Моя мама Ксения родила меня, последнего ребенка, в тридцать восемь лет осенью 38 года на Украине. Родители очень ждали мальчика. Папе тогда исполнилось пятьдесят три. А через месяц родила моя старшая сестра Мария. Тоже девочку. Назвали Людмилой.

Мария с мужем жили в Одессе. Мои родители с остальными детьми в Москве. Папа строил метро. Мама волновалась о судьбе старшей дочери. К тому же она была великой труженицей, все время ее тянуло к земле, к хозяйству. Так мои родители приняли решение – переехать на Украину. Здесь сразу же у нас появился огород, виноградник, двадцать кур, поросенок. Папа устроился на станцию Слободка слесарем.

Лето 41 года стояло жаркое-прежаркое. Мама сшила мне и Люде красные платьица из флагового ситца. Это было в воскресенье, мы нарядились и выбежали на бугор хвастаться. Мне и Люде было по два года восемь месяцев, Люда почти на месяц младше меня. Две рано заговорившие болтушки знали уже по нескольку стишков. И вдруг послышался странный гул. Почти сразу же мы увидели со стороны, куда заходит солнце, как на нас движется огромная черная туча. Туча страшно ревела. Мы впервые увидели так много самолетов и в своем неведении подняли руки и закричали в два голоса: «Елоплан! Елоплан! Посади нас в калман!» А дикий гул уже прямо над нами. Самолетная туча все ниже и ниже. Я случайно оглянулась назад и увидела бегущую к нам с перекошенным от страха лицом маму, она закричала изо всех сил: «Тикайтэ!»

Я схватила Люду за руку, и мы спрятались в кустах люции. К нам подбежала мама, прижала к себе.

Самолеты пролетели куда-то дальше, и вскоре раздался страшный грохот. Это бомбили узловую железнодорожную станцию Слободка нашего района. Так началась для меня война.

Отец Люды, молодой агроном Игнат Бурлака, сразу же ушел на фронт. Мария с дочкой переехала к нам. Эвакуироваться мы не успели.

…Начались тяжелые годы оккупации. Прошла полуголодная армия румын, сразу заставили всех молиться и говорить по-румынски. Мы от них прятались как мухи в щелки. Со дворов брали все: свиней, кур, гусей. Не трогали только коров. Наша Лялька осталась, она нас и спасла в голодный 47 год. Потом в нашем селе появились немцы. Вычищенные, вышколенные. Всю молодежь угоняли в Германию, но в нашем селе никого не взяли. Не оказалось подонков, которые бы предали своих. А может, к нам просто Бог был милостив? У нас ведь с каждого двора десятину на церковь платили. А некоторые даже больше, почитали за честь, вот так! И нарядные войска СС, не видя нас – как будто пелена на глазах у них была, – прошли через Балту, Котовск.

Пока стояли немцы в селе, я старших сестер не видела в доме, они прятались.

Бомбили часто. По малости лет, я запомнила только эпизоды. Вот нас всех, детей, затащили в огромный погреб. Повесили гамак, мне прищемили тело, и я плакала. То волокли нас под утро в глубокий овраг за огородом, где большие кусты терна. Все спрятались под кусты, нас, детей, сверху еще прикрыли подушками. А кругом выстрелы, взрывы. Помню, как горела церковь в Бруштенах. Это уже молдавское село – от нас через долину. Было очень светло. Слышала пулеметные очереди в вербах в долине. Все это лишь отрывки, но на всю жизнь…

…Дом у нас был большой, под железной крышей. Сени, комната, кухня и холодная половина. Поселили к нам немца, мы всей семьей жили на кухне девять квадратных метров, а он один в комнате. Это был какой-то особенный немец, он уходил рано, приходил поздно. На столе держал фотографию: мужчина, белокурая женщина и две девочки. Я запомнила только красивые локоны и огромные белые банты. Эти банты стояли перед глазами все мое детство. Мне же носить бантов не довелось никогда… Нет, не плачу, а так… О себе немец гордо сказал: «Я – зольдат!»

Он часто не приходил на ночевку. Вместо него немец-денщик приводил двух девушек. (Я тогда впервые плохое слово о девушках услышала.) Они были очень красивые, особенно черненькая. Взрослые относились к ним очень настороженно, а мы с Людой – нормально. От них-то мы и услышали впервые русские народные песни. Особенно страстно они пели на два голоса «Раскинулось море широко» и плакали, плакали. Такие грудные голоса, казалось, это мать-земля через них поет, нас утешает. Только намного позже я поняла, почему они плачут. Я не помню время по месяцам, постояли у нас немцы и ушли на восток. Не грохотало, не стреляли – и слава Богу!

А осенью у нас уродилось очень много картошки, понятно, к нежданным едокам. Потом снова прошли какие-то военные части, но у нас они даже не останавливались. Нас тогда мама не пускала даже за ворота.

Быстро прошла зима. У нас на Одесчине весна начинается рано, ночью в долине послышались пулеметные очереди, а потом то немецкая, то русская речь. Вдруг раздался стук в окно. Мы онемели. Папа взял в руки топор, вышел. А это в окно стучал тот немец, который у нас квартировал. Он крикнул: «Гитлер капут!» – и скрылся. До рассвета в доме никто не спал, даже мы, дети. Это была еще не полная победа. Это просто наши взяли верх.

А утром дикое волнение в селе. Немцев погнали за Днестр. Шли первые наши части, шли штрафники. Начался переполох. Люди забегали-заплакали от радости. Кто-то взял хлеб-соль и вышел навстречу нашим солдатам. Обнимали их, целовали, называли сыночками. Солдаты были уставшие, грязные, не очень сытые. Их тут же расквартировали по домам. Мама варила ведерные кастрюли картошки по три раза в день. И еще их кормила грушами-дичками, они помогают при расстройстве желудка. Первые роты пошли дальше. На смену им приходили другие. И наступила весна сорок четвертого. Я уже большая! Мне скоро шесть лет.

К сестре вернулся муж. Игната списали из армии по болезни. Они попали в окружение в Белоруссии, прорывались через болота, и он сильно простыл. Его немного подлечили, и он пошел работать агрономом, тогда лекарств-то особо не было. А третьего мая сорок шестого года он умер от туберкулеза в возрасте тридцати трех лет. Так моя сестра Мария в двадцать семь лет с дочкой на руках стала вдовой.

Наш папа вернулся в свою слободку на прежнее место – слесарем. Вышли на работу сестры Феня и Маруся, а мама возилась с нами, детьми, и конечно же, хлопотала по хозяйству, занималась садом, огородом, виноградником.

В мае, когда яблоня зацвела, у нас на полгода остановились пограничные войска. Полгода счастливейших дней в моей жизни! Никого не надо бояться, можно кричать, бегать!

Пограничники спали прямо на улице, к многим из них приехали их семьи.

В нашем доме поселился одинокий седой полковник – Егоров Анатолий Константинович. Он ленинградец. Вся его семья: жена, родители жены и его – погибли от голода во время блокады. Остался один сын, его куда-то отправили с пионерским лагерем в тыл. За эти полгода мы увидели очень много, а самое главное – кино.

Представляете, огромный луг, заросший мелкой травкой. На этой площади к двум ольхам натянули огромное белое полотнище – экран. И каждый вечер показывали кино. Мы с Людой не пропустили ни одного фильма. Нашим провожатым был Анатолий Константинович. Он нас очень любил. Бывало, возьмет на руки, несет к винограднику и поет «Калинку», а мы весело ему подпеваем. А там мы ему подносили самый вкусный виноград, уж мы-то знали, где какой куст растет.

К осени Анатолий Константинович заболел малярией. Его сильно трясло.

За ним приехала машина из госпиталя из Рыбницы. Мама укутала его в одеяло и подушки. Через несколько дней наши вещи привезли обратно. Мама испугалась и стала молиться. А когда вернулся Анатолий Константинович из госпиталя, он низко поклонился моей маме и назвал ее своей мамой. Он еще попросил руки моей сестры Фени, но она носом стала воротить: «Мне двадцать, а ему сорок». Она ждала с фронта своего ухажера, но ему не суждено было вернуться. Война забрала его…

А где-то в сентябре привезли сына Анатолия Константиновича, его звали Алик. Я запомнила очень большие грустные глаза. Пограничники переехали дальше, к новым границам. Уехал от нас с сыном и Анатолий Константинович. Наступил сентябрь сорок пятого. Мне исполнилось семь лет.

…А церковь в нашем селе новая, но и старую еще не снесли. Стоят рядышком, как две закадычные подружки. Как в былые времена, и пенсионеры ходят, и молодежь, работы в селе нет, люди ездят по заработкам. И, знаете, что я вам скажу, кто платит «десятину», имеет и дело, и постоянный доход. Вот видите, как Господь заботится, приезжайте, сами увидите…