21 сентября 1941 года. Кронштадт.

Утром я со своими друзьями собирал осколки от разрывающихся в небе снарядов, выпущенных из зенитных орудий по немецким самолетам. Накануне был налет, несколько самолетов прорвались к городу.

Мне тогда, как и многим моим друзьям, было около одиннадцати лет, но один из нас, Рыжик (называли его так из-за густых рыжих волос), был старше на три года. Крепкого телосложения, мускулистый, немного неуклюжий, но решительный и смелый, он пользовался уважением со стороны всех ребят. Его слушались, ему подчинялись, с него брали пример. Ему отдавали все найденные осколки – мальчишечье богатство.

Мы с Рыжиком при объявлении воздушной тревоги никогда в убежище не бегали. Считали, что только трусы убегают от бомб, но, скорее всего, причиной являлось то, что после сирены и до отбоя тревоги в городе, как правило, стояла тишина. К городу немецкие самолеты не подпускала наша зенитная артиллерия.

К сентябрю в Кронштадтском районе и на подступах к нему были сосредоточены большие оборонительные силы, в том числе и зенитно-артиллерийские. Противовоздушную оборону обеспечивали два зенитных полка и четыре отдельных зенитных дивизиона. Достаточно большое количество зениток имелось на крейсерах «Киров» и «Максим Горький», линкорах «Марат» и «Октябрьская революция», лидере «Минск», эсминцах, сторожевых кораблях, катерах, на Кронштадтских фортах.

Примерно в 11 часов вновь завыли сирены и знакомый голос по городской радиосети объявил: «Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Воздушная тревога!»

Мы с Рыжиком, как всегда, остались на улице. Но в этот раз тишину прервал нарастающий гул самолетов. Он становился все сильнее и ближе. Загрохотали зенитки. Не так далеко от нас, в небе над морским заводом и военно-морским госпиталем, неожиданно появилось много фашистских самолетов. Несколько минут они медленно (как нам тогда показалось) парили на большой высоте, а затем, как кровожадные орлы, бросались в пике. Мы услышали глухие взрывы бомб, а затем увидели зарево пожара над заводом и госпиталем.

Два самолета вспыхнули огнем и, оставляя за собой длинный след дыма, падали.

– Ура! Сбили! – радостно кричал Рыжик.

И вдруг… Это произошло молниеносно. К нам с оглушительным воем на самой малой высоте приближался самолет. Все ближе и ближе. Я даже видел лицо пилота. Мне тогда показалось, что летчик издевательски посмеивается над нами.

«Вот она, моя смерть!..» – почему-то мигом подумал я и заметил, что мы с Рыжиком без команды легли, прижавшись к земле. Раздалась пулеметная очередь. Где-то рядом просвистели пули. А затем – тишина.

– Пронесло, Боб, вставай, – тихо промямлил Рыжик. Голос его заметно дрожал.

Мы огляделись вокруг. Огонь пылал теперь не только над заводом и госпиталем, но и над другими местами города. Виден он был и на рейде, где находились боевые корабли.

Непонятное, какое-то смешанное чувство охватывало меня: и то, что немецкие пули не задели, поэтому я избежал смерти; и предчувствие какой-то беды. В моей памяти проскочила мысль о том, что в это время мать находилась на дежурстве в госпитале. Она там работала телефонисткой и сейчас должна находиться за коммутатором. Я поспешил домой.

Меня встретил отчим, который только что вернулся с ночного дежурства.

– Мама там – в комнате. Она ранена, – почему-то тихим, глухим голосом произнес он.

На кушетке сидела женщина в белом халате и перевязывала маме руку; сквозь бинты просачивалась кровь. Шея тоже перевязана. На лице кровавые ссадины, замазанные йодом…

Дежурство началось в 10 часов утра.

На телефонной станции, кроме мамы, находился мичман, перебирающий и прозванивающий провода на кроссе.

– Костя, – обратилась мама к нему, – посиди, пожалуйста, за коммутатором.

Я забыла взять из дома сахар. Схожу в пищеблок, попрошу пару кусочков. Хочу чайку попить.

Она подошла к батарее пищеблока.

И когда собиралась открыть дверь, какая-то мощная сила оттолкнула ее и отбросила к противоположной стене. Резкая боль в руке и одновременно в шее. Раздался сильный грохот, коридор быстро заполнялся дымом и гарью. Нечем было дышать. Раздался еще один грохот – чуть дальше.

Первая бомба угодила в центр пищеблока. Если бы мама открыла дверь на несколько мгновений раньше, то лежала бы там – рядом с погибшим и тяжелораненым персоналом.

Ей предложили остаться в госпитале, но она неумолимо стремилась домой. Там – дети, ей нужно знать, что с ними. Мать есть мать.

Затишье продолжалось очень недолго. Отбоя тревоги не было. Вновь нарастал гул самолетов.

– Собирайтесь, – сказала мама, – нужно идти в убежище.

На сей раз отволынить от посещения убежища мне не удалось, нужно было помочь раненой маме. Отчим, как и Рыжик, принципиально не посещал убежище.

Когда мы вышли из дома, я взглянул на небо и увидел страшную, ужасную картину. В небе было черно от бомбардировщиков. Группами по 20–30 они поочередно с воем пикировали, бросая бомбы. Вой пикирующих «юнкерсов» и грохот разрывов бомб сотрясал воздух. В небе вспыхивали огни наших зенитных снарядов.

Убежище было недалеко, нужно было перейти только проезжую часть улицы. Оно находилось в подвальной части двухэтажной поликлиники и спасало только от ударной волны или от осколков; от прямого попадания бомбы оно спасти не могло, нас бы просто завалило. Кроме того, все, что происходило вне убежища, отлично прослушивалось внутри него.

Среди хаоса звуков внезапно стал нарастать отличный от всех звук. Это был все ближе звучащий визг пикирующего самолета. Было всем ясно, что фашистский пилот намерен бросить свой смертельный груз на поликлинику.

В глазах у всех людей ужас, почему-то открыты рты, тела судорожно съежились и прижались друг к другу.

Сильный грохот вместе с каким-то незнакомым металлическим скрежетом вдруг оглушил уши. Одновременно сильно затряслись стены, пол, потолок. Упали металлические кружки с бачков для кипяченой воды. Из щелей, которые появились в стенах, в убежище повалил густой дым. Вход в убежище завалило. Завал откопали сравнительно быстро.

Когда мы вышли, я увидел полностью разрушенный двухэтажный деревянный, стоящий около поликлиник дом. Конечно же, фашист метил в поликлинику, но промазал.

На месте разрушенного дома была груда перекрытий, досок, остатков вещей, печных кирпичей, разбросанное белье, одежда. Еще дымились не успевшие догореть разные деревянные части.

Около этого хаоса разрушений стонала мать Рыжика. Она в безумии устремлялась в это пекло, в эти остатки дома. Ее удерживали двое мужчин.

– Сыночек мой родной, – громко причитала она, обливаясь слезами и содрогаясь от горя. – Ну почему ты не укрылся? Почему не убежал из дома? Как я буду жить одна без тебя?..

Так жутко и печально закончился для меня этот день —21 сентября. В 18:00 радио оповестило об отмене воздушной тревоги.

В этот день к Кронштадту прорвалось 180 фашистских самолетов. Было сброшено более 500 бомб. Сильно пострадал Морской завод. В Морском госпитале были разрушены приемное и терапевтическое отделения, пищеблок, теплоцентраль, водопровод, канализация. Погибли в госпитале 53 человека, 58 человек (в том числе и мать) получили ранения. Были повреждены многие боевые корабли.

Мы тогда не знали, что впереди еще будут бомбежки и артобстрелы, отсутствие отопления, электричества, канализации и ни с чем не сравнимый изнуряющий голод.

Но это уже другая история, другая глава воспоминаний.