Париж в XVIII веке агрессивен по отношению ко всем чувствам потенциального бездельника. Чтобы удовлетворить бесконечные потребности населения, растущего с невероятной скоростью, в столице постоянно что-то строится, и вредные воздействия на окружающую среду здесь достигают поистине дантовского масштаба. В отличие от того, что происходит в небольших городах и в сельской местности, здесь становится все больше домашних уборных, однако старые привычки живучи. Это видно, например, из полицейского предписания от 1777 года, напоминающего о ранее установленных правилах «касательно самых распространенных нарушений». Одна из статей запрещает всем частным лицам, независимо от занимаемого положения, «как днем, так и ночью выбрасывать в окна фекалии и другие помои». Привычка вести себя подобным образом свойственна и Версалю, где первый «английский кабинет» появился с опозданием, во времена Людовика XV. Возможно, объяснение живучести традиций дал Луи-Себастьен Мерсье, обличавший «гнилостные миазмы» и «ядовитые испарения», выделяемые дворовыми уборными, этими «опасными креслами», способными «привести в ад». Он советует своим читателям не пользоваться ими, а справлять нужду на свежем воздухе. Столь негативный ольфактивный опыт мог поспособствовать тому, что современники отказались от туалетов, которые не были еще «удобствами» в полном смысле слова. Сильные мира сего, впрочем, были в этом отношении не в лучшем положении. Свидетельством тому служит, например, письмо, которое принцесса Палатина, Елизавета Шарлотта Пфальцская, невестка Людовика XIV, писала крестной. Вспоминая о пребывании при дворе в Фонтенбло, где в ее доме нет удобств, она горько сетует: «…мне приходится испражняться на улице, что меня злит, потому что я привыкла делать это с комфортом, а когда зад ни на что не опирается, никакого комфорта нет. Кроме того, это происходит на виду у всех; мимо ходят женщины, мужчины, девочки, мальчики, аббаты и швейцарцы».

В отличие от фекалий, деньги не пахнут, и в Новое время экскременты начинают приносить существенный доход. Как и моча, необходимая для функционирования некоторых профессий и очень широко используемая в медицине, фекалии могут обогатить того, кто их производит. Врач Жан де Рену в 1624 году сообщает, что его собратья используют крысиный помет против камней в почках и печени, собачий — для лечения ангины, павлиний — при эпилепсии, а экскременты человека замечательно выгоняют гной. Экскременты животных и человека упоминаются на шестнадцати страницах справочника по красоте Никола де Бленьи, вышедшего в свет в 1689 году. В двадцати семи рецептах горячо рекомендуется также использование мочи: в частности, для разглаживания морщин и отбеливания кожи лица, потому что загар считается вульгарным и свойственным крестьянкам. В 1666 году Мари Мердрак предложила средство против экземы и для улучшения цвета лица, в состав которого входит «моча юной особы, которая не пьет ничего, кроме вина». Мадам де Севинье использовала спиртовую настойку мочи против ревматических болей и приливов. 15 декабря 1684 года она посоветовала своей дочери натереть бок десятью-двенадцатью горячими каплями этого снадобья. 13 июня 1685 года она сообщила дочери, что проглотила восемь капель этой настойки, чтобы сбить жар. Для тех же целей она могла бы воспользоваться цветочной водой, название которой обманчиво. Этот эликсир, действительно, содержит весенние цветы, но также и свежий коровий навоз (4 фунта, уточняет автор), собранный также весной. Вариантов много — вот, например, облегченный: взять коровий навоз, улиток вместе с раковинами, раздавить, смешать с белым вином и перегнать. Или можно ограничиться приемом по утрам в течение десяти дней двух-трех стаканов коровьей мочи для очищения кишечника. В этом добродушном жвачном животном все прекрасно, все служит благим целям — и молоко, и мясо, и навоз! Увлекавшийся агрономией монах Поликарп Понселе в 1755 году предложил рецепт замечательной и совсем не дорогой настойки: дистиллированный на спирту раствор сильно пахнущего коровьего навоза. Мы не уверены, что запах или вкус этого продукта будет оценен в наши дни. Желая доказать целебность таких настоек и гармонию вкусов, ученый автор отнюдь не шутит. К несчастью, предлагая теорию соответствия между семью нотами и семью «примитивными вкусами» — кислым, острым, пресным, сладким, горьким, кисло-сладким, терпким, он не уточняет, какой ноте соответствует этот приятный коровий спирт.

Как всякое ценное сырье, навоз становится неотъемлемой частью товарооборота в быстро развивающемся капиталистическом производстве. Его трафик достигает внушительных масштабов, ловкачи ищут малейшие лазейки, чтобы его добыть. Королевский указ от 1667 года касается безобразий, чинимых многими земледельцами в предместье Ла-Вилле: вступив в сговор с ассенизаторами и мусорщиками, они кормили свиней и собак человеческими экскрементами. Можно без преувеличения сказать, что крестьянами, живущими вокруг густонаселенного города, человеческие фекалии ценятся на вес золота, так как служат удобрением для сельскохозяйственных растений, фруктовых деревьев, овощных культур, виноградников. Без поставок экскрементов интенсивное, прибыльное сельское хозяйство, обслуживающее нужды Парижа, пришло бы в упадок. Излишне строгие правила запрещают использовать экскременты в течение трех лет, пока они не превратятся в «пудрет», которым можно будет удобрять почву. При этом отдельные специалисты жаловались, что подобная практика дает лишь «плохие зерна и вредные для здоровья овощи». Неизвестно, оказывал ли их вкус эффект мадленки Пруста на потребителей, которые в то же время были производителями биологических удобрений, на которых выращивались эти овощи и злаки. Как минимум стойкая вонючая атмосфера столицы была результатом активной совместной деятельности парижан и селян.

Часто по ночам крестьяне воровали ценное сырье на свалках, где оно сушилось, — несмотря на предупреждения агрономов, убежденных в том, что использование навоза в свежем виде будет придавать овощам и фруктам неприятный запах. Невзирая на давление, селяне упорно отказываются использовать другие дурно пахнущие субстанции (ил, компост и пр.), складированные в отдельных хранилищах. Их было в десять раз больше, чем экскрементов, которых, по оценкам, в 1775 году было 27 000 кубометров и которые хранились на трех постоянно действующих свалках вплоть до 1779 года. Фекалии из предместий Сен-Жермен и Сен-Марсо в 1760 году были перенесены на расстояние около четырех километров, чтобы провозимые мимо продукты питания, в частности свежий хлеб из Гонесса, не заражались «дурным воздухом». Также необходимо было добиться того, чтобы отвратительные запахи не портили впечатления от Парижа и его окрестностей у путешественников и иностранцев, двигавшихся в сторону столицы. Начиная с 1781 года единственной действующей свалкой нечистот будет Монфокон, около Бют-Шомона, к северо-востоку от Парижа. Это мрачное место описывал еще Франсуа Вийон, видевший там вереницу виселиц, на которых болтались повешенные. Оно могло бы служить иллюстрацией к Дантову аду: на десяти гектарах в резервуарах ферментировалось дерьмо, а на площадках для разделки туш и сдирания кожи гнила падаль.

Центр Парижа, впрочем, тоже не был раем для чувствительных носов. Отходы острова Сите эвакуировались по реке, что вызывало жалобы жителей прибрежных кварталов, недовольных невозможностью открыть окна и полагавших, что испарения уничтожают блеск серебра, позолоты и зеркал. В городе, где практически отсутствовали тротуары, черная вонючая грязь была постоянным кошмаром пешеходов. Попыток удалить из Парижа нечистоты, сделанных в эпоху Просвещения под руководством лейтенанта полиции, которому это было поручено, явно было недостаточно, чтобы заметно улучшить положение. После прохода старьевщиков с крюками, выискивавших все, что имело хоть какую-то ценность, в том числе шкуры кошек и собак, которые они перепродавали, проезжали мусорщики со своими тележками. Отражая реальность демографического взрыва, содержимое этих тележек доходило до полутора кубометров в день. В 1780 году ежедневно работало пятьсот мусорщиков. В тот же период семьдесят содержащихся в плохом состоянии парижских канализационных резервуаров регулярно засорялись, и их содержимое затопляло окрестности, особенно во время ливней и гроз. Разраставшийся город поглощал свалки предместий, где они были устроены при Людовике XIII, а преобладающие западные и юго-западные ветра переносили невыносимую вонь на прилегающие кварталы. Свалка на улице Вожирар отравляла кварталы Шайо и Пасси. Ситуация стала столь тревожной, что в 1758 году Королевский совет предписал открыть новые свалки в стороне от предместий. Лейтенант полиции Бертен, принимая во внимание расстояния, оценил ежегодную очистку улиц в 56 000 ливров. Не исключено, что парижская грязь поспособствовала обогащению одного из главных доверенных лиц мадам де Помпадур.

Появляются новые профессии, представители которых оказывают ранее не известные услуги. В 1771 году по приказу лейтенанта полиции Сартина, чтобы не штрафовать и не наказывать телесно тех, кто справлял нужду вне домов, на углах улиц были установлены специальные бочки. Десятью годами позже один предприимчивый парижанин обустроил портативные уборные и брал по 4 су за посещение. Возникает конкуренция. На террасы дворца Тюильри было невозможно зайти, запах там стоял невыносимый, и по приказу генерального директора дворцов (суперинтенданта дворцов) при Людовике XVI были снесены пристройки, где сушилась посуда, и на их месте созданы общественные уборные, по 2 су за посещение. Решив, что плата слишком высока, завсегдатаи перебрались в Пале-Рояль. Этот дворец, хоть и провонял насквозь мочой, не находился в юрисдикции полиции и целиком и полностью был в распоряжении герцога Орлеанского. Герцог устроил там двенадцать общественных уборных, в 1798 году принесших 12 000 ливров дохода. Таким образом, некая странная алхимия помогает превратить пакость в золото. Драма в трех актах «Чувствительный золотарь», написанная Нугаре и Маршаном, весьма явно устанавливает связь, которая должна была бы заинтересовать психоаналитиков-фрейдистов, тем более что в основе ее — конфликт между недостойным сыном и его измученным отцом Уильямом Сентфортом: последний отказывается видеть, как его отпрыск своими безобразиями и излишествами бесчестит семью, и в конце концов отравляет его. В начале пьесы друг молодого человека пытается привить ему вкус к своему отвратительному ремеслу: «Поганые шахты, которые вы копаете вместе, однажды станут для тебя золотыми жилами». «Он и впрямь превращает грязь в золото. Я часто отпускаю его поработать с этими ребятами и премило при том развлекаюсь», — отвечает отрицательный герой.