15
В моем черепе кувыркались маленькие гномики. Кульбит — приземление, кульбит — приземление, а потом — хлоп по темени боевым топором!
— О-о-охх, где же… как же ты так напился, зараза?
Язык едва повиновался мне, горло же распухло и с трудом проталкивало воздух для рождения слов. Я лежал на боку, щекой в соломе, руки скованы за спиной, на глазах повязка из колючей дерюги. Над головой кружат мухи — целые стаи, судя по звуку.
Я вяло шевельнулся: воздух был жаркий, спертый и пах… ну, как в логове тролля, что ли. Пованивало, короче. Я прислушался к ощущениям… М-да… Голова раскалывается, в ушах свистит, в ноги словно влили по пуду свинца, а руки, похоже, до отказа набили ватой.
Грабители? Хм. Но я ощущаю на пальце тяжесть перстня Вирны.
И почему… чем это пахнет?
Рядом кто-то возился, чавкал, потом заблеял — жалобно так, тоненько.
Все ясно. Я в тюряге Карибдиза. Поместили рядом с пьянью, да еще обобрали, наверное. Но как… когда? Ничего не помню! Может, вспомню, когда полегчает: вот выйду на волю, хлебну пива… Нет, погоди — ведь Талаши отобрала у меня одну из радостей жизни: я больше не могу употреблять алкоголь, даже капельку, даже для согрева, смелости, «на посошок», «за приезд», «за отъезд»; и сколько бы я ни придумал причин, мой организм будет отторгать любую дозу выпивки!
Внезапно вспомнилось — меня преследовали кверлинги Злой Роты. Я отбивался — вполне удачно, но затем получил удар по головушке. Да, все так и было… Неужели до меня добрался кто-то из ребят капитана? Но за какие грехи я помещен в кутузку?
Рядом снова заблеял какой-то пьяный дурак. Черт! Таких надо вытрезвлять в холодных одиночках! Он же на нервы действует, в самом-то деле!
— Яханный фонарь, дурило! Говорить не можешь, так молчи!
Чьи-то руки сдернули с меня повязку. Приглушенный голос велел:
— Сядь.
Кряхтя, я повернул голову влево.
— Не… не понял?
Ко мне наклонилась морда, обросшая черной кудрявой шерстью. Выпученные зенки, хищно нацеленные тяжелые рога… Гул! Свиньяк, лузгавка. Какое-то из чудищ Брадмура! Да еще говорящий!
Сердце прыгнуло к горлу, я заорал. Не то чтобы испугался, скорее — заорал от отчаяния. Все-таки — предсказание Олника грозило сбыться. Чудище мгновенно исчезло, а через секунду меня оглушило многоголосое блеянье. Так он здесь не один, а с товарищами! Сейчас набросятся, растерзают! А я даже не могу защищаться — руки-то скованы!
Я попытался встать, но не сумел — ноги слушались плохо, позорно приземлился на задницу и… узрел стадо чернорунных баранов, настоящих баранов, сбившихся в кучу на другом конце тесного, присыпанного соломой загона. Мои вопли напугали их до полусмерти: бараны блеяли хором, некоторые даже пытались перескочить через заграждение из толстых жердей, посыпая своих товарищей шариками помета. Другие ломились в запертую калитку, лбом, как и полагается баранам.
— Тихо! Тихо, ребята! Я свой! В смысле не баран, но друг!
Тут-то я и увидел, что по ту сторону загородки у двери стоят два человека — один высокий и тощий, второй — крупный, похожий на шар — до того он был толст. Третий, что сдернул мою повязку — замухрышка, почти карлик, как раз перебирался через заграждение. Все трое были в каких-то глухих ритуальных плащах черного цвета, лица скрыты за черными глухими же масками с прорезями для глаз, на головах — черные же остроконечные колпаки. Короче, полный одежный набор для идиота, решившего поиграть в какое-либо тайное общество из тех, что я называл Фальтедро в Зале Оракула.
Впрочем, эти парни не играли.
Это были шеффены, и настроены они были серьезно, хотя бы потому, что передо мной, переброшенная через балку, болталась веревочная петля.
Виселица для старины Фатика.
Веревка грязная и пыльная.
Колючая.
Сейчас, полагаю, мне зачтут приговор.
Гритт!
Высокий дрищ спросил:
— Фатик Мегарон Джарси, ты нас слышишь?
Глупый вопрос.
Я издал слабый стон и поелозил задницей в соломе. Задница болела — помнила свои приключения среди пакгаузов.
— Слышу, слышу. Кха, кха! И даже вижу. Не могли бы вы меня расковать? Я даже голову потереть не могу — а ведь там, спасибо вам, красавцы, большая шишка!
— Тебе отказано в свободе. Тебе отказано в жизни. Но тебе не отказано в правосудии!
Но голос твой дрожит, я чую это. Не такие уж вы и профессионалы, ребята.
— Ну, ладно, как скажете. Кто вы?
— Мы — шеффены вольного суда Дольмира и Одирума. Я — Смерть.
— Я — Воля, — это замухрышка.
— Я — Справедливость, — это толстяк.
— А я — Черный Ужас Ночного Сортира, — а это сказал, как вы догадались, Фатик М. Джарси.
Мои слова не произвели впечатления, хотя толстяк издал звук, похожий на нервный смешок. Голоса шмакодявки и толстяка казались мне смутно знакомыми, однако все трое говорили явно через тряпки, или набив в рот камней, чтобы их не узнали. Но все же где я слышал эти голоса?
Высокий дрищ (видимо, он был главарем) проговорил торжественно и величаво:
— Ты не явился в суд. За неявку в суд приговор — смерть! Мы здесь, дабы свершилось правосудие!
Окатанные формулы, которые он изрекал, отзывались в моей голове нестерпимой болью. Терпеть не могу пафос, особенно когда он помножен на глупость. Шеффены фемгерихта были точно такими же тупыми и не рассуждающими фанатиками, как и кверлинги. И, как и кверлингов, их использовала чья-то злая воля, я был убежден!
— Мы могли убить тебя раньше, ибо приговор уже объявлен нашим судом. Однако же один из нас… — значительная пауза, — зная тебя, испросил милости: тебя препроводили сюда, в убежище одного из наших приспешников, дабы зачитать приговор и умертвить по возможности гуманно.
— Надеюсь, этот кто-то, он знает меня с хорошей стороны? Я бы не хотел, чтобы он знал меня с плохой стороны, потому что знать меня с плохой стороны… это плохо.
Путешествие с Мамоном Колчеком не прибавило мне ума.
Я дернул цепь и обнаружил, что она прикована к стенке. Длины цепи не хватило бы даже для того, чтобы я толком встал. Но сидеть — сидеть я мог, да. На привязи.
Попал ты из огня да в полымя, Фатик.
— Умертвить гуманно — это значит повесить? А не гуманно — это как? Под печальную музыку распилить надвое? Ну, ребята, штаб ваш выглядит не слишком — воняет ваш штаб, прямо скажу.
Они переглянулись: не ожидали, что кто-то будет зубоскалить на пороге смерти. Затем дрищ гулко произнес:
— Фатик Мегарон Джарси с гор Джарси, ты обвиняешься в подлом нападении и убийстве.
Настало время удивительных историй!
Голова моя кружилась, горло нестерпимо саднило. Я закашлялся, сплюнул на солому кровью. Ненавижу простуды, особенно такие сильные, когда горло начинает саднить до крови. Однако обоняние у меня пока еще не отнялось. И оно, как бы вам сказать… Короче, мой нос всегда унюхает женщину. Тело женщины пахнет сладко. Уж такова его природа. А я безумно люблю женщин.
Так вот, несмотря на специфический запах овчарни, я учуял даму. Высоким дрищом была именно она, и, если прислушаться к модуляциям ее голоса, было ей лет около тридцати пяти — сорока.
Главный шеффен — женщина!
Дает мне это шанс на спасение?
Не знаю.
Используя логику Маммона Колчека, я могу сказать следующее: женщины лучше мужчин хотя бы потому, что они — женщины. И — да: женщины, несомненно, умнее мужчин, ибо умеют мыслить интуитивно и благодаря этому куда чаще находят верный путь. Однако есть одна штука, которая при умелом обращении может превратить даже гениальную женщину в не рассуждающую дуру.
Эмоции.
Эмоции порой захлестывают женщину, помрачая ее рассудок. Эмоции женщины можно вызывать, умело — а порой даже весьма топорно — манипулируя разными близкими ее сердцу вещами, как-то: любовью, детьми, кошечками, собачками, всяческими несправедливыми страданиями.
Я решил сбавить тон и спросил покаянно:
— И на кого же я подло напал? Кого убил? И когда?
Женщина-шеффен ответила — мрачно:
— Ты подло напал на мирный торговый корабль «Горгонид». Ты перебил большую часть экипажа и лично заколол капитана — видного гражданина и честного человека Дольмира Димеро Буна!
Я попытался сдержать хохот. Упал на солому, меня скрутило от смеха, который я еле-еле выдал за плач. Отсмеявшись, вновь сел, кусая губы, слезы же лились из моих глаз самые натуральные — от смеха. Димеро Бун — видный гражданин и честный человек! Ну да, разумеется, Димеро Бун творил непотребства на море да у берегов Мантиохии — а в Дольмире имел репутацию честного работорговца. Хотя с его-то нравом…
— Кем выдвинуто обвинение?
— Тебе не нужно знать обвинителей. Это люди, заслуживающие всяческого доверия.
— Предположу — это боцман «Горгонида», забыл его имя… и остатки команды, которых я помиловал. — Боцман обещал, что Вольное Общество меня не забудет. Однако этого я вслух не сказал.
Женщина-шеффен повторила:
— Это люди, заслуживающие всяческого доверия.
Я зарыдал, сожалея, что не могу молитвенно воздеть руки.
— Но я никогда не убивал невинных! Эти люди хотели отобрать у меня груз, и я честно вызвал капитана на поединок… и честно его убил! Это ведь я, я — честный человек! А их слова — поклеп, гнусный поклеп, подлая и страшная клевета!
Видали, сколько раз я ввернул слово «честный»?
Женщина покачала головой:
— Слова и доказательства этих людей не подлежат сомнению. Фемгерихт провел заседание, на которое ты не явился. Приговор — смерть! Ты был признан виновным. Приговор — смерть. Я — Смерть.
— Я — Воля!
— Я — Справедливость!
Напугали варвара голым задом. Нет, меня без хрена не сожрешь. И без соли — тоже. Думай, Фатик, думай!
Подписи «Смерти» под запиской-предупреждением не значилось, стало быть, она — местный житель. А вот «Справедливость» и «Воля» — это явно жители Ирнеза, пустились за мной в погоню, настигли, обратились в местное отделение тайного общества и обстряпали дело. Так… Узнать бы их, вычислить слабые стороны и обработать как следует… Если уловка с женщиной-шеффеном не сработает, я буду иметь запасной вариант.
Замухрышка издал звук, похожий на чих.
И тут-то я его узнал.
Ну, наконец.
Я скривил губы и заменил рыдания на униженное хныканье. А после расхохотался, вроде как у меня сдали нервы (скажу откровенно — они уже были на грани), перемежая хохот отчаянным плачем — даже бараны заблеяли со мной в унисон. Я взглянул на Волю и издал протяжный зов:
— О-о-о-о! Слушай, я тебя раскусил, приятель: ты же Карл, ты работаешь на Вирну. Ты меня знаешь через свою хозяйку. Пусть она за меня поручится. Я никогда не убивал невинных. Даю слово варвара Джарси! Она знает, что слово Джарси — нерушимо!
Шмакодявка дернулся и засопел.
— Зачем тебе заниматься такими страшными, несправедливыми вещами? Благо твоей хозяйки превыше всего. Если я не исполню возложенную на меня миссию, она понесет убытки! Требую отсрочки приговора! Боже, боже, Рамшех, Атрей, Горм Омфалос — взгляните, какая страшная творится несправедливость!
Карл затряс головой. Женщина-шеффен положила руку ему на плечо, как бы оберегая от вредных мыслей.
Ну, это правильно — мыслить нужно в том русле, которое задает статут организации, даже если он делает из тебя… не рассуждающего зомби, голема. А именно таковыми и были шеффены, глубоко убежденные, что именно они — карающие длани истинного правосудия.
— Вирна не понесет убытков, — изрек Карл, пряча глаза. — Я возглавлю караван.
— Нет! Не выйдет! Груз арестован капитаном Карибдизом, и только я могу его выручить! О боги, вы же видите, что творится несправедливость! Снизойдите, услышьте мои мольбы!
Толстый шеффен вздрогнул, посмотрел на Карла. Карл прятал глаза. Женщина-шеффен сжала его плечо. Чертовы тупые фанатики! Святые фанатики. Нижние звенья таких организаций всегда набраны из людей честных. Они чем-то напоминали моих праведников — эти тоже готовы были совершить злодеяние ради высшей цели. Ну а мудрые кукловоды тем временем…
— Люди, люди! — закричал я. — За что вы хотите казнить невинного человека? О боги, боги, снизойдите — творится несправедливость! Карл! Если меня казнят — твоя хозяйка понесет страшные убытки! Ты совершишь преступление, за которое фемгерихт приговорит тебя к смерти, если Вирна только узнает… О, Атрей, снизойди!.. Да что же это… Да почему… Я никогда… Ни при каких обстоятельствах… О боги! Боги! Боги!
Мой вокабуляр весьма богат, и я дал ему волю, пять минут осыпая членов тайного общества и Карла в частности обвинениями, мольбами и красочными метафорами творящейся несправедливости.
Затем встал на колени, глядя на шеффенов глазами жертвенного агнца.
Толстяк хрюкнул, иным словом я не могу охарактеризовать звук, который родился в его горле. Напоминал он мне… Черт, я понял: толстяк напоминал мне Самантия Великолепного!
О Гритт!
Он еще в Храме Оракула твердил про справедливость! Так вот же она — Справедливость, во всей своей красе!
Неужели и этот рациональный и рассудительный (там, где дело не касается капустки и женщин) человек — глупейший фанатик? Я решил воззвать и к нему, однако тут женщина-шеффен промолвила (однако я заметил, что взирает она на меня куда более печально):
— Крики твои и мольбы бесполезны. Приговор — вынесен. Останься наедине с собой. Мы даем тебе времени полчаса. Причастись светлых мыслей. Подумай о грехах. И уйди в мир иной с чистым сердцем.
Воздев очи к небесам, я взвыл (эта сценка посвящалась дамочке):
— Моя жена… жена! Боже, что вы делаете со мною! Моя жена… эльфийка… Да, из Витриума… Карл ее видел! Она беременна… Она отринула свое бессмертие ради семейного счастья, да-да, семейного счастья с достойным и честным человеком! Мы так хотели ребенка… Мы мечтали о нем холодными днями и жаркими ночами… И вот не так давно она понесла… Если приложить ухо к ее животу, уже можно услышать биение сердца ребенка! За что, подлые люди… За что вы лишаете меня счастья отцовства? За что вы лишаете ее счастья материнства? Она ведь убьет себя, если я погибну! Так принято у эльфов. Вы понимаете, звери? Она убьет себя, если я умру, она давно так решила и говорила мне об этом неоднократно! Она умрет с не рожденным ребенком в чреве! А ребенок будет биться ножками о ее чрево, постепенно затихая! — Я смотрел на женщину-шеффена в упор. — Дитя! Дитя! Ребенок! Биения его сердца будут преследовать вас, о подлые люди, творящие несправедливость. Каждый удар его умирающего сердца отразится в ваших ушах! Каждый удар!!!
Затем я упал лицом в солому и притворился рыдающим. Около минуты царило молчание. После — раздались голоса (но куда менее уверенные и мрачные, чем раньше):
— Правосудие превыше всего! Я — Смерть.
— Воздаяние превыше всего. Я — Воля.
— Справедливость превыше всего. Я — Справедливость.
Справедливость? Жирный ты бурдюк!
И с этими ритуальными фразами, достойными парада кретинов, они ушли, оставив меня наедине со своими мыслями. Дверь заперли снаружи.
Я немедленно уселся на задницу и попытался разорвать цепь. Втуне. Пальцы нащупали замок — тяжелый и ржавый, как мозги шеффенов, но прочный.
Не сидеть! Действовать! Я начал затравленно озираться, мысли путались, сердце заработало с перебоями. Это все паника! Паника подавляет сознание! Причем боюсь не за себя, за Виджи. У нее месяц жизни, и только я могу ее спасти, вытянув ее жизнь из другого эльфа. Поэтому — быстро взял себя в руки! Ну? Глубокий вдох. Один, второй, третий. Так… Теперь думай. Время еще есть.
Овчарня небольшая, для загона отведена основная часть. Справа свободное пространство, там свален разный инвентарь — тачка, вилы, лопаты, виднеется горка свежескошенной травы. Сквозь дверь и дырявую кровлю пробиваются клинья света, прекрасно освещая петлю, мне уготованную. Если бы я только смог подтянуть ногой, скажем, вилы, да просунуть в скважину замка острие, и приналечь… Нет, даже ногой не дотянуться.
Сколько времени сейчас? Сколько я пробыл в беспамятстве? Что думает и делает Виджи? Крессинда? Что сотворит с собой Виджи, если я не вернусь? Может быть, мои слова — пророческие, и она не станет ждать целый месяц…
К двери кто-то подбежал. Звякнули ключи, раскряхтелся замок. Кряхтел он долго, неизвестный даже взмолился: «Да открывайся ты, ради Рамшеха!» Наконец дверь отворилась, внутрь сунулся Карл — уже без своего ритуального наряда, в обычных немарких штанах и мышастой сорочке. Личико бледное, испуганное, сосредоточенное. На меня повеяло запахом пережаренного сала и дымом очага.
— Ты… Фатик Джарси… — руки у него тряслись, как у запойного пьяницы, в одной был зажат огромный ржавый ключ.
— Слушаю тебя, Карл.
— Это правда… Я слыхал от Вирны, что слово Джарси — нерушимо!
— Истину глаголила.
— Дай слово Джарси, что в этой истории ты — невиновен!
— Даю слово Джарси, Карл. Меня оговорили. — Я сказал это спокойно и с чистым сердцем.
Он, задыхаясь, потея за шестерых, даром что бледный, метнулся к куче инвентаря, вернулся с топором.
— Ключа от твоего замка нет, он у Фелины, у нее же второй ключ от овчарни… Я попробую топором… Замок я разрублю позже, сначала поддену скобу у стены…
Я рискнул спросить:
— Как зовут Справедливость? — всегда оставался шанс, что я обманулся и оговорил хорошего человека.
Однако снаружи раздались шаги. Карл затрясся, бараны почуяли его страх и впали в истерику.
— Тачка! — шепнул я. — Прячься под тачку! Быстрей!
Он юркнул под тачку, благо субтильная его комплекция позволяла. И вовремя — в двери прошмыгнула тонкая женская фигура.
Могу сказать, что не ошибся — Фелине было около сорока. Лицо благообразное и строгое, все еще красивое, но той мрачной красотой с поджатыми губами и выставленным подбородком, которая как бы сообщает — руки прочь, мужчины — я старая дева и останусь ею вовек! Как и Виджи, она не пользовалась косметикой, однако в ее жизни не случился столь прекрасный мужчина, как я. И если вы решили, что я хвалю себя в припадке величия — вы не правы. В ее жизни, скорее всего, был мужчина-предатель, после которого она повесила на свое сердце замок. Я же никогда не предавал женщин.
Отпертая дверь весьма озадачил Фелину. Она уставилась на меня с недоумением.
— Старая дверь, рассохлась, — доверительным тоном сообщил я. — Так бывает, и замок сам отворяется. Никакой мистики.
— Ты — Фатик Джарси!
— Точно.
В руках ее с тонкими пальцами было два ключа. Один, надо полагать, от моего узилища, а второй — непосредственно от замка, что запирал мою цепь.
— Скажи, ты невиновен в этой истории?
— Моей вины нет ни на грош.
Дрожащими руками она сняла замок с цепи.
Я благодарно взглянул на нее, растирая запястья. Ее руки гуляли, губы тряслись, глаза безумно блестели. Обработка, которой я ее подверг, прошла даже лучше, чем я думал.
Я воздел себя на ноги, чувствуя, как кружится голова.
— Поклянись, что слово Джарси — нерушимо.
— Клянусь. Спроси у Карла, он подтвердит.
— Тогда — дай мне слово Джарси, что все, что ты сказал про свою супругу — правда! Что она беременна и убьет себя, если ты умрешь!
Ну, об этом надо было спрашивать до того, как ты меня освободила. Но эмоции, что я посеял и взрастил, не позволили тебе мыслить трезво.
Только что я сказал вам, что хвалю себя совсем не зря. И ошибся. Увы, в жизни Фелины встретился еще один мужчина-предатель: он накормил ее эмоциональными сказками, вскрыл, можно сказать, а затем цинично воспользовался и… улизнул.
— Увы, это ложь, — сказал я и мягко ударил Фелину в висок. Она повалилась на солому.
Да, вы знаете, что мужчины-Джарси не бьют женщин. Должен сказать, что эта максима имеет в Кодексе Джарси много оговорок. Например, я уже как-то имел радость стукнуть Джальтану по заднице — о да, было дело. А вот давать ложное слово Джарси я не умел и не хотел. Поэтому мне пришлось сделать то, что я сделал.
— Фа… — пискнул Карл, вынырнув из-под тачки.
Я ударил в висок и его. Умею бить так, чтобы человек (или нелюдь) потерял сознание без особого вреда для себя.
От моих действий бараны окончательно впали в истерику и завопили пуще прежнего. Я сграбастал топор Карла, широкий мясницкий тесак на короткой рукоятке. Не боевой лабрис Джарси, но сойдет, чтобы раскроить пару черепушек, если кто-то еще не захочет со мной по-хорошему…
Шеффены были столь фанатично преданы химере справедливости, что не тронули кошелек с золотом Вирны, дремавший в кармане моих штанов.
Снаружи раздались шаги. О боги, неужели моя обработка проняла и третьего шеффена?
Таки да: в овчарню вломился одышливый толстяк в засаленном синем халате и тюрбане, который выглядел как половая тряпка, намотанная на голову.
И это был не Самантий!
Толстяк увидел меня.
Следующая сцена напоминала разговор двух немых.
Он:
— Ик!.. И-и-и… Ох!
Я, простирая руку и покачивая головой:
— Ы!.. Ы-ы-ы… О!.. — Ну не пришло мне ничего связного на ум, не пришло! В моей душе царили разброд и шатание.
Пузан спал с лица. То ли поел недавно несвежего, то ли меня испугался.
— Э-э… ну… вот… — сказал я. — Добрый день, и вообще…
Он истошно завопил, выскочил из овчарни и захлопнул дверь.
— А-а-а, проклятый замок, да закрывайся ты, Рамшеха ради!
Я стукнул обухом по двери, та распахнулась. Толстяк верещал без умолку, как мартышка, созывая подельников. Когда я выскочил на залитый солнцем двор, он устремил на меня безумный взгляд, а потом упал на колени. Тюрбан скатился с головы, ярко блеснула лысина. Оскалив зубы, я занес над нею топор.
— Говоришь, ты — Справедливость? Сейчас будет тебе справедливость!
Нет, убивать я не хотел, однако попугать шеффена стоило. Эта маленькая месть доставила мне море положительных эмоций.
Толстяк побледнел и начал заваливаться на бок. Внезапно его глаза расширились. Не размышляя, я сместился чуть в сторону. Дубинка, задев мое плечо, с противным треском обрушилась на лысину «Справедливости». Толстяк упал. Я отскочил в сторону, развернулся. На меня, как бык, несся верзила, размахивающий дубьем. Второй парень, отбросив орудие… хм, убийства?.. рухнул на колени перед толстяком, который валялся в пыли.
— Амирн убил дядю! Амирн убил дядю! — вот что причитал этот недоумок.
Я охватил взглядом пространство и понял, что штаб тайных вершителей справедливости был на заднем дворе крупной харчевни. Сколько тут работников на подхвате? Все ли они состоят в фемгерихте? Не хотелось бы марать руки кровью дурачья…
Выйдя на дистанцию удара, громила замахнулся дубинкой. Судя по взгляду, меня он боялся больше, чем я его. Ну и правильно. Я взревел, взметнул топор над головой и крикнул:
— Убью!
Парень стушевался и придержал удар. Я стукнул его в челюсть и ломанулся в какой-то темный коридор. Фу! Тьфу! Что это за ароматы? Черный перец, ваниль… Какой-то склад специй. В узком коридоре были навалены мешки, тюки, корзины. Перескакивая через них, я помчался к свободе. Внезапно нога наступила на что-то хрупкое. А, чтоб тебя, яйца! Целая корзина куриных яиц! Я высвободил ногу. В ботинке сразу зачавкало; правая штанина оказалась изгваздана липкой желто-белой массой. Хорошие, между прочим, были штаны!
Впереди нарисовался проем, откуда несло кухонным чадом. Сжимая топор потной ладонью, готовый крушить, бить и ломать, я выскочил в задымленную кухню. Ряд плит, на них что-то булькает в огромных закопченных казанах. Сбоку плечистый парень месит тесто. На открытом огне истекает жиром посаженная на вертел баранья туша. Поварами здесь работали одни мужчины, все как один — расхаживали с голыми торсами. И правильно делали, духота стояла страшенная. Чад плотным облаком плавал у потолка.
Распахнутые рты, округлившиеся глаза — так отреагировали работники на мое появление. Кто-то уронил шампур; здоровенный дядька с неохватным пузом попытался забраться под стол.
Я замер, с хрипом втягивая воздух. Кто из них работает на фемгерихт? Все? Или они просто — сочувствующие? Парень, месивший тесто, тихонько потянулся за скалкой…
Нельзя дать им опомниться. Смертельно опасно! Если все они навалятся гурьбой — топор не поможет, меня просто сомнут. И — здравствуй, петля, подвешенная в овчарне.
— Убийство! — хрипло выдохнул я. — Амирн накурился гашиша и взбесился! Он убил своего дядю и сейчас придет сюда! Говорит, вы все — покойнички! Да-да, вот так и сказал! Надо что-то делать, он совсем озверел! — Я перевел дух и вручил тестомесу топор. — Вот, будешь защищаться! А что вы стоите? Готовьтесь к драке! — Я в панике оглянулся через плечо. — О нет, он уже идет! Я за помощью, а вы держитесь до последнего!
С этими словами я скорым шагом пересек кухню, отодвинул занавеску из плотной ткани и вышел… правильно, в зал харчевни. И тут же узнал это местечко. Самая популярная рыночная харчевня «Синий бык». Почему синий, спросите вы? Не знаю. Однако здесь я бывал много раз. Никогда бы не подумал, что это — логово борцов за справедливость. Впрочем, я никогда не перебегал дорогу фемгерихту.
Люди уписывали кушанья, рассевшись за обширными столами. Ели прямо руками, хватали мясо с широких подносов, дудлили вино и пиво из узкогорлых кувшинов. На круглом возвышении полуголая, не первой молодости танцовщица исполняла танец живота. У возвышения наяривал на флейте тощий, похожий на копченого угря мужик. Рядом подросток сосредоточенно бил в барабан.
Спокойно, стараясь не привлекать внимания, я направился к выходу. Каждое мгновение ожидая окрика в спину, я добрался до двери, толкнул ее и шагнул наружу.
Варвар — хитростью победишь больше врагов, чем мечом.
Особенно если меч ты пропил.
