Глава 13. ЗЕЛЕНЫЕ ЛЕНТЫ
Иногда желания солдата просты: быть сытым, выспаться, прожить день, увидев не только рассвет, но и закат.
На первый взгляд, простая задача.
На деле — одна из самых сложных.
Герцог Родриго Первый
Небо на востоке едва посветлело, а барабаны уже не спали. Их дробный однообразный бой, сильно вязнущий в тумане, поднявшемся над рекой, разбудил Мату и тот, ругаясь сквозь зубы, щедро даря бранные слова пьянящему воздуху Четырех полей, откинул покрытое росой одеяло, поежившись.
— Пришли проклятые, — со злым обреченным остервенением прошипел Яйцо. С выпирающим из-под кольчужной рубашки брюшком, немного сутулый, пожилой, но крепкий. Злое лицо, седой короткий ежик волос, косой взгляд. Одним словом, сержант. — Чего разлегся? Загребай жабрами, олух. Тебя никто дожидаться не будет.
«Олухами» у Яйцо были все, кто находился у него в подчинении. Пятьдесят четыре человека, если точно. Те, кому подчинялся Яйцо, от сотника, до командующего армией Прибрежного крыла (кто это, Мату не знал) являлись исключительно задницами. Как в отрицательном ключе, так и в положительном, впрочем, следует отметить, положительном значительно реже.
Тупая задница. Упрямая задница. Въедливая задница. Храбрая задница. Заносчивая задница. Жадная задница. И даже Задница мясника. Что, самое забавное, Яйцо давал довольно точные характеристики командирам, и солдаты тихонько посмеивались, слыша их.
Яйцо, вставший первым, уже шел вдоль холмиков одеял, будя крепким словом, а порой и пинком, особенно когда заспанный решал огрызнуться. Обычно этого хватало, чтобы пререкания прекратились. Сержанта, несмотря на его суровый нрав, ценили и уважали. Некоторые шли с ним от центрального Фихшейза и знали, что он, в первую очередь, бережет их, пускай и орет, порой, как проклятый.
Мату, в потемках, пошел к самому берегу, впрочем, не подходя к краю, чтобы справить нужду. Той стороны реки не было видно, туман укрыл ее, и барабаны клокотали тихо-тихо, словно вода под крышкой булькающего котла.
Их отряд, входивший в состав Пятой сборной армии Прибрежного крыла находился на левом фланге обороны, аккурат возле Пьины, и это немного нервировало. Если их все-таки опрокинут, сомнут, то могут ненароком прижать к краю. Падать отсюда высоковато. Мату не слишком хорошо плавал, а с кольчугой и плоским шлемом, шансов вообще никаких.
— Проклятущая река, — почти с теми же интонациями, что и Яйцо несколько минут раньше, сказал он, обращаясь к светлеющему небосводу.
Вернувшись, он скатал одеяло, сел на валик, пока остальные собирались, и выпил из фляги немного воды.
— Есть чего пожевать? — спросил у него Шафран, крепкий детина с печальными глазами. Шафран уже нахлобучил шлем, но не застегнул ремешок, став похожим на какого-то разбойника-полудурка.
— Как тебе кусок в горло лезет? — проворчал Мату, потянулся к худому вещмешку, вытащил из него завернутую в бумагу краюху хлеба и копченую колбасу.
— Благослови тебя Шестеро, братишка, — Шафран жрал за десятерых и вечно был голоден.
Он достал из-за голенища нож, отрезал кусок хлеба и, подумав, взял четверть от колбасы:
— Запихни остальное в себя. Когда начнется, ты пожалеешь, что сдохнешь голодным.
— Шаутта тебе в штаны, — вяло огрызнулся Мату, от одной мысли о еде его начинало тошнить. Желудок тут же корчился и хотел вылезти по пищеводу. Сбежать как можно дальше.
Шафран хохотнул, хлопнул по плечу.
— Ты ж не новичок. Сколько у тебя битв было. Сам рассказывал, как вы трое шестерых всадников укокошили. Не врал же.
— Не врал. Только толку? Мне перед каждой рубкой дурно, словно я с похмелья.
Шафран только языком цокнул, выражая не то сочувствие, не то сожаление. Запихнул последний кусок хлеба в рот, жуя, подхватил цепной моргенштерн.
— Ты это. Береги себя.
— Ты тоже, — махнул рукой Мату.
Оба понимали, что сражение, которого все так ждали, случится сегодня. Армия да Монтага наконец-то добралась до Четырех полей. Барабаны его баталий гремели все ближе и все более грозно.
Подхватив рунку[1], положив ее на плечо, он оставил мешок на месте (там не было ничего ценного, кроме белья) и пошел на позицию, куда брели сонные, зевающие солдаты из его и соседних рот. Шапель[2], прицепленный к поясу, оттягивал его, бил по левому бедру. С другой стороны его уравновешивал чекан на длинной рукоятке. Там же болталась козья нога[3].
Ругнувшись, Мату вернулся назад, подхватил забытый спросонья арбалет и связку из двадцати тяжеленных болтов. Нагруженный всем этим добром, он поплелся в обратном направлении, и Яйцо, увидев его, подскочив, всхрапнул, словно рассерженный осел:
— Какого шаутта, олух! Где твоя, драть тебя, повязка!? Мне пригласить твою мамочку, чтобы та повязала ее тебе, или ждешь, чтобы я это сделал?!
— Нет, сержант. Справлюсь.
— Что?! Не слышу?!
— Да, сержант! Справлюсь!
— Так шевелись, пока тебя свои же не прикончили! Ты совсем дурак, что ли?!
Мату сбросил арбалет, положил рунку, достал из кармана зеленую, порядком запачканную землей ленту, привязал на рукав. Кое-как затянул. Все.
Их позиции находились перед двумя рядами вкопанных кольев. За ними протекал Овечий ручей. Неглубокий, всего-то по щиколотку, и не широкий, всего шаг. Но это была ложбина, почти в полтора ярда глубиной, пусть и с пологими склонами.
Огромный плюс для обороны этого участка. Особенно если вокруг, да и позади, плоское открытое пространство на лиги. Жалкие редкие рощицы и несколько деревушек, которые разобрали до основания, чтобы построить укрепления, не считаются.
Мату, заняв свою позицию, снял арбалет, пристроил болты. Кивнул Шафрану, оказавшемуся рядом, выслушал очередную ругань Яйца и посмотрел вперед. Сто ярдов поля и волнистые контуры на фоне светлеющего неба.
С одной стороны холмы, затем узкое горло прохода, а послеобрывистый берег. Впереди еще несколько ярдов обороны, где стояли отряды ириастцев, а дальше уже Броды.
Мату видел, как там, освещенные факелами, в тусклом утреннем свете колонной идут люди. Те, кто держали переправу и сейчас отходили в тыл.
Позади зазвучали трубы, тоже загремели барабаны. Армии строились. Полки ползли на позиции. Баталии, из тех, что были на их стороне, выходили в поля, ожидая битвы.
Лучники, человек пятьсот, несколькими шеренгами строились перед ручьем, готовясь осыпать стрелами тех, кто будет прорываться.
Мату немного жалел, что теперь он здесь, а не вместе с Мильвио и Дэйтом. Ему хотелось бы сражаться с ними, как тогда, когда они вышли против всадников Горного герцогства и победили. С ними было надежно, и жаль, что они погибли, решив бросить вызов демону.
Когда Мату, порядком поплутав по дорогам, доехал до Друмстага, конечно же он не встретил никого из спутников, хотя прождал их больше недели. Порой его мучил стыд, что он трус. Что послушался треттинца и ушел.
Барабаны гремели все ближе, и поток людей от Бродов истончился, а после вовсе иссяк. Последние ушли, оставив врагу возможность перейти Рыжегривую.
— Чего приуныли, олухи? — раздался над их головами окрик Яйца. — Не этого ли вы ждали, обезьяны ленивые?! А ну, не унывать! Берите пример с ребят Хитрой задницы! Продажные сволочи, но слышите, как поют?!
Капитан Винченцио Рилли, командир «Виноградных шершней», языком переместил зубочистку, опираясь на вал, что ребята из вспомогательных отрядов наспех вырыли за несколько дней, укрепив бревнами.
Толетти затянул песню, и несколько человек подхватили за капралом, а после к ним присоединились многие. Что уж тут скажешь. Его ребята были мастаки не только стрелять, пить, да тратить заработанные марки, но и петь. Много уроженцев Вьено, самого музыкального города в мире. Много красивых голосов.
Заслушаешься.
Песня летела над полем, легкими крыльями подхватывая рассвет, сливаясь с веселым щебетом птиц. Веселая и задорная, она была больше уместна для горячей пирушки на какой-нибудь свадьбе, где за длинными столами собирается весь маленький городок, а не на поле перед грядущей битвой.
Сиор Рилли лишь усмехнулся в усы. Он побывал во множестве сражений. От мелких приграничных стычек, до известных битв и успел узнать, что такое хорошая песня перед тяжелой схваткой. Лучше были только золотые монеты.
Их он уже раздал нынешним вечером. Плата вперед за следующий месяц, чтобы золото было поближе к сердцу у солдат и согревало их тем теплом, которое всегда ценят наемники.
Да. Они были наемниками, так часто презираемыми северными герцогствами. Там крепко мнение, что люди, продающие меч за деньги, беспринципные сукины дети. Так и есть. В большинстве своем.
Но сказки о том, что наемники ветрены, словно соланские девицы с Дельфина, что они легко бросают нанимателя или переходят на сторону врага, часто всего лишь сказки. Во всяком случае, если речь идет о треттинских отрядах. Раньше, в дикие времена, такое случалось, но не в новое время. Люди, сражающиеся год от года, дорожат репутацией. Потому что за нее тебе готовы давать двойную, а порой и тройную плату.
Не бежали ли «Виноградные шершни» с поля боя? Конечно, бежали. Вместе со всеми. Не бегут лишь дураки. Но никто и никогда не обвинял их в трусости или нарушении договоренностей.
А вот их пару раз пытались надуть. Впрочем, нет. Один раз. Второй — выплата просто была задержана по причине смерти нанимателя. Кивела да Монтага, который задолжал отряду за поход к Червю и оборону подземных мостов. А потом так случилось, что к власти пришел его юный сынок и «Шершни» оказались на другой стороне.
Но Винчецио никогда не был скромным, а, тем паче, неуверенным в себе. Он отправил письмо его светлости с просьбой выплатить причитающееся. Мильвио только посмеялся, но, к удивлению всех, в банке Виноградной лозы появилась сумма. Герцог полностью погасил долг. А также прислал сообщение, что зовет к себе и обещает достойное вознаграждение.
Но, признаться, никто из людей Винченцио не горел желанием переметнуться на противоположную сторону, к сторонникам Вэйрэна. К тому же у них был наниматель — сиор де Ровери, и платил он более чем щедро.
Мильвио просил «Шершней» оставаться подле «Дубовых кольев». Так и было. Баталии сейчас выстраивались за их спинами. Три стальных квадрата, и в самом левом оставались бреши, чтобы стрелки, если вал будет сдан, ушли под защиту щитов, пик и алебард.
Но это случится не в первый час сражения. Пока же, чтобы укрыться, им хватит павез.
Капитан Винченцио Рилли был опытным старым барсуком и, видя местность, зная силы сторон, примерно понимал, как все будет. Во всяком случае, поначалу, потому что предсказать исход битвы он бы не взялся, даже если бы ему посулили много веселых золотых монет.
Война вещь слишком сложная, даже для умов полководцев. Все планы обычно отправляются в пасть к шауттам. Иногда сражения проигрывались из-за чиха одного солдата и выигрывались из-за лени другого. А уж если в дело втиснуть Вэйрэна, эту загадочную Рукавичку и прочее, то и вовсе устанешь гадать, куда оно повернется.
Впрочем, капитан полагал, что расклад не в их пользу. Даже несмотря на то, что на пространстве Четырех полей собралось уже тысяч девяносто: ириастцы, а с ними те, кто пришел с севера — фихшейзцы и горные, чтобы сражаться вместе против общего врага, своих соотечественников. Ну, и конечно, были треттинцы. Их отряды стояли на правом крыле, самом дальнем отсюда, и в глубине фронта. И новые полки продолжали прибывать до сих пор. Многие подтянутся только к середине дня.
По сути, будут вступать в бой с марша.
И все равно этого мало. Говорят, на той стороне собралось почти сто восемьдесят тысяч. Горное герцогство, Фихшейз, Давор. Новый союз, к которому совсем скоро присоединятся и другие сомневающиеся герцогства. Стоит лишь южанам проиграть. А потом, с той силой, что будет в руках у юного да Монтага, он начнет подминать под себя запад и восток.
Позиция, которую занимали «Виноградные шершни» вместе с тремя сотнями разношерстной пехоты, была не ахти какая. Его беспокоило солнце, которое уже совсем скоро должно появиться над холмами. Оно будет бить прямо в глаза, осложнит стрельбу.
Рокот барабанов стал ближе. А может так казалось, потому что туман над Ситой стал рассеиваться. Наконец-то появился слабый ветерок.
Позади, за спиной, тоже застучали барабаны, словно в ответ. Баталии «Дубовых кольев» строились. Со времени встречи с Мильвио у Друмстага, маленький отряд разросся до десяти тысяч. Все горные, кто умел держать оружие и был против творящегося на родине, встали под знамена да Лэнга.
— Броды оставили, командир, — сказал один из арбалетчиков, наблюдавший за дорогой. — Долго они держались. Почти неделю.
Броды — были лишь разминкой. Пока через реку лезли отдельные мелкие отряды, там вполне можно было стоять. Но нельзя сопротивляться тысячам. Холмы, река и болотистые луга оставляли слишком маленький клочок подходящего пространства, чтобы разместить армию, способную противостоять натиску.
Четыре поля были лучшим вариантом.
Здесь, у Бутылочного горла, между холмами и рекой, будут встречать врага, а с вершин помогут отряды лучников. Ну, а после, когда первая плотина прорвется, и у да Монтага появится пространство для маневра, начнется настоящая рубка. И тут, конечно, не зевай. А то не успеешь воспользоваться золотыми монетами. Закидывай арбалет за плечи, да мчись под защиту латников.
Краешек солнца появился над вершиной холма одновременно с первыми отрядами противника, и Винчецио, выплюнув зубочистку, прищурил глаза и натянул на торчащие во все стороны волосы берет с зеленой лентой.
Поднявшееся солнце светило прямо в глазные прорези кожаной маски, плотно закрывающей изуродованное лицо. Но Тарик никогда не боялся солнца. Оно не мешало ему, а помогало, как и любому, рожденному в колыбели Феннефат, укрытому пеленой жары, вскормленному медовой водой оазисов.
Он был карифцем и не раз дрался, приветствуя светило. Так было и сейчас.
Отряды прорыва, не обращая внимания на летящие в них стрелы с холмов и со стороны второй линии обороны за спиной Тарика, торопливо преодолели свободное пространство под мерный рокот барабанов.
Тяжелые доспехи латников сверкали на солнце, слепя.
Первый ряд, вооруженный короткими мечами, которыми можно было колоть рядом с собой, почти в упор, подняв массивные щиты докатился до опорной стены из бревен у вырытого рва. За ними шли алебардисты и пикинеры. К стрелам, собиравшим слишком слабую жатву, присоединились арбалетные болты.
Солдат, стоявший рядом с Тариком, издал стон, едва слышный в начинающемся сражении, опустился на колени, потом повалился на бок.
Из-за спин прилетел ответ — три скорпиона (во всяком случае, карифец про себя называл эти осадные орудия так, хотя они и стреляли не одной огромной стрелой, а сразу шестью длинными стальными), находящиеся где-то у позиций треттинских наемников, хлестко ударили по железному валу. Пробивая дубовые щиты и надежные доспехи, они оставили просеки в рядах атакующих, которые, впрочем, тут же сомкнулись.
Тарик пригнулся, когда рядом прошуршала стрела, покрепче сжал рукоятку кривого двуручного клинка. Он был в простой хлопчатой хати — короткого халата на трех пуговицах, рукав которого обмотал зеленой лентой, и в широких штанах, не желая обременять себя броней.
В ход пошли топоры и короткие лестницы. Пики из задних рядов атакующих ударили вверх, доставая или пытаясь достать товарищей Тарика.
— Канционе д’ачайо, — торжественно произнес Менлайо, сжимая древко алебарды, на которое он повязал зеленую ленту, сейчас тревожимую теплым утренним ветром. Кожаная перчатка приятно скрипнула на окованном дереве. Точно кошка, предвкушавшая миску молока.
Его полк шел всю ночь по Рионской дороге, глотая пыль, печатая шаг. «Желуди», Двадцать первый пехотный Армии Наследника, стальной змеей, прерываясь на короткий отдых, вместе с остальными отрядами, спешил из Треттини, через горы Бирюзового веретена в Ириасту.
За час до рассвета, прямо с марша, они заняли правое крыло армии, встав рядом с несколькими тысячами легкой кавалерии, расположившейся у самого леса. До стен Лентра отсюда было больше лиги, но город, на мгновение ставший розовым во время восхода, довлел над всеми Четырьмя полями.
Битва разгоралась вместе с поднимающимся солнцем. Отсюда плохо было видно, слишком далеко до Бутылочного горла, впереди несколько полков. Все, что Менлайо мог рассмотреть, это — пыль, поднимавшуюся из-за тысяч ног, мечущиеся знамена с водоворотами, гул, точно морской прибой. Люди сражались и умирали.
Канционе д’ачайо. Песнь стали. Путь его жизни от детских лет, через дорогу Тиона, до собственной фехтовальной школы, звания мессерэ и к этой битве. Долгий. Тяжелый. И в то же время пролетевший слишком быстро.
Оглянуться не успел.
Теперь же перед ним, возможно, финальная песня. Он готов был ее спеть. Мало того, Менлайо ждал ее, всем сердцем звал и, оставаясь холодным расчетливым фехтовальщиком, в глубине души сетовал, что не ему досталась честь встретить пришедших врагов.
Это было достойно любого, кто шел по зову великой песни искусства.
Там, за спиной, остался родной город, теперь уничтоженный тьмой, его школа, его сгинувшие друзья — Орсио, Летте, Алессандро, Аллонзо. Многие.
Его коллеги, мессэре других великих школ юга.
Его сын.
Энни тоже остался в Рионе.
И Менлайо знал, кто в этом виноват. Тот, кто шел под знаменами с водоворотом. Асторэ. Вэйрэн. Больше некому.
Теперь следовало драться и спросить сталью за ту тьму, что вторглась в его жизнь, забрав друзей и близких. Уничтожив весь смысл жизни. Поэтому он здесь.
Гонец на легконогой соловой кобыле, топча луг, выскочил откуда-то справа, осадил лошадь, что-то прокричал, скача вдоль рядов, размахивая в воздухе сигнальным ярко-желтым флажком. До него было слишком далеко, чтобы услышать. Но головы солдат поворачивались, следили за всадником.
Вот он снова остановился. Крикнул громко, ряд алебардистов рявкнул нечто восторженное.
Менлайо заметил, что такие же всадники скачут в промежутках других полков, орут, надсаживая горло.
По рядам летели шепотки, люди обсуждали услышанное, и Менлайо расслабил пальцы, перестал сжимать древко, понимая, что пока это не приказ наступления.
— Что там? Что?
— Что он сказал?
— Говорит, сообщение от его светлости.
— Нашего или ириастца?
— Нашего, конечно же, дубина. Больно ему надо чужого «светлостью» называть!
— Да тише! Что он сказал-то?
— Герцог?
— Гонец, дурень!
— Да я не расслышал, пока вы тут трепались у меня над ухом!
— Тьфу ты!
— Риона спасена!
— Что?!
— Что ты несешь, дурья твоя башка?!
— Риона спасена! Очищена от демонов! Город спасен!
— Да! Так и сказал! Так и сказал! — подтвердил еще один. — Хвала Шестерым!
— Как?!
— Откуда я знаю?!
— Тише! Он вон говорит!
Все прислушались.
— Некромант?
— О чем ты?
— Некромант, которая спасла его светлость во время прихода шауттов, очистила Риону от зла.
В рядах солдат живо стали обсуждать новость, даже отвлекшись от того, что творилось меньше, чем в четверти лиги от них.
— Некроманты ж, вроде, злые.
— Куда менее злые, чем эти ублюдочные асторэ горного герцога!
— И все равно.
— Эта не такая.
— Ты почем знаешь?
— Не такая, говорю! Она людей спасает, а не убивает.
— Все так, — подтвердил сосед Менлайо. — Гвардейцы его светлости за нее горой. Болтают, она убила кучу мэлгов и шауттов. А еще одного гиганта!
— Так уж и гиганта? — с сомнением спросил кто-то из стоявших за спиной.
В первый раз за незнамо сколько дней Менлайо улыбнулся. Слабо. Уголком рта. Если новость правдива, хоть у кого-то будет шанс возродиться. Вернуться к нормальной жизни.
Если, конечно, он, Менлайо, здесь выстоит как можно дольше и заберет с собой побольше врагов.
Мимо их полка, направляясь в сторону битвы, которая захватывала все новые и новые подразделения, спешили несколько сотен ириастцев, вооруженных секирами.
— Что же вы творите, олухи!? — надрывался Яйцо, красный от возмущения, наблюдая за тем, что происходит у Бутылочного горла. — У вас фронт провален! Да сомкните же фланги! Где, мать его, цепники?! Уснули что ли к хренам?!
Разумеется, его не слышал никто, кроме его же роты. Ближайших солдат.
Гвалт над полем стоял до небес. Словно с ума сошли все лесные птицы. Люди орали и рычали, сталь гремела друг об друга, об щиты и шлемы.
Соланские скорпионы, стоявшие между их подразделением и «Виноградными шершнями», дали очередной залп. Град стрел взвизгнул в воздухе, упал в напирающую толпу, разя направо и налево тяжеловооруженных рыцарей.
Каждый такой выстрел, резкий рваный звук, заставлял Мату втягивать голову в плечи.
Линии лучников перед ними расстреляли все имеющиеся стрелы и, подчиняясь реву труб, ушли назад, пустив на освободившееся место ириастцев с секирами.
— Эй! — Шафран ткнул его в бок. — Шлем надень, а? Старика удар хватит.
Мату вытер неприятно вспотевшие ладони о штаны, отстегнул шапель с пояса, пристроил на голову. Она показалась ему тесной, неудобной, давящей на виски. Все, как всегда.
Соланские стрелки и десятки помощников поспешно суетились вокруг скорпионов, выбивая клинья и огромными ключами выкручивая из деревянных брусов не менее огромные болты.
— Чего это они? — озадаченно спросил Мату, вновь берясь за рунку.
— Не видишь, что ли? Разбирают и грузят на телеги. Сваливают на следующую линию обороны. Если успеют, — Шафран сплюнул и этот плевок предназначался не стрелкам, а врагу, у которого все складывалось удачно. — Все! Прорвались.
Противник смог преодолеть вал, отбросил оборонявшихся, начал расползаться на освободившемся пространстве, и от стального озера во все стороны стали тянуться ручейки отрядов, пытавшихся пройти глубже, закрепиться. Навстречу двинулся квадрат латной пехоты ириастцев-секироносцев, стоявших прямо перед позицией Мату, шагах в двухстах, а слева, перейдя на бег, спешили солдаты с цепами.
— Поздно, Олухи! Проворонили! — потряс кулаком Яйцо. — Пинка вам от Шестерых!
Затем все смешалось, люди врезались друг в друга, сломали ряды и бой постепенно переходил в свалку. Такую, где дрались не только один на один, а пятеро на одного или двое на четверых. Игнорируя бьющихся, мимо, резко беря вправо, спешила легкая кавалерия из фихшейзцев горного герцога, обходя сразу несколько ровных квадратов растерявшихся пикинеров, пытаясь вырваться вглубь Четырех полей.
— Ну, началась веселуха! Не унывайте, олухи! С такими тупыми задницами в командирах, скоро и до нас доберутся! — Яйцо поплевал на мозолистые ладони, как-то нехорошо усмехнулся, со злобой глядя на битву, и подхватил секиру со страшным граненым шипом на обухе.
Мату повернул голову влево, заметив движение вдоль берега, среди низких кустарников. Больше сотни солдат в легких доспехах спешили к Овечьему ручью, отступая подальше от рубки, пригибаясь и перебегая с места на место. Воин пригляделся к ним. В ту сторону никто не смотрел, так что только он понял, у них на рукавах нет зеленых лент. Но зато были длинные луки. И отряд Мату ближайший к ним.
И тогда он, надрывая глотку, заорал так, что на миг перекрыл шум сражения:
— Луучникиииии!!!
Винчецио Рилли ожидал чего-то подобного — прорыва обороны. Он читал битву, словно опытный полководец, и обладал знанием процессов, происходящих в ней. Как говорят ученые мужи Каренского университета: понимание механики сражения.
Винчецио никогда не был в Карене, а тем паче в университете, поэтому отметал все термины и просто называл это опытом. Если угодно — опытом старого хоря, способного не только забраться в курятник, но и выбраться оттуда с курицей, минуя псов. То, что должен знать хороший капитан любого наемного отряда.
И опыт говорил, что не пройдет и получаса, как придется отводить людей под прикрытие воинов баталии милорда да Лэнга. Ситуация ухудшалась с каждой минутой.
У него были приметливые глаза. Видел, как легконогие отряды горного герцога оказались на вершинах холмов, перебили зазевавшихся стрелков, заняв господствующую высоту и избавив прорывавшуюся по Бутылочному горлу армию от угрозы постоянного обстрела.
Также понимал, что натиск тысяч, шедших вперед, не остановит никакая преграда и уж тем паче, сделанная столь поспешно, на скорую руку. Ряды уже успели смешаться между собой, и рубка сменилась толчеей, как всегда бывало, когда одна масса людей наваливалась на другую.
Винчецио знал, что сейчас там творится. Давка. Задние бьют алебардами через головы товарищей, передние могут лишь колоть друг друга короткими мечами и кинжалами, да орудовать щитами, ломая носы и челюсти.
Никакого фехтования. Не развернешься, не взмахнешь. Вскинешь руку не вовремя и тут же получишь по ней сразу с нескольких сторон. В том числе и от союзников.
Лучники, уже отошедшие к баталиям, перестали стрелять. В такой толчее невозможно не попасть по своим, и за спиной протяжно запели трубы, отводя стрелков еще дальше из-за их бесполезности. Время бросать их в бой с топориками и фальчионами придет еще не скоро. Слишком ценный ресурс, способный гораздо больше сделать за палисадом или засекой, чем в рубке.
Командиры на этой части поля, стараясь удержать фронт, перекидывали резервы. Двинулись алебардисты, квадрат пикинеров — наконечники ярко и зло сияют на солнце — разворачивался в сторону почти двух тысяч фихшейзской кавалерии, вырвавшейся из Бутылочного горла и теперь, в облаке пыли, обходящей армию с правого фланга, забирая далеко к югу, чтобы ударить в тыл. Им навстречу с бело-золотыми знаменами ириастской конницы уже выдвинулись рыцари на могучих конях.
— Так-так-так, — процедил Винченцио, прикидывая, смогут ли фихшейзцы добраться до его ребят, если обогнут пикинеров, используя их для того, чтобы прикрыться от удара шедших рысью бронированных кавалеристов.
— Луучникиииии!!! — слабый вопль долетел до его уха слева, от Пьины, где стоял заслон пехоты из трех рот. Вопил какой-то бедолага, явно перепуганный.
Капитан «Виноградных шершней» повернулся в ту сторону, сразу оценил ситуацию. Больше сотни ублюдков, даворских стрелков, что уж тут говорить, лучших на западе, под прикрытием растительности подошли гораздо ближе, чем требовали их луки. И уже готовились к стрельбе.
Сунув пальцы в рот, Винченцио пронзительно, так что у самого заложило уши, свистнул и его команду услышали все в отряде.
Треттинец нырнул за стоячую павезу за тройку секунд до того, как вокруг начали падать стрелы.
Давным-давно возле Лентра состоялась Битва Восьми Камней. Последняя битва Тиона, случившаяся уже после Катаклизма. Тарик узнал о ней случайно, когда Иорнада и Мэгг, фрейлины герцогини да Монтаг, читали госпоже о том далеком времени.
Теперь их нет. Ни фрейлин, ни ее светлости.
Мертвы.
Остался только Тарик. Телохранитель, не справившийся со своей задачей. Обрекший себя на позор, пускай о нем знает лишь он и никто больше.
Все равно это бесчестье.
Он не смог защитить ту, кого поклялся беречь, когда его пригласили в Шаруд. Даже не сделал попытки, что до сих пор грызло изнутри. Хуже того — вовсе не среагировал. Не заметил опасности.
Он. Золотой карп. Мастер меча. Один из лучших фехтовальщиков Карифа. Попросту не увидел угрозы. Расслабился. Счел, что ему удалось вытащить Захиру да Монтаг из клетки, в которую ее заперли.
Что-то мелькнуло.
Всё.
Это всё, что помнил Тарик. Ну, еще смрадный влажный запах, словно кто-то дыхнул ему в лицо. Он упал с лошади и пришел в себя от боли уже утром. Невидимые палачи прижимали к лицу раскаленные прутья. И это длилось, длилось, длилось…
Карифец, потерявший много крови, выжил лишь потому, что сердобольные путники увидели его на тракте и взяли на себя заботу о нем. Они выходили изуродованного незнакомца. Остановили кровь, спасли от лихорадки и даже попытались заглушить его боль. Лишь прежнее лицо не смогли вернуть. Никто бы не смог кроме Шестерых.
Когда он встал на ноги, то попробовал вернуться. Обратно. Как должно. Но теперь в Шаруд не было больше трактов. Туда не пускали не только чужаков, но и своих.
Тарик убеждал себя, что обязан выяснить, что случилось с госпожой, обязан хоть как-то помочь ей. Дать знать, что жив. Найти способ вызволить герцогиню и отвезти на родину, как поклялся.
Он поклялся и не выполнил клятву. Узнал, что герцог скорбит о внезапной кончине матушки. И тогда, долгими путями, чередой битв, взлелеянной ненависти, желания бороться с тьмой, что расползалась вокруг со скоростью ирифи, Тарик оказался на Четырех полях.
Сражение бурлило вокруг него, утащив в карусель стали, в мелкую морось крови, в королевство агонии. Их отбросили от рубежа, и теперь бой кипел на всем открытом пространстве этого участка. От холмов до ручья.
Тарику пришлось бросить меч. Сделал он это без всякого сожаления, ибо с двуручным кривым клинком, способным развалить человека без брони одним ударом, в такой толчее делать нечего. Карифец взялся за два длинных кинжала, коля в толпе любого, у кого не было зеленой ленты.
Клинки уходили глубоко в чужую плоть или скрежетали по доспехам. Он словно плыл в бурном стальном море, колеблющемся, бросавшем его то в одну сторону, то в другую. Сближая с врагами, а затем откидывая их от него. Вперед, назад, в давке. В клинче. Остервенело коля друг друга. Дробя, порой ударами шлемов в лица. Топча всех, кто не удержался и упал.
Своих и чужих.
Кинжалы стали скользкими от крови. Один выпал, когда он едва не выбил себе запястье, попав в край чужого щита. Другой застрял в груди врага, между ребер. Человек рухнул вместе с ним в массу людей, утонул под ней.
Могучей ладонью Тарик перехватил за рукоять падавший на него чекан, вырвал из руки нападавшего, проломил ему череп его же оружием. В давке едва не получил укол в глаз, отклонил голову, пропуская оружие мимо, лишь оцарапав ухо. Второго удара не последовало, солдата прикончил кто-то справа, карифец даже не увидел лица спасителя, так как не мог развернуться.
Он просто продолжал драться и Шестеро хранили его.
Земля грохотала, заглушая все вокруг. Она скрыла в этом мерном дробном грохоте остальные звуки, пожрав шум битвы, куда двигался полк Менлайо. Дрожала тяжелой мерной дробью тысяч копыт.
Несколько отрядов фихшейзцев пронеслись буквально в сорока ярдах от них, даже не сделав попытки напасть. Подняв пыль, скрыв и без того едва видимые тысячи, убивающие друг друга в пятистах шагах отсюда.
Треттинец маршировал вместе со всеми, слушая дудку и крики сержантов, надрывающих горло, пытающихся держать темп и подбадривать солдат.
Шлем давил на лоб, пот пропитал спину, рубаху, стеганный камзол, распахнутый на груди. Он услышал еще один грохот, усиливающийся с каждым мгновением, словно на них накатывала волна.
Крики за спиной! Оглушительное ржание коней.
Ряды полка качнулись, ударили приливом в лопатки, и Менлайо по инерции влетел в спину товарища, стоявшего впереди. Кто-то свалился прямо под ноги. На него, не удержавшись, повалились следующие. Ругань. Крики. Какой-то несчастный напоролся на чужую алебарду. Захрипел.
Никто не понимал, что происходит. Пыль висела над миром сизо-желтой стеной, лезла в нос и горло.
Удар!
У Менлайо потемнело в глазах, он упал, но оружие из рук не выпустил. Перевернулся во время падения на спину, тут же вскочил и отшатнулся, когда с десяток огромных гремящих теней прошли сквозь разодранную толпу, давя людей, сминая их, превращая в кровавую кашу. За этим десятком последовали другие. Еще. И еще. Создав целую просеку.
Они теряли скорость, обретая очертания бронированных всадников и лошадей.
Кавалерия ломала ряды полка. Кто-то из рыцарей взмахнул мечом, обрушил клинок на голову замешкавшегося пехотинца, попал в шлем.
Менлайо уклонился от конного и его копья, ловко попал крюком алебарды в бедро всадника, едва не вырвал плечи из суставов, когда снял того с седла. Несколько солдат обрушили на латника град ударов, превращая шлем и то, что было в нем, в лепешку.
— Это же наши!
— Наши! — полетело по рядам.
Треттинец увидел зеленую ленту, выругался грязно, опираясь на окровавленную алебарду.
Действительно, тяжелая кавалерия ириастцев так увлеклась преследованием легконогих эскадронов фихшейзцев, что в пыли не заметила, как врезалась в собственный полк пехоты.
— Шестеро, какой бардак! — сказал кто-то рядом и тут же завопил, увидев в дымке новую опасность.
Фихшейзцы, до этого разделившиеся на несколько более мелких отрядов, чтобы легче было маневрировать и уходить от погони, теперь собрались в один. Они пустили лошадей в галоп, опустили копья, несясь на расстроенную пехоту и всадников, потерявших скорость, завязших среди собственных союзников.
Враг влетел в них со страшным хрустом. Словно не в людей, а в сухой лес, ломая ветки. Трещали кости, копыта сминали кирасы, копья пронзали солдат и в ход шли мечи и кавалерийские топоры на длинных рукоятках.
Полк, который даже не вступил в бой, оказался растерзан на множество мелких группок, не способных противостоять слаженному натиску. Ошеломленный, растерянный, втоптанный в поле, он почти не оказывал сопротивления.
Началось избиение. Фихшейзцы рубили пехоту, пробиваясь к тяжелым рыцарям, пытавшимся развернуть коней в центре алебардистов, внося в оставшиеся стойкими группки еще больший хаос.
Менлайо, которому посчастливилось оказаться в одной из таких, дрался с остервенением. Он колол вражеских всадников или лошадей, избегал ударов копытами, ловил на древко падающие топоры.
Все было ничуть не сложнее, чем идти по Дороге Тиона, с той лишь разницей, что свобода его движений была скована телами, лежащими под ногами, разлитой кровью и другими дерущимися. Он смог убить троих, прежде, чем остатки его полка не выдержали и побежали.
Его старый учитель фехтования когда-то сказал, что нельзя сражаться с толпой. Бороться против нее. Это не битва. Это участь муравья, которого раздавят. Если ты упал в реку, плыви по течению. Иначе утонешь.
Потому он побежал вместе со всеми.
Шестеро хранили Мату.
Стрелы рухнули на его роту, на роты соседей, на отряд наемных арбалетчиков. У него не было щита, и он попросту свернулся в комочек, несмотря на кольчугу и шлем, постаравшись занимать как можно меньше места.
Шорох в небе. Злой. Зловещий. Страшный до одури. Стрелы застучали вокруг. Не сильно, но Мату этот звук показался невероятно громким, болезненным. Он вздрагивал каждый раз, когда они падали, втыкались в землю, в доски, в людей.
Те стонали, вскрикивали, ругались сквозь стиснутые зубы. А еще хрипели и булькали.
Умирали.
За первым залпом последовал второй. Почти сразу же. Без всякой паузы или передышки.
Все повторилось. Шорох. Страх. Ранения и смерти.
Шестеро его сберегли и на этот раз.
Он приподнял голову, увидел красноперую смерть, глубоко вошедшую в землю в дюйме от головы.
— Ах вы гады!!
Его арбалет лежал рядом, там, где Мату его положил. Он сунул в ложе болт, прицелился…
Какой-то одинокий стрелок из пехотинцев лупанул в сторону даворцев. Винчецио видел это из-за павезы. Хмыкнул с некоторым уважением, когда болт по летки вошел лучнику в плечо, развернув его влево и заставив упасть на колени.
— Не спать! — гаркнул капитан.
Ему не было времени проверять потери среди своих. Был уверен, что их немного. Основной урон пришелся на соседей. У «Виноградных шершней» были павезы, всегда защищавшие от подобного, а его ребята славились расторопным опытом в перестрелках с лучниками во время тех же осад. Особенно если расстояние позволяло.
Выстрелил. Спрятался. Переждал.
Сейчас между ними было меньше двухсот шагов. Вполне честная дистанция для стычки.
Все триста человек, пускай и в некоторый разнобой, разрядили тяжелые арбалеты в даворцев в тот момент, когда они дали третий залп навесной траекторией.
Винченцио не отставал от собственных людей. Выстрелил и тут же нырнул за высокий щит, острым краем воткнутый в землю. Стрела ударила в доски, застряла, гудя точно пчела.
Все сосредоточенно крутили вороты, натягивая тетивы, и капитан выглянул лишь на мгновение, чтобы оценить обстановку. Довольно хмыкнул, сплевывая очередную зубочистку, край которой был измочален зубами.
Болты хорошо прошли по даворцам, торчавшим на открытой местности, точно жирные утки. Они тут же заскучали и забыли о том, чтобы посылать стрелы. Осталась треть, и они отступали.
— Еще раз! — капитан заработал руками сильнее, вращая ворот с ускоренным рвением. — Свободный!
Некоторые молодые и ловкие, не то, что он, уже взвели тетивы, достали вторые болты (многие по привычке держали их в зубах). Кратко целились. Быстро стреляли. Вдоль всей линии раздавались неслаженные щелчки.
Прибили еще человек пятнадцать, пока расстояние позволяло, остальные скрылись за кустами.
Винченцио обратил внимание на поле, сдвинул берет вперед, почти на брови, никак не комментируя произошедшее за это краткое время.
Что творилось у Бутылочного горла — не очень понятно. Пыль властвовала над этой частью Четырех полей. Но битва приблизилась к ручью. Полк, что стоял впереди и справа, перестал существовать. Его месила кавалерия. Уцелевшие отступали в разные стороны, кажется, даже не соображая, что некоторые из них бегут в направлении врагов, а не своих.
— Конец им, — мрачно произнес сержант. — Двадцать первые кажется. «Желуди».
— Толетти, передай по цепочке, что мы снимаемся. И приглядывай за фихшейзцами. Больно они борзые, как бы не нагнали. Бренто! Скажи пехоте, что мы отходим к «Дубовым кольям»! Пусть тоже не тянут. Слышишь, барабаны рядом?! Какая-то баталия горного герцога уже строится. Она их перемелет. Скоро будут здесь.
Он так и не выстрелил по лучникам второй раз, положил взведенный арбалет на плечо. На этом рубеже они сделали не так уж и много. Но достаточно, чтобы спасти сотню жизней и забрать еще сотню.
Ба-бам!
Ряд лег.
Ба-бам! Ба-бам!
Другой лег.
Люди, облаченные в сталь, склонялись к земле, точно травинки, срезанные косой.
Алебарды, молоты, палицы, топоры, секиры взмывали. Солдаты падали.
И свои, и чужие. Потом он вырвался из давки, сломав чекан о чей-то шлем, так, что рукоятка не выдержала и треснула, подхватил тяжелый, даже для него, бердыш.
В свалке всегда так. Теряешь оружие и находишь новое. Если успеешь. А потом или убиваешь дальше, или умираешь.
Когда-то в молодости он сражался против дагеварцев, но там были иные битвы, не такие, как эта. На легконогих лошадях или норовистых верблюдах. С копьями, луками, ятаганами. Всем было место. Каждый мог показать свою доблесть. После, когда он получил Золотого карпа, дрался всегда в одиночестве и не в армии. Потому что любой бой множества людей друг с другом нивелирует мастерство. Превращает прекрасный танец клинка в тупую, грязную и жестокую работу мясника.
Он был этим мясником. Удивительно вертлявым, гибким для своей комплекции. А еще жестоким и методичным. Не пропускавшим никого и не отпускавшим. Бердыш взлетал и падал, отсекая конечности, разрубая ребра, проламывая черепа. Здесь было больше пространства, и Тарик мог использовать это оружие во всем его страшном великолепии. Люди разлетались вокруг него, точно соломенные куклы. Он сам не заметил, как потерял маску, показывая солнцу обезображенное, окропленное чужой кровью лицо: срезанный нос, дыру вместо щеки с уцелевшими редкими зубами и черной, словно бы вяленной плотью вокруг страшной раны.
Ему было все равно, ведь его вид, вид ожившего мертвеца, выходца той стороны, пугал врагов, даря неуязвимость. Постепенно к нему присоединялись другие бойцы. Они выныривали из пыли, мельтешения человеческих теней, грохота оружия, мелькания стали, вставали с ним бок о бок. Один за одним. Рубили, кололи, дробили, резали, грызли.
Падали. На их место вставали другие.
Они шли по земле. Траве. Телам. Чужим и своим. Знаменам.
Трубили рога, требуя отхода. Гремели барабаны, требуя наступления. В небе, для тех, кто еще жив, сияло солнце, знаменуя завершение утра.
Они отступали. Пробивались к своим. Убивали всех, кто не носил зеленую ленту.
Это было просто. Простые правила, о которых не надо задумываться в бою: бей чужаков, защищай своих.
Всё.
Тарик пропустил момент, когда рядом с ним начал драться треттинец, вооруженный алебардой. Карифцу было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что этот человек такой же, как он. Или почти такой же. Но только без карпа на левом предплечье.
Мастер. Мессерэ, как называют таких в этих герцогствах. Ракисатун мин альсульби — танцор стали, как говорили в Карифе.
— Канционе д’ачайо, — уважительно сказал ему треттинец, когда они вырвались из клещей пехоты Горного герцогства, оставив на поле перед Бутылочным горлом тела врагов и друзей.
Тарик лишь кивнул в ответ брату по танцу смерти. Он не знал, что ему сказали.
Да это было и не важно. Они понимали друг друга без слов.
Мату закрыл остекленевшие глаза Шафрана. Не каждому в его роте повезло остаться целым после того, как упали стрелы.
Пронзительно звучали сигналы об отступлении, армия горного герцога, сперва занявшая Броды, теперь получила себе самую восточную часть Четырех полей.
— Хочешь сдохнуть как он, олух?! — напустился на него Яйцо. — Они обходят нас справа и слева!
Сержант поднял Мату на ноги, сунул рунку.
— Давай! Давай! Ноги в руки и к баталиям!
— Мы проиграли? — тот заворожено смотрел на массы людей, облаченных в сталь, на знамена с водоворотом. Этот вал, точно грязевой сель, полз на них. Затекал в ложбины, выемки, в русло ручья. Скрывал под собой мертвых.
— Шевелись, дурной олух! — Яйцо толкнул его в спину, подгоняя. — Никто не проиграет, пока я сержант таких остолопов, как вы! Шевелись! Бери пример с треттинцев! Арбалетчики уж точно чуют, куда дует ветер. За ними! Ну!
Мату бросил последний взгляд на Шафрана и вслед за остальными солдатами роты поспешил прочь.
[1] Рунка (ронсанд, ронкона, брандистокко) — древковое колющее оружие: копье с двумя боковыми наконечниками, меньшими, чем центральный.
[2] Шапель — простой шлем в виде металлического колпака с широкими полями. Распространен среди пехоты.
[3] Козья нога — приспособление для натяжения тетивы арбалета.
