Глава 20
На следующий день я сказал Козляткину, что согласно моему индивидуальному графику я запланировал сходить в театр и проконтролировать промежуточные результаты. То есть как они выполняют наши предписания.
Козляткин моей инициативой был доволен. Хотя мне кажется, он больше был доволен тем, что меня в первый отдел вызывали по столь малому поводу, как поступление на заочный в институт. Он мне даже несколько советов дал, какой институт лучше выбрать. Но когда я сказал, что товарищ из первого отдела советовал Высшую партийную школу, он моментально переобулся в прыжке и тоже начал советовать только Высшую партийную школу.
Ну, а я что? Раз такие ответственные товарищи советуют, то пообещал поступать туда (на самом деле я осознавал, что без этой корочки сделать карьеру, как я её представлял, будет значительно сложнее).
В общем, я отпросился и со свободной совестью отправился… в НИИ, где трудился Мулин отчим, Модест Фёдорович.
В Москве хорошо, что большинство схожих по профилях НИИ находятся более-менее компактно. Так что нужное здание я нашел довольно быстро. Оно было новым, с большими окнами и бетонными конструкциями. В просторном вестибюле сидел дедок в переделанной из фуфайки жилетке, и, напялив очки на переносицу, читал газету «Правда». На моё появление от вообще не отреагировал от слова никак.
Вот и ладненько.
Я прошел к широкой лестнице и задумчиво остановился. Я ведь не знал, где искать Мулиного отчима. Интересно, Муля раньше бывал у отца на работе?
На моё счастье, как раз по лестнице спускалась группка молодёжи: две девушки и парень.
— Извините, — обратился к ним я, — вы не подскажите, кабинет профессора Бубнова, где находится?
При виде меня ребята переглянулись и одна из девушек, чуть скривившись, сказала:
— Если вы в аспирантуру поступать, то имейте в виду, к Бубнову десять человек на место. И он берёт только по целевому или по рекомендации от Учёного совета вашего учреждения.
— Нет, нет, я не поступать, — с улыбкой постарался успокоить их я, мол не конкурент я вам, ребятишки, — это мой отец и я по личному вопросу.
Парень сориентировался первым. Он подошел и протянул мне руку, которую я пожал. А девушки доброжелательно мне заулыбались и принялись строить глазки.
— Давайте я провожу вас! — моментально проявила инициативу первая девушка. Она была некрасивая. В роговых очках, длинной юбке и глухой блузке с жабо, которое закрывало её цыплячью шейку почти до самого подбородка (вторая девушка, к слову, была ничем не лучше. Если не хуже.).
Кстати, при этом у второй девушки от злости некрасиво исказилось лицо. А у первой наоборот — расцвело от удовольствия.
— Эммм… ну, хорошо, — кивнул я, — если это не меняет ваши планы.
— Да какие там планы! — хихикнула девушка и кивнула куда-то наверх. — Нам туда.
Мы поднялись по лестнице. И очутились перед массивной дверью с красивой латунной табличкой.
— Вот мы и пришли, — смущённо заулыбалась девушка, стараясь не показывать в улыбке неровные, выдающиеся вперёд зубы. — А вы обратно когда будете?
— Не знаю. Спасибо, — вежливо поблагодарил я и постучав дважды, толкнул дверь.
За моей спиной раздался разочарованный выдох.
Ну не судьба, не судьба. Что поделаешь…
Кабинет Бубнова Модеста Фёдоровича был роскошен, как только может быть роскошен аскетический кабинет крупного учёного. На стенах густо висели карты самых разных кусков мира с отметками в виде красных флажков и синих треугольничков. На самом верху, над картами — портреты. Вместо коммунистической триады, здесь была другая, портретная, триада. Правда я затрудняюсь её классифицировать — Ломоносов, Менделеев и Ленин. Ну и, само собой, Сталин. Но его портрет был самым большим и в полный рост. В результате получалась эдакая небольшая картинная галерея.
С одной стороны, у стены, выстроились в два ряда кадки с фикусами, китайскими розами и тому подобным ботаническим гербарием, который почему-то так любят во всех этих советских НИИ. С другой стороны — стояли стеллажи с какими-то колбами, кусками минералов, модельками молекул, книгами и прочим столь необходимым для науки хламом.
По центру всего этого великолепия был массивный письменный стол, ещё дореволюционный, крытый зелёным сукном. К торцу которого был приставлен ещё один стол, но только длинный, очевидно, для совещаний.
За столом восседал лично хозяин кабинета и по совместительству Мулин отчим и что-то писал.
При виде меня он удивился и дёрнул за ворот белого халата, накинутого поверх костюма:
— Муля? А ты что тут делаешь? Что-то случилось? — на лице его отразилась нешуточная тревога.
— Нет, нет, всё нормально, — ответил я, — увидеть тебя захотел. И посоветоваться. Я не сильно помешал, отец? Может быть мне лучше в другое время зайти?
— Да ну что ты! — замахал руками Модест Фёдорович, — Присаживайся, Муля. Ты чай будешь? Или, может, лучше кофе?
— Да, лучше кофе, — кивнул я, мне после вчерашнего сегодня весь день хотелось взбодриться.
— Я тоже не прочь бы кофейку выпить, — улыбнулся Модест Фёдорович добродушной улыбкой, — тогда пошли. Только вон халат накинь, пожалуйста. У нас с этим строго.
В углу на вешалке висело пальто отчима и два белых халата. Я взял один и натянул, не застёгивая.
Модест Фёдорович встал и поманил меня за собой из кабинета. Мы вышли. Немного поплутали по узким и запутанным коридорам, спустились вниз по лестнице, опять поплутали. Ещё спустились и очутились в просторном подвале, похожем на катакомбы, только с ремонтом, от которого отходили дополнительные аккуратные коридорчики.
Модест Фёдорович решительно устремился по одному из них и мы, наконец, вошли в лабораторию. Там тихо гудел вытяжной шкаф, довольно большой, он занимал почти треть помещения. Столы, штативы, шкафы и сейфы с веществами в больших пузатых бутылках и с колбами. У вытяжного шкафа стояла девушка в белом халате и с лабораторными щипцами в руках, прехорошенькая такая шатеночка. Она щипцами переставляла туда-сюда колбочки, которые кипели на водяной бане. При виде нас она ойкнула и смутилась.
— Вот, Машенька, — сказал Модест Фёдорович, — Это мой сын, Муля. Иммануил Бубнов.
Он вконец растерялся и для чего-то добавил:
— Приёмный сын.
Оп-п-па… а папашка-то оказывается явно влюблён.
— Очень приятно, — засияла тёмными, похожими на переспелые вишенки, глазками Машенька, — а я Маша. Мария Сазонова, аспирантка у Модеста Фёдоровича. Буду на следующий год кандидатскую защищать… наверное…
— А вот если бы ты хотела, то могла уже в этом году защититься, — со скрытой отеческой нежностью, но деланно-строго, пожурил её Модест Фёдорович (ха! с отеческой ли?).
— Но там нужно ещё третью главу редактировать, — тихо сказала Машенька и покраснела.
— Признайся, товарищ Машенька, что ты просто трусиха.
Товарищ Машенька вздохнула и, отвернувшись, переставила пару колб. Видно, этот разговор происходил между ними не один раз и все слова, и роли давно были изучены и проиграны.
— Модест Фёдорович, мы титровать завтра решили, — сообщила Машенька, — подождём, когда вторая партия тоже отфильтруется. Чтобы потом два раза не калибровать.
— Ну, и правильно, — кивнул Модест Фёдорович и деловито спросил, — а ты не говорила Клавдии Денисовне, у нас же вроде фенилантраниловая кислота закончилась. Мне Алексей жаловался. Так пусть закажет.
— У Натальи есть ещё немного, — вздёрнула носик Машенька, — на ту партию точно хватит! Так что пусть Алексей лучше не жалуется, а анализ делает!
Она была сердитая и довольно милая. Такая себе маленькая сердитая женщина. Хотя по возрасту она была постарше Мули.
— Машенька, мы с Мулей, собственно говоря, вот почему пришли, — сказал Модест Фёдорович, — хотим у тебя тут кофе попить. Пустишь?
Вроде как в шутку, а на самом деле он же подсознательно обозначает передо мной статус Машеньки. Не думаю, что любая аспирантка может вот так просто взять и не пустить профессора.
— А давайте я сама вам сварю. Такой, как вы любите, — защебетала Машенька.
Модест Фёдорович согласно кивнул и сел на высокий лабораторный табурет. Я посмотрел на него и сел на такой же табурет тоже.
Машенька ловко вытащила из сушильного шкафа чистую коническую колбу, налила туда дистиллированной воды прямо из ёмкости, куда она капала из дистиллятора. А затем поставила на водяную баню греться прямо между кипящими колбами.
— А не лопнет? — забеспокоился я.
— Стекло термостойкое, — отмахнулся Модест Фёдорович, — мы всегда в таких кофе варим.
— И супчик, — хихикнула Машенька, а потом смутилась и умолкла.
Модест Фёдорович сделал вид, что не услышал.
Вода закипела довольно быстро. Машенька достала коробку кофе, отсыпала туда сколько надо и уже через пару мгновений лабораторное помещение заполонил аромат свежесваренного кофе. То ли из-за того, что вода была дистиллированная и не перебивала вкус самого кофе, толи потому что кофе мы пили в таких вот экзотических условиях, но кофе был необычайно вкусным, и я пил его с превеликим удовольствием маленькими глоточками.
Мы пили кофе и болтали на всякие отвлечённые темы, о разной ерунде. Машенька мне в принципе понравилась. По взглядах, которые бросала она на Мулиного отчима, я всё понял.
Когда мы допили кофе, поблагодарили хлебосольную Машеньку и вернулись в кабинет, Модест Фёдорович спросил:
— Ну как?
— Думаю, что она — отличный вариант и ты вполне можешь на ней жениться, — чистосердечно ответил я, а Модест Фёдорович вздрогнул и выронил халат, который до этого держал в руках.
— Ч-что? — ошарашенно пролепетал он.
— Я вижу, что она в тебя влюблена… — начал я, но Модест Фёдорович меня возмущённо перебил.
Слишком быстро перебил и слишком возмущённо.
— Да что ты такое надумал, Муля! Это же моя ученица! А я её учитель! Что ты себе нафантазировал!
— Ну, ладно, как знаешь, — пожал плечами я с деланным равнодушием и не стал больше заострять внимание на этом вопросе. — Просто раз мать ушла, и ты теперь один… Почему бы не пожить для себя, именно так, как ты этого хочешь.
— Но она слишком молодая, — неуверенно проговорил Модест Фёдорович. — Нет! Ты бредишь, Муля. Прекрати вот это вот всё!
Ну окей, я прекратил, и начал говорить про Дусю, что я хочу, чтобы она отвела меня к своей портнихе, потому что мне нужно несколько вещей на заказ сшить. Но я в этом не разбираюсь. А к матери обращаться не хочу, а то начнётся.
— Ну, ты же сам знаешь, — резюмировал я.
По тому, как усмехнулся Модест Фёдорович, Наденькин характер он знал.
— Но я вообще-то по другому поводу пришел, — сказал я решительным голосом, — и позволь, отец, я буду говорить с тобой прямо и честно.
Модест Фёдорович чуть напрягся, но кивнул.
— В среду мать пригласила меня к отцу в гости. К биологическому отцу, — сказал я и лицо Модеста Фёдоровича перекосило.
А я продолжил:
— Отец, ты для меня всегда был, есть и будешь отцом. Настоящим отцом. Но Павел Григорьевич Адияков — мой биологический отец. Так уж вышло и моей вины в этом нет. Он теперь живёт с матерью, и я не могу, не имею права, игнорировать сам факт его существования. Но и водить хороводы за твоей спиной я тоже не могу. И не буду. Это было бы нечестно с моей стороны.
— Ты истинный Бубнов, Муля! — глухо, но торжественно, сказал Модест Фёдорович, — и скажу тебе так. Раньше я бы никогда не позволил случиться этому. Но сейчас я смотрю на тебя, Муля. Ты изменился. И я верю, что ты не предашь, не посрамишь имя Бубновых. Что же, иди, знакомься со своим отцом, какой бы он там ни был. Но помни, что ты, Муля — Бубнов!
Он сказал последние слова не с пафосом, а скорее с горечью, и надулся.
Я поспешил его успокоить.
— А после ужина можно я к вам домой забегу? Там где-то Дуся уже мой костюм из прачечной забрать должна. Так я заберу и заодно расскажу тебе, что там было.
Глаза Модеста Фёдоровича блеснули, и он просиял. План ему понравился. И понравилось то, что я собираюсь зайти отчитаться. Он посчитал, что это он всё сам контролирует. А я очень хотел, чтобы он так и дальше считал.
— Конечно, Муля, без разговоров! — воскликнул он и по голосу я понял, что он доволен.
И улыбнулся.
В этом момент в дверь постучали и в кабинет влетела маленькая сухонькая женщина сильно пожилого возраста, тоже в белом халате и тоже в роговых очках, которые делали её похожей на черепаху Тортилу.
— Модест Фёдорович! — воскликнула она скрипучим голосом, — я вам статью принесла. Вот оставлю. Так вы уж почитайте, голубчик! И задайте ему! Ишь, какой!
— Спасибо, Зинаида Валерьяновна, — сказал Мулин отчим.
— И Модест Фёдорович! — взвизгнула старушка, не обращая на меня никакого внимания, — мне тут шепнули, что Попов на Учёном совете попробует свою тему протащить!
— Да вы что! — взревел Модест Фёдорович, — А Зайцев⁈ Зайцев хоть знает⁈
— А Зайцев отгул взял и уехал, — печально развела руками старушка, — и теперь голоса поровну получаются.
— Значит, нужно агитировать Смирнова! Я сам прямо сегодня этим займусь! Тем более, что они пригласили меня оппонентом по диссертации его аспиранта.
Старушка злорадно захихикала и, мстительно потирая руки, унеслась из кабинета.
— Вот так и живём, Муля, — вздохнул Модест Фёдорович, — всё воюем. Теперь уже в кабинетах.
— Ладно, отец. Не буду тебя больше задерживать, — сказал я, вставая, — тем более мне самому ещё в театр заскочить надо. По работе.
— Э-э-эх! Хорошая у тебя работа, Муля, — с какой-то затаённой завистью сказал Модест Фёдорович. — А я вот уже и не помню, когда последний раз в театре был.
— Ну так пригласи Машеньку.
Модест Фёдорович завис и затем вперил в меня ошалелый взгляд:
— Муля, ты — подстрекатель, — изумлённо пробормотал он. — Нельзя так!
— Ну, а что? — с совершенно невинным видом развёл руками я, — тебе вот сколько лет?
— Сорок семь, — смущённо сказал Модест Фёдорович.
— Ты что, за мать моложе? — удивился я.
— Так вышло, — нахмурился Модест Фёдорович, это у него явно был больной вопрос.
— А Машеньке сколько?
— Двадцать девять, — вздохнул Модест Фёдорович.
— Ну так у вас разница — всего-то восемнадцать лет. — Я придал своему лицу легкомысленное выражение, — зато у неё детородный возраст как раз в самом разгаре, и вы мне ещё братика подарите. Хотя я больше сестрёнку хочу. Чтобы такая была… с косичками и бантиками. Да, точно… хочу сестрёнку с косичками. Буду с нею нянчиться и сказки ей рассказывать.
Известие о будущей сестричке с косичками и бантиками окончательно выбило Модеста Фёдоровича из колеи. Я снял халат, попрощался и ушел, а он всё сидел и смотрел перед собой ошарашенным взглядом. По-моему, он даже и не заметил, как я ушел.
А я вышел из кабинета и спустился по лестнице, посмеиваясь.
Когда вечером уже я дошел до своего дома, то там творилось нечто невероятное. Окно кухни было распахнуто настежь (и это в марте) и оттуда кто-то голосил не своим голосом.
Я сперва испугался, думал, кому-то плохо стало. Но когда прислушался, понял, что поют какую-то арию. Причём на иностранном языке. Типа на латыни. Или даже на суахили. В общем, ужас сплошной.
Я вошел в подъезд, и даже там доносилось это раскатистое суахили.
Дома, на кухне, собрались жильцы нашей коммуналке и слушали, что-то комментируя. Оказалось, голосила Лиля.
Да, голос у неё оказался неожиданно громким, как для такого мелкого тщедушного тельца. Соседи вежливо слушали, хотя косые взгляды таки бросали. И я был с ними абсолютно солидарен. Ладно бы Лиля таким вот голосом орала на мужа, это ещё понятно. Её бы с интересом выслушали и даже подключились бы с советами.
А тут ария на суахили.
Дождавшись паузы между октавами, я торопливо вставил своё веское слово:
— Товарищи, что здесь происходит?
Очевидно моё появление преломило момент, потому что Лиля пискнула и окончательно сбилась.
— Да вот, певица великая у нас нашлась тут, — с еле сдерживаемым злорадством сказала Белла и прикурила сигарету. — Четыре октавы она берёт. Ха!
— Ты просто завидуешь! — выпалила Лиля и покраснела.
— Кто, я? — расхохоталась ей в лицо Белла, — Да ты знаешь, как я пою? Твои четыре куцые октавы и рядом не стояли.
— Ты всегда только хвастаешься! — фыркнула Лиля, — вот возьми и спой. Хотя бы как я!
От этих слов соседи побледнели. А я понял, что ещё одну песню на суахили морально не выдержу. Поэтому торопливо сказал:
— Белла, можно вас на минуточку? Поговорить надо…
