. Надо ли было подтвердить, что атлет действительно мужчина, так как однажды в состязаниях участвовала переодетая женщина? Подчеркивала ли нагота социальное равенство всех участников? Во всяком случае, греки видели в наготе спортсменов доказательство свободы и превосходства над соседями. Почему они так гордились, что их атлеты выходят обнаженными? Означало ли это победу над предрассудками, о чем пишет Платон? Подобного объяснения явно недостаточно. Обнаженность, кроме прочего, означала, что человек контролирует свое тело. Если непроизвольную эрекцию можно было скрыть под повязкой, то у обнаженного атлета она была бы заметной. Таким образом, атлеты гордились, что могут подчинять себе свои желания, в отличие от варваров, которые полностью отдавались во власть инстинктам и не решались показаться нагими на людях.

На четвертом этапе нагота греческих атлетов уже требует объяснения: Греция теперь стала римской провинцией и греки подчиняются нормам римской морали, И вот нагота атлета связывается с хитростью, с духом соревнования. Она не означает какого-то сдвига в сознании, например утраты чувства смешного, но выступает как сознательный вызов норме ради достижения определенного эффекта (возможности бегать быстрее).

Наконец, с христианизацией нравственности то, что могло быть сочтено вызовом естественной стыдливости, связывается с драматическим происшествием, несчастным случаем. Дидро в «Энциклопедии», в статье «Гимнастические игры», пишет: «Было решено, что стыдливостью следует пожертвовать в пользу удобства, и атлеты лишились последних остатков какого бы то ни было одеяния». То есть с точки зрения XVIII века речь идет не о победе над предрассудком, а о жертве, об отказе от стыдливости в пользу удобства.

Таким образом, в Древней Греции существовало два типа стыдливой наготы. Одна — неосознанная, естественная, а другая — осознанная, которая признает, что существует «покров стыдливости», связанный с преодолением сексуального влечения. Обнаженный мужчина-атлет не вызывает вожделения.

Прекрасной иллюстрацией этому может служить комедия Аристофана «Облака» (423 год до Р.Х.). В ней два аллегорических персонажа — Правда и Кривда — высказывают свои взгляды на воспитание. Первый отстаивает старое воспитание, которое стремится воспитать в молодых людях убеждение, что «не следует совершать каких бы то ни было постыдных поступков, способных оскорбить стыдливость, что является их украшением». Второй говорит о том, что все это — «ветошь», которая в современную эпоху устарела.

Правда говорит, что атлеты былых времен были настолько стыдливы, что, садясь, скрещивали ноги так, чтобы не были видны половые органы. Встав, они стирали отпечаток полового органа с песка, чтобы он не мог оскорбить того, кто его увидит. О наготе бегунов речь не идет, и педагог вовсе не упоминает о набедренной повязке. Это еще раз подтверждает, что утверждение Дюера о том, что она использовалась атлетами, необоснованно, а более поздняя история об упавшей во время бега повязке не может служить доказательством того, что ее носили всегда. В то же время мы видим здесь свидетельство, что вне соревнований наготу следовало прикрыть. Однако стыдливый педагог требует особого жеста, а не какого-то покрова.

Означает ли это, что во времена Аристофана атлеты потеряли всякий стыд? Совсем нет. Правда возмущается, что атлеты выставляют напоказ свои половые органы, когда сидят на краю беговой дорожки. Но она возмущается и тем, что во время священных танцев половой орган прикрывают. «Я задыхаюсь от негодования, когда вижу на Панафинеях тех, кто прикрывается щитом, не думая, что оскорбляет этим Тристогению (Афину)». Пиррихий — военный танец, в котором, по преданию, богиня-воительница выразила свое торжество по поводу победы над титанами. В память о той победе танец ежегодно исполнялся на афинском празднике тремя группами танцоров: мальчиками, подростками и мужчинами. На дошедших до нас вазах и барельефах мы видим обнаженных танцоров, щиты которых отставлены от тела. Если прикрыться щитом, то движения танца изменятся, а в священном танце это равносильно кощунству. Подобный жест привносит понятие спада в ту наготу, что считается невинной, то есть в конечном счете он снимает с наготы покров, призванный окутать тело, обнаженное для священного ритуала.

Таким образом, Правда порицает не то, что юноши выставляют напоказ мужские половые органы, а то, что они делают это в неуместной ситуации. Равным образом, она осуждает чувство стыда там, где речь идет о естественной наготе. Сама по себе нагота не вызывает осуждения, порицания заслуживает то вожделение, что она вызывает. Правда порицает юношей, предающихся противоестественным порокам в гимнастическом зале. Но педерастия как таковая не вызывает осуждения, и он хвалит тех мужчин, что подходят к своим любовникам («Эрастам») без ложного кривляния. Вне стадиона, в храме, нагота вызывает стыд, а гомосексуальным отношениям нет места. Два типа наготы различаются очень четко: та, что вызывает вожделение, и та, что окутывает тело невидимым покровом стыдливости — «украшения юноши». Подобным образом Афиней Навкратий возмущается обычаем этрусков, следуя которому молодые рабы прислуживают на пирах обнаженными: там, где царит нравственная распущенность, нагота не может быть невинной.

Правда, в чьих словах воплощено старое представление о стыдливости, «задыхается от возмущения» при виде юношей, прикрывающихся щитом во время танца. Для нас подобный жест был бы знаком стыдливости, но для нее он бесстыден. Этот жест превращает священную наготу в наготу эротическую и привлекает внимание к тому, что пытается скрыть. Другими словами, стыдливость определяется не по тому, виден или нет половой орган, а по тому, какое этому придается значение. На взгляд того, кто сексуально возбужден, даже след от мошонки и пениса на песке может показаться непристойным. Но тот, кто глядит нейтральным взглядом, не увидит ничего постыдного в обнаженных половых органах. Понятно, что судить взгляды Правды с наших сегодняшних позиций было бы опрометчиво.

Итак, в V веке нагота могла быть окутана покровом стыдливости и не вызывать вожделения. Однако это не первобытная мифологическая не-стыдливость. Незримый покров исчезает, когда во время отдыха атлета его тело снова становится объектом желания, или же тогда, когда обнаженный танцор прикрывается щитом. Желание прикрыть наготу само по себе предполагает, что быть голым — стыдно, а это значит, что целомудренной наготы больше нет. Противоположные мнения Правды и Кривды сходятся в одном пункте: не существует такой «не-стыдливости», при которой, в любых обстоятельствах, нагота считалась бы невинной. Правда говорит о том, что нагота атлета на краю стадиона вызывает вожделение, а Кривда смущена при виде священной наготы. Но оба персонажа сходятся на том, что в гимнастическом зале нагота целомудренна; такое понимание наготы как раз устанавливается в это время в классической Древней Греции.

По мнению Платона, это означает, что у других народов нет представления о покрове стыдливости. Так ли это? Может быть, подобный покров просто принимает иные формы? Так, например, Афиней Навкратий пишет, что в восточных странах мужчины удаляют волосы с тела. Но он же говорит о том, что они считают бесстыдством обнажать тело. Афиней признает, что подобный обычай придает особую красоту юношам, и тем самым выдает полное непонимание сути обычая, являющегося одной из форм культурной наготы. Для грека, привыкшего к тому, что женщины удаляют волосы с тела ради красоты и большей эротичности, это лишь путь к пороку. Постепенно невидимый покров станет характеристикой женской стыдливости. Интересно, что поначалу он связан исключительно с мужской стыдливостью. Считать, что это явление связано с частичной дозволенностью однополой мужской любви в классической Греции, было бы упрощением. Цицерон приводит мнение Энния — грека, жившего в Риме во II веке до н. э. Он говорит о том, как смущаются обнаженные юноши-атлеты на стадионе под похотливыми взглядами стариков. Те, что обнажались на стадионе, были гетеросексуалами. Об отношениях полов в древнегреческой жизни рассказывают многое и часто выставляют их в карикатурном виде. Но очевидно, что все мужчины в Древней Греции не могли разом отвернуться от женщин и предаться однополой любви; стыдливая мужская нагота могла существовать лишь при условии, что в ней не видели ничего эротического.

Молодые люди на стадионах не стеснялись быть обнаженными на глазах у зрителей. Но они не приводили на стадионы своих жен и матерей. Во время Олимпийских игр всех женщин собирали на Типейской скале в Элиде. Тем, кто осмеливался показаться на играх, грозила смертная казнь. Правила стали еще строже после того, как на игры пробралась мать одного из атлетов — Калипатера, переодетая тренером. Об этой истории рассказывает Павсаний. Он пишет, что женщину пощадили из уважения к ее отцу, братьям и сыну — все они были победителями Олимпийских игр. Но с тех пор тренеров тоже обязали быть на играх обнаженными.

Однако незамужние девушки могли приходить на игры. Пиндар в одной из од пишет, что девушки мечтали выйти замуж за победителей игр. Таким образом, запрет связывался не с женской стыдливостью и не с мужским эротическим влечением, а с особым статусом замужних женщин: следовало избегать всего, что могло бы привлечь их к адюльтеру. Мы уже отмечали, что Древняя Греции была достаточно терпима в отношении женской стыдливости, если речь не шла о каких-то действиях, ее нарушающих.

Греки запрещали своим женам присутствовать на Олимпийских играх и тем самым эротизировали женское тело, признавая в то же время, что мужскому телу может быть присуща целомудренная нагота. В Спарте девушки упражнялись вместе с юношами и бегали вместе с ними на стадионах, но остальная Греция возмущалась этим обычаем. (Предположение Дюера, что девушки на стадионах боролись друг с другом, не находит подтверждения в греческих источниках.) Царь Фтии, в Фессалии, сурово осудил слишком вольные нравы спартанских девушек: как можно удивляться, что Парис похитил Елену, глядя на девушек с обнаженными ляжками в развевающихся туниках! Поэт Ивик насмешливо называет их «гололяжками». Плутарх говорит, что туники бегущих девушек не сшивались внизу ради большей свободы движения и на бегу полы развевались и обнажали ляжки. Отметим, что девушки все же не были совсем обнажены, как бегуны-мужчины, что говорит о том, что женская стыдливость подчинялась уже другим правилам.

Возможно, моралистов возмущала не столько легкомысленная одежда бегуний, сколько то, что на стадионах бегали вместе и мужчины, и женщины. Правда, источников, прямо говорящих об этом, нет. Но например, в Элиде на празднествах, посвященных Гере, на олимпийском стадионе устраивались состязания в беге для молодых девушек. Во время бега хитоны задирались выше колена, а правое плечо обнажалось до самой груди, зрителям были видны и ляжки, и грудь девушек. Правда, юноши на те же состязания не допускались.

Платон, изображая идеальное государство, брал за основу Спарту. Он предлагает отобрать мужчин и женщин, которые будут жить вместе, вместе участвовать в трапезе и вместе тренироваться в гимнастическом зале. «Благодаря этому они почувствуют насущную необходимость соединиться». Но он же говорит о том, что в идеальном городе существуют некоторые необходимые предрассудки. Женщинам было бы нелепо показываться на стадионе обнаженными, но, как замечает Платон, это выглядит нелепо только сейчас: когда-то казалось, что и мужчинам не следует бежать обнаженными.

В «Законах» Платон устами Афинянина допускает участие женщин в мужских соревнованиях. Общепринятое мнение считало, что гимнастика и конный спорт — не подходящее занятие для женщин. Платон тем не менее говорит, что девушки до замужества (то есть до восемнадцати — двадцати лет) могут выступать обнаженными вместе с юношами, но потом они должны надеть приличествующую одежду.

Здесь мы еще раз видим, как нагота и сексуальное желание связываются друг с другом. Требование одеваться тем или иным образом диктуется не стыдливостью (и две девушки лет девятнадцати могут быть одеты совершенно по-разному, если одна замужем, а другая — нет), а необходимостью хранить чистоту в супружестве. Не случайно в древнегреческой мифологии сугубо мужские занятия, такие, как охота и война, удел Артемиды и Афины, богинь-девственниц, гордых своей девственностью.

С точки зрения нашей темы отметим, что невидимое покрывало стыдливости мало-помалу начинает соотноситься и с женщинами. Платон пишет в «Республике», что женщины «будут выступать обнаженными, так как добродетель сможет заменить им одежду». Конечно, речь идет об идеальном государстве, которое так никогда и не стало реальностью. Однако и Ликург в Плутарховом «Жизнеописании Ликурга» говорит о спартанках, которые проходят и танцуют перед юношами полностью обнаженными. «В их наготе не было ничего бесчестного, так как им сопутствовала стыдливость и в их поведении не было никакого распутства. Нагота приучала их к простоте, призывала соревноваться в силе и гордиться своим полом».

Сожаление об изначальной невинности и надежда обрести ее вновь в идеальном государстве становятся ростком того представления о целомудренной женской наготе, что станет очень важным для классической Франции.

Таким образом, проблема стыдливости в Древней Греции — это по преимуществу проблема приличия. Женщина не должна присутствовать там, где обнаженные мужчины могут выглядеть не совсем такими, какими хотели бы предстать перед глазами своих подруг, то есть не соответствуют идеалу красоты и соразмерности. Частичная или полная женская нагота считается приличной или неприличной соответственно тому, каков статус женщины (девушка, замужняя, свободная, пленница, куртизанка) и чем она занимается в тот или иной момент (моется в бане, занимается спортом). Я нигде не обнаружил следов абсолютного запрета на наготу, как для мужчин, так и для женщин. Некоторые группы женщин формируют вокруг себя пространство бытовой наготы, а мужчины в своих фантазиях представляют его как пространство невиданного разврата.

Очень мало кто из античных авторов обсуждает, существует ли покрывало стыдливости, окутывающее целомудренную наготу. Стыдливость в это время тесно связана со смущением и стыдом, возникающим оттого, что чей-то взгляд слишком пристально фиксируется на половых органах. Это происходит, например, когда речь заходит о священной наготе — при священных танцах или играх. С этим связано и табу на сексуальные игры в святилище, о чем говорят нам истории Лаокоона и Медузы.

Примером может служить и смерть троянской принцессы Поликсены, предназначенной в жертву за смерть Ахилла. Римлянин Овидий рассказывает в «Метаморфозах», что под ножом жреца она обнажила горло и грудь, но, умирая, из стыдливости прикрылась. Таким образом, жертвоприношение на какое-то время превратило ее тело в священный объект, но смерть опять вернула ощущение стыда.

В римской культуре понятие стыда проявляется еще ярче. Правила стыдливости, продиктованные природой, изменяются под взглядами другого человека, который смотрит на органы, вызывающие то влечение, то отвращение, и становятся более категоричными. Словарь фиксирует два типа «доброй» стыдливости, определяющие женскую добродетель: это стыдливость и благопристойность. Эти понятия выявляют, насколько в женской стыдливости связаны собственно стыдливость и социальный статус. Поначалу стыдливыми назывались патрицианки, только один раз бывшие замужем. Но в обиходе такие тонкие оттенки исчезли. Некоторые особые правила поведения тем не менее сохранились еще на несколько веков. Так, например, женская стыдливость у римлянок связывается с возрастом, с социальным положением, а не с самой женской сущностью, поэтому глядеть на обнаженного мужчину не является нарушением стыдливости. Никакие запреты не касаются также слов, произнесенных или написанных. На стадионах запрещено появляться только замужним женщинам, а Луперкалии открыты для всех. Мысль о том, что глаза и уши женщин следует защищать от каких-то бесстыдных зрелищ и речей, появится гораздо позже.

На заре христианства римская стыдливость предстает как сексуализированная (женская), абсолютная (она естественная, то есть — божественная). Правда, среди римлян существуют и некоторые другие точки зрения на стыдливость, связанные с чувством стыда под взглядом другого, и ростки целомудренной наготы, произраставшие в Греции, глохнут.