Больше 50 лет проработал в ВНИИНМ им. А. А. Бочвара, ведущий специалист в области ядерной физики

Для меня, четырехлетнего мальчика, война началась в июле 1941-го, когда отец, будучи офицером, ушёл на фронт. Всем членам семей военнослужащих предлагалась эвакуация из Москвы за Урал – за нами приезжали автомобили, но желающих не нашлось.

В то время моя семья проживала в бывших владениях водочного магната Смирнова – в заводских корпусах с высоченными потолками и стенами толщиной более метра, что позволило мне после войны в жаркие дни спать на подоконнике. Территориально корпуса располагались очень удачно: из окна нашей комнаты была видна Красная площадь, куда мы ходили гулять пешком.

Владимир Мазаев – курсант Грозненского военно-авиационного училища (ГВАУ)

Вскоре после начала войны начались бомбёжки Москвы. Особенно было страшно, когда начинало темнеть – ближе к вечеру и по ночам. Однажды пришёл комендант нашего дома и потребовал в обязательном порядке заклеить окна крест-накрест марлевыми бинтами. В целях светомаскировки на окнах появились шторы из плотной черной бумаги. Оставшиеся жильцы образовали отряд дружинников и в ночное время наблюдали за бомбёжками. Один из них наблюдал за светомаскировкой, чтобы ни один

лучик света не проник за шторы окон, и, если это требование не соблюдалось, он тут же приходил в квартиру и, сильно ругаясь, призывал: «Если тебе жить надоело, так пощади других».

Казалось, что тогда женщины ничего не боялись. Они дежурили на крышах домов, ликвидировали зажигалки, которые должны были поджечь дом, устроить пожар. Невольно вспоминаются некрасовские строки, посвящённые русской женщине: «Коня на скоку остановит, в горящую избу войдёт…»

В Москве не было такой жестокой блокады города, такого голодного и холодного ужаса, который пережили ленинградцы, но голод был. Появились карточки, по которым выдавали продукты. Две буханки белого хлеба можно было поменять на Пятницком рынке на один чёрный хлеб, потому что он был сытнее.

Младший научный сотрудник

Помню, как на улицах Москвы появились девушки с аэростатами. Аэростаты по форме напоминали огромные сардельки, которые взмывали над Москвой в целях противовоздушной обороны. Но всё равно бомбы падали. Были разрушены офицерский клуб, интендантские склады с воинским имуществом, а в окнах домов вылетали все стёкла, и наша комната тоже была разрушена. Нас подселили в квартиру, которая не пострадала во время бомбёжки, и не куда-нибудь, а в ванную комнату, так как остальные помещения уже были заняты другими пострадавшими. Естественно, в это время ванная по её прямому назначению не использовалась. Запомнилось, что в новогоднюю ночь 31 декабря 1941 года в разрушенной от бомбёжки комнате мать поставила для нас с сестрой ёлку, да ещё и с лампочками и мандаринами! Это так незабываемо!

Что касается питания – годилось всё, что считалось условно съедобным. Например, из картофельных очисток, пропущенных через мясорубку, получались вполне съедобные котлеты. Мальчиком я слышал, что кто-то использовал при приготовлении пищи машинное масло, употребление которого позже обернулось необратимыми увечьями ног.

Зимой 1941-го мать отправила меня к своим родителям в Сокольники, где её отец в то время был лесничим. Иногда во время бомбёжек, стоя рядом с дедом, я наблюдал, как прожектора, обнаружив вражеский самолёт, уводили его за город в поля, где его поджидали наши зенитки. Это тоже незабываемо…

Бывало и так, что у немцев заканчивались авиабомбы, но все равно они продолжали пугать население, вместо бомб используя пустые бочки с отверстиями, которые при падении отвратительно гудели.

Вот, пожалуй, и всё.