Глава 25

Я сильно переживал за сам спор, поскольку не считал себя настолько образованным, чтобы вести подобные состязания, но ситуация и главное сам король, который не видел во мне своего соперника решили дело. Так что вскоре в кабинет стали набиваться люди и первым решили устроить математическое состязание. Один из учёных должен был писать уравнения или математические действия, а мы с выделенным мне соперником, пожилым человеком лет пятидесяти, должны были на скорость их решать.

Мне едва выдали список, как я тут же стал записывать решение и ответ, переводя написанные в задании цифры из римских в арабские и в них же давая решение и ответ. Отец Иаков сам всё записывал за мной с моих слов, часто сбиваясь при этом от незнакомых цифр, которые я ему говорил писать.

— Готово, — оповестил я, показывая на свиток в руках отца Иакова, когда ещё мой оппонент, морща лоб, читал все задания.

В кабинете повисло молчание.

— Вы, кажется, дали слишком простые уравнения синьор, — глухо поинтересовался король у того, кто их составлял.

— Нет Ваше высочество, — тот весь разом пропотел, — просто этот ребёнок использует арабские цифры, я читал труды Фибоначчи, он их первым ввёл в обращение в Европе.

— Почему же ваш коллега их не использует? — Альфонсо V хмуро посмотрел на моего оппонента, который тоже резко вспотел под королевским взглядом.

— Это не принято Ваше высочество.

— Проверьте ответы, — приказал тот и когда математик подтвердил, что всё верно, Альфонсо V уже не так был уверен в себе, как в начале нашего спора, и задумчиво посмотрел на меня.

Следом настала очередь языков, принесли какое-то письмо на греческом, и я слёту перевёл его, не запросив даже учебников или бумаги для записи. Мой новый оппонент, взял мой свиток, не стал ничего переводить, лишь поклонился королю.

— Ваше высочество, — признался он, — его греческий лучше, чем у моего учителя, не только мой.

Тут он повернулся ко мне.

— Кто учил вас молодой человек?

— Кардинал Виссарион Никейский, — ответил я и это имя он точно знал, поскольку повернулся к Альфонсо V и с поклоном сказал.

— Это лучший переводчик с греческого и истинной латыни, которого я знаю Ваше высочество, так что тягаться с его учеником будет для меня просто бессмысленно.

— Всё, все выйдите, мне надоел этот балаган! — в голосе короля появились нотки раздражения и когда мы остались в том же составе, что и вначале, он постучал пальцем по ручке кресла.

— Ты Мендоса, верно?

— Верно Ваше высочество, — склонил я голову.

— Поклянёшься своим родом, что не используешь грамоту, данную мной во вред мне, королевству или людям? — он пристально посмотрел на меня, ища мои глаза.

Я честно и открыто посмотрел ему в них и нагло соврал.

— Клянусь богом, Ваше высочество, что так и будет.

Он кивнул и сказал.

— Завтра грамота и деньги будут у вас, постарайтесь не затягивать с проверкой города, купцы рыдают у меня в ногах, умоляя открыть порт и ворота.

— Ваше высочество, я постараюсь сделать всё в моих силах, чтобы ускорить процесс, — тут я нисколько не соврал.

Когда он нас отпустил и мы попрощались ещё и с крайне задумчивым архиепископом, идя уже только втроём, монах грустно заметил.

— Я хотел тебя осудить брат Иньиго, за богохульство, но не смог.

— Вы о чём брат Иаков? — я сделал вид, что его не понял.

— За это время я слишком хорошо тебя узнал, — вздохнул он, — ты соврал королю, при этом поклявшись богом.

— Отец, — я строго посмотрел на него, — я и не причиню вреда ни ему, ни его людям.

— А если это вступит в спор с нашим заданием? — он прямо посмотрел на меня.

— Я уже смотрел в соборе стоимость индульгенции на этот случай, — пожал я плечами, — богохульство нынче дёшево, всего за пару флоринов бог меня просит.

Отец Иаков тяжело вздохнул.

— Вы против индульгенций брат? — изумился я, — чего я ещё о вас не знаю?

— Позволь, я оставлю эти грешные мысли при себе брат Иньиго, — смиренно ответил он.

— Представляете брат, — воодушевлённо заметил я, — я даже могу убить архиепископа и заплатить за спасение души всего сто тридцать флоринов.

— Твоё тело при этом лишат сана и повесят за убийство, — хмуро ответил он.

— Но я ведь при этом с такой индульгенцией не буду мучатся в Чистилище, так ведь брат Иаков? — с милой улыбкой спросил я его.

— Бог видимо послал мне тебя в наказание за мои грехи, — он тяжко вздохнул и перекрестившись прошептал слова молитвы, прежде чем ответить, — ты вырываешь мои самые потаённые мысли и озвучиваешь их вслух.

Я, копируя его голос, ответил миролюбиво:

— «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!».

— Думаю отец Иаков мы навсегда расстанемся после порученной нам миссии, так что вам недолго со мной мучатся, — добавил я, после слов из Ветхого завета, книги Иова.

— Аминь, — ответил он и перекрестившись замолчал.

Алонсо и Бернард ничего не понимали из нашего разговора, поскольку он вёлся на латыни, но видели, что я повеселел, а отец Иаков загрустил, хотя обычно всё было с точностью до наоборот.

— Отец Иаков, — наперерез нам бросился мужчина, падая на колени и протягивая к брату Иакову руки в мольбе.

— Да сын мой, что случилось? — тут же остановился тот.

— Благословите мою дочь отец, — стал рыдать он, — она бесплодна, и муж хочет отказаться от неё!

— И при этом не хочет возвращать её приданое? — поинтересовался я, поскольку знал истинную причину подобного горя, а не желания помочь дочери. Я на всё смотрел крайне прагматично, стараясь вычислить истинные причины поступков людей, а не ту занавесу слов, которой они всё окружают.

— Да брат, он просто разорит меня этим, — закивал мужчина, — поскольку у меня ещё две дочери на выданье.

Брат Иаков с осуждением посмотрел на меня, но, разумеется, не смог отказаться и кивнул. Мужчина поднялся на ноги, бросился куда-то в сторону и притащил за руку рыдающее юное создание, весьма симпатичное на вид.

— Вот он пустой сосуд греха, отец, — мужчина вручил отцу Иакову руку девушки, — сделайте пожалуйста хоть что-нибудь.

Монах прямо на улице опустился на колени с девушкой на мостовую и положив руку на её живот стал молиться. Продолжалось это довольно длительное время, так что я даже заскучал и крики ребятни рядом о том, какой я урод и монстр, меня больше не развлекали.

— Всё дочь моя, господь теперь с тобой, — брат Иаков перекрестил успокоившуюся девушку, и показал на ожидающего её отца.

— Подойди ко мне дочь моя, шепну тебе пару молитв на ухо, — поманил её я и она, видя, что я в доминиканской робе, без страха подошла ко мне ближе.

— Алонсо закрой уши, — сказал я и когда парень это сделал, наклонившись в кенгурятнике к уху девушки, прошептал.

— Мужу своему, если он и правда хочет наследника, скажи неделю воздерживаться от соитий с тобой или другими женщинами, а после этого длительного воздержания, когда его семя попадёт в тебя, сразу не вставай, подними ноги вверх и полежи так в постели. Понятно?

Лицо девушки стало словно пылающий огонь, краска залила уши, щёки и шею.

— Ну и конечно помолись после этого дочь моя, вреда точно не будет, — перекрестил я её и отпустил.

Когда она, красная от стыда бросилась от меня к отцу, ко мне подошёл брат Иаков, обеспокоенно посмотрев на девушку и меня.

— Что ты ей сказал?

— Пару рекомендаций из трактатов древних врачей, — соврал я, даже не моргнув глазом.

Монах вряд ли мне поверил, но уточнять не стал и мы пошли обратно в монастырь, а уже вечером у меня была грамота от короля и главное, вексель для местного филиала банка Медичи.

— В банк или магистрат? — показал я оба документа брату Иакову, — какое удовольствие будет для меня наибольшим? Получить золото или унизить главу города?

— Я страшусь брат Иньиго, того, каким вы вырастите, — со вздохом ответил он.

— Одно я могу сказать вам точно брат Иаков, — твёрдо сказал я, — вы всегда будете моим учителем по милосердию. Праведнее вас я никого в Риме ещё не встречал.

— А как же бедность и целомудрие брат мой? — поинтересовался он.

— За это у меня будет отвечать Родриго Борджиа, — ответил я, но он моей шутки не понял, так как видимо его не знал. Я же прекрасно знал, что только во дворце у дяди Борджиа обитают пять любовниц молодого парня, чья любвеобильность была у многих на языках. Кости ему не обсасывали только самые ленивые в Риме, коих было очень немного. Но как говорили некоторые, ещё хорошо, что это были девушки. Распущенность нравов была в Риме просто ужасающей, несмотря на тот внешний статус и флёр, который подавался простому народу в виде веры и покаяния. Высшие чины иерархии Святого престола мало в каких удовольствиях себе отказывали.

— Надеюсь это достойный человек, — осторожно ответил монах.

— Я тоже, отец Иаков, — хмыкнул я, веселясь от шутки, понятной только мне.

Что касалось моего вопроса, то победило унижение, так что уже утром я направился в магистрат. Увидев бумагу с подписью короля и его печатью, глава города поменялся в лице.

— Чем я могу вам помочь брат Иньиго? — обратился он ко мне другим тоном, не каким он говорил со мной вчера.

— Я прошу лишь помощи в моём деле, не более того, — мягко и вежливо ответил я, копируя поведение брата Иакова, хотя у самого было дикое делание повозить этой бумагой, но наглой усатой морде, которая вчера надо мной издевалась, но здравый смысл победил, и я не стал накалять обстановку больше необходимого. Так что обсудив с главой города все дела и то, что мне от него потребуется, я перекрестил его и попрощался, а он даже при этом старался не сильно сжимать кулаки от злости.

В банке же меня приняли с распростёртыми объятьями даже несмотря на то, что я забрал часть денег и сказал, что с моими расписками могут приходить и другие люди, чтобы я не таскался с мешком золота по городу. Все вопросы были улажены за пару часов и я, довольный проведённым днём, а также ещё больше довольный Алонсо, с тяжёлым кошелём золота на поясе, отправились в обратный путь к монастырю. Я уже продумывал, где и что организую, так что завтра требовалось обзавестись всеми выделенными мне помощниками, поговорить с ними и приступать к работе. Время халявы закончилось, впереди предстояло сделать много работы.

— Верующий с номером А-13, — молодая монахиня повернулась к группе горожан, над которыми висела большая буква A, — пройдите к столу с изображением Девы Марии.

Поскольку большинство жителей Неаполя не умело ни читать, ни считать, то проблему как организовать людские потоки так, чтобы было меньше очередей, я обдумывал очень долго. Только какие-то глубинные мысли из подсознания помогли мне это хоть как-то разделить на множество мелких рутинных операций, которые могли выполнять неквалифицированные помощники, которыми были либо монахи, либо служащие магистрата, временно приданые мне в помощь.

Сейчас каждый пришедший попадал в шесть очередей, которые вели к монахам, которые задавали всем только один вопрос:

— В каком грехе хотите покаяться?

В зависимости от ответа, он дальше сверялся с разработанной мной для них методичкой и присваивал номер греху человека в зависимости от буквы латинского алфавита и ставил цифру его порядного номера в дальнейшей очереди, которую записывал в книгу учёта посещений. Дальше уже горожанина, который не знал ни букв, ни цифр, забирала от стола одна из монахинь клариссинок и ставила его в очередь с той буквой, которая была прописана у него в листке. Конечно, какой конкретно грех значила каждая буква ни знал никто кроме шести монахов, которые поклялись не разглашать того, что содержится в моих методичках, а все, кто участвовал в дальнейшем распределении этого не знали, для них это были просто буквы.

После того, как оглашали номер верующего, закреплённые за этой буквой монахи сами осматривали бумажки горожан и вытаскивали нужного человека из очереди, показывая куда ему нужно идти. Закрытые исповедальни с уже теми священниками, которые выслушивали и записывали показания, были отгорожены от общей очереди, и никто не видел и не слышал, что там происходит. Каждая такая кабинка была помечена рисунком святого или святой, чтобы люди не путались куда именно идти, и имела вход и выход с другой стороны. Так что люди входили в кабинку и выходили с другой стороны, тем самым обеспечивая анонимность своих показаний и не пересечением с теми, на кого они возможно сейчас стучали. И выходя, шли по узкому коридору, прямо к кабинке, где сидел монах, ему отдавался билет с номерком, взамен тот предлагал купить индульгенцию. Кто-то соглашался, кто-то нет, но я посадил на эти важные места монахов с самыми строгими голосами и лицами, так что золото тонким ручейком наконец закапало в нашу казну, попадая в банк Медичи, который выписывал мне векселя на сданные после вечерней инкассации суммы.

Самое интересное во всём этом было то, что никто кроме меня не видел общей картины происходящего, каждый занимался только своим маленьким участком задания, который был ему по силам. Используя обширные имеющиеся у меня ресурсы монахинь и монахов, особенно когда я намекнул настоятелю францисканцев, что знаю о кое-какой кирпичной стене, то с его содействием, я всех грамотных приспособил к делу, каждому давая только ту роль, с которой он мог справиться. Я не говорю, что всё работало как часы, люди были людьми, кто-то тупил, кто-то терял свою бумажку, так что ему приходилось вставать очередь заново, но недаром я три дня отвёл на предварительные репетиции, где в роли горожан выступали монахи и служащие магистрата, поэтому особо проблемных затыков удалось избежать тогда, когда двери собора открылись для всех желающих рассказать о своих грехах или грехах соседей. И меня веселили возмущения тех, кто думал, что если он исповедался недавно и купил индульгенцию, то ему не нужно будет делать этого повторно.

— Можете не приходить, — всех в этом случае заверял я, — но по истечении месяца, мы начнём расследование.

И тут же очереди в собор утраивались.

Одна была проблема у меня, которая раздражала, но я не стал конфликтовать с архиепископом по этому поводу и просто разделил дни приёма: по чётным принимались горожане, по нечётным дворяне, а субботу я выделил для иудеев и мавров. Поскольку этот день был для первых запретным для любой деятельности, а вторые не приходили по причине нежелания пересекаться с первыми, то мы хотя бы с братом Иаковом отдыхали единственный день недели. Для меня кстати было удивлением узнать от него, что показания не христиан также могут браться в расчёт инквизицией, если будут подтверждены потом ещё и христианами. Но благо, что в субботу у нас никого не было, так что можно было просто поваляться в кровати и ничего не делать.

Но к моему большому сожалению, после субботы наступало воскресенье, в которое мы с ним и ещё тремя инквизиторами, которые вернулись в город, читали тонны доносов, признаний в ереси и около ереси, чтобы всё это свести в стройные показания и таблицу, а также поставить на заметку тех, кто попал уже дальше в списки на расследование и не покаялся. Хотя время ещё было, так что мы ждали, что возможно они придут позже.

Ко второй неделе с моей организацией процесса стало понятно, что люди попросту кончились, все те, кто хотел покаяться это сделали и ждать дальше было только злить короля. С этим предложением я пришёл к архиепископу, который едва не расцеловав меня, направился к брату Иакову и спорил с ним до тех пор, пока тот нехотя, не дал ещё три дня для тех, кто готов прийти и покаяться. Об этом тут же огласили глашатаи на площадях и рынках города, а архиепископ, едва не выпрыгивая из робы от радости, побежал на доклад к королю.