Асфальт

1931

С веранды «Романского кафе» можно было бы увидеть грузовик, за рулем которого сидел фанатик-исламист, по вине которого 19 сентября 2016 года берлинский асфальт обагрился кровью. С тех пор прошло несколько лет, и уже не осталось следов ни того теракта, ни рождественской ярмарки, ни самого «Романского кафе», сметенного с лица земли после налета британской авиации в ночь с 22 на 23 ноября 1943 года.

На протяжении многих лет на этом месте находился пустырь, где проводили различные мероприятия: цирковые выступления, соревнования по вольной борьбе; там же были установлены деревянные подмостки, с которых взывали к слушателям мессианские проповедники. Далее стояли временные сооружения, в которых располагались заведения, предлагающие фастфуд, и кинозал, демонстрирующий порнофильмы, из-за чего местная газета отозвалась об этом месте как о «позорном пятне на визитной карточке Берлина».

В начале 1960-х годов Карл Хайнц Пеппер, состоятельный берлинский застройщик, решил очистить пустырь и возвести на этом месте современное здание с офисными помещениями и торговым центром. Он рассчитывал на поддержку мэрии, которая была заинтересована в появлении домов в американском стиле, чтобы продемонстрировать мощь города и западные ценности в разгар холодной войны. Результат строительства, торжественное открытие которого состоялось 2 апреля 1965 года при участии Вилли Брандта, в то время бургомистра Западного Берлина, представлял собой внушительную коробку высотой сто три метра из стекла и алюминия, увенчанную сверху логотипом Mercedes, словно в знак того, что Западным Берлином не правят серп и молот.

Здание Europa-Center («Европа-Центр») было объявлено памятником истории национального значения. Думаю, в качестве свидетельства архитектуры того времени, потому что с эстетической точки зрения оно выглядит неубедительно. Однако сооружение хорошо вписывается с новый облик бульвара Ку’дамм, хотя и старый был не лучше. Когда-то я познакомился с берлинцем, интересовавшимся историей города, который обронил избитую фразу: «Ку’дамм уже не тот, что был до войны». Я ему поверил; однако затем понял, что он просто стал жертвой воспоминаний, пропитанных чувством ложной ностальгии – Ку’дамм никогда не был ни Бродвеем, ни Елисейскими Полями, ни Невским проспектом. Ему всегда не хватало собственного лица и характерных черт. Конечно, у него было свое очарование, сохранившееся и в наши дни, и весьма значительное. Однако это было очарование эклектики, вещей, собранных наобум, гармонию в которых полагается найти воображению зрителя.

Летом Ку’дамм полон цвета, хаоса, жизненной энергии. Платаны покрыты густой листвой, на дорогах наблюдается интенсивное движение (и нужно скорее соблюдать осторожность за рулем велосипеда, чем управляя автомобилем). Тротуары кишат людьми, и наступит день, когда один из жильцов вывесит на балконе плакат, который уже популярен в других городах, удрученных собственным успехом: Tourists are not welcome («Туристам здесь не рады»).

Зимой здесь не хватает света и тепла. Берлинская зима столь же сурова, сколь и слава этого города. Темнеет рано, и сильно задувает ледяной ветер, приходящий из Польши. Однако поход на Ку’дамм – хороший способ для борьбы с холодом и недостатком света. Здесь можно окунуться в толпу людей, потолкаться среди народных масс, оказаться ослепленным светом неоновых вывесок, которые так раздражали антиамерикански настроенного Геббельса. Затем зайти в один из многочисленных театров, опуститься в мягкое кресло – основная часть которых обита тканью цвета фуксии – и без устали аплодировать. Например, можно пойти в Театр на Курфюрстендамм, где состоялась премьера спектакля Bei uns um die Gedächtniskirche rum («В нашем районе, около Мемориальной церкви») и который до сих пор считается самым популярным театром Берлина. Каждый январь в нем играют сатирический спектакль-обзор предыдущего года Kabarettistischer Jahresüberblick («Ежегодный обзор кабаре»), с песнями и различными историями. Тем для обзора всегда предостаточно.

Конечно, каждый может устроиться на удобном диване в собственном доме или в гостинице и погрузиться в хорошую книгу, повествующую о Берлине тех золотых, но смутных лет. Безусловно, лучше всего для этой цели подойдет роман «Берлин, Александерплац. Повесть о Франце Биберкопфе» Альфреда Дёблина, вышедший в 1929 году и ставший первым в истории немецкой литературы городским романом. То же, что Андрей Белый проделал с Санкт-Петербургом, Джеймс Джойс – с Дублином и Джон Дос Пассос – с Нью-Йорком, через несколько лет совершил и Дёблин с Берлином: он превратил город в главного героя произведения. В его случае это был город-чудовище, из-за которого терпит крах несчастный грузчик Франц Биберкопф. Сложно найти лучший способ, чтобы оказаться в преступном мире Берлина 1920-х годов.

Однако есть еще один хороший роман – Käsebier erobert den Kurfürstendamm («Кезебир покоряет Курфюрстендамм») Габриэле Тергит. Он был опубликован в первые месяцы 1931 года и стал однозначным бестселлером. Роман не достигает литературных высот произведения «Берлин, Александерплац», однако его плюс заключается в том, что сюжет разворачивается в тех же местах, что и события нашей хроники. Кроме того, часть действия книги происходит в «Романском кафе»:

В «Романском кафе» очень грязно. В первую очередь из-за того, что, несмотря на большие окна, оно постоянно заполнено дымом, так сильно, что напоминает место обитания духов; во‐вторых, из-за дурных привычек его клиентов, которые постоянно кидают на пол бычки и стряхивают пепел; и, в‐третьих, из-за невиданной толкотни. Потому что это кафе – настоящее гнездо. <…> В Берлин люди приезжают искать работу, заниматься музыкой, живописью, скульптурой, театром, ставить спектакли, снимать кино, писать, продавать автомобили, картины, земельные участки, недвижимость, ковры, антиквариат, чтобы открыть торговлю, магазин обуви, одежды, парфюмерии, чтобы голодать и учиться. Все они встречаются в «Романском кафе», сначала в «бассейне для не умеющих плавать», затем – в «бассейне для пловцов». Они дружат и враждуют между собой.

Изображение кафе, которое нам предлагает Тергит, пародийно и полно преувеличений – как и весь роман, однако многое в нем правда. Слова Тергит подтверждают, что «Романское кафе» действительно притягивало в поисках работы множество людей – в основном из Восточной Европы – будь то журналисты, деятели кино или продавцы ковров. Также она демонстрирует, что, несмотря на нескончаемый поток посетителей, кафе уже начало сталкиваться с некоторыми сложностями, если не сказать – упадком. Это могло произойти как из-за кризиса, так и по естественным причинам: в 1931 году звезда кафе в качестве иконы культурной жизни Берлина стала закатываться.

В него перестали заходить некоторые из старых звездных завсегдатаев. Брехт, например, все больше времени проводил в расположенном поблизости малоприметном кафе Schwannecke. Эльза Ласкер-Шюлер также появлялась редко, хотя связано это было с тем, что после смерти мужа от туберкулеза она избегала общества. Еще одна душа заведения, Эгон Эрвин Киш, ездил во все более продолжительные поездки – в Китай, Советский Союз и Соединенные Штаты, а потому большую часть года проводил вдали от Берлина. Йозеф Рот нашел более подходящее место для работы над романом «Марш Радецкого» – Mampes guter Stube, расположенное по адресу: Ку’дамм, 14. Отто Дикс согласился на место профессора в Академии искусств в Дрездене. Билли Уайлдер и Роберт Сьодмак все еще оставались в Берлине, однако Фред Циннеман и Эдгар Г. Ульмер уже устремились в Голливуд. Стол художников оказался обескровлен по причинам, связанным с возрастом и здоровьем: Максу Либерману уже исполнилось восемьдесят, а Макс Слефогт был серьезно болен (он скончался год спустя). Несмотря на это, кафе продолжало быть местом встречи людей искусства и интеллектуалов, а также «обителью духа» для новых лиц, появляющихся на культурной сцене, таких как Габриэле Тергит.

На фотографии, которая была напечатана в газете в связи с рекламой ее романа, Тергит одета по моде и – как же без этого – изображена с прической бубикопф. На ее губах играет одновременно очаровательная и проказливая улыбка, а за стеклами больших круглых очков в роговой оправе, ставших популярными благодаря Гарольду Ллойду, угадывается взгляд самой прилежной ученицы в классе.

Такой она и была. Сначала в Школе Алисы Саломон – прогрессивном учебном заведении, ратовавшем за равное образование для обоих полов, а затем и в университете, где Тергит изучала историю, социологию и философию и получила докторскую степень, защитив диссертацию по работам ученого и либерального политика Карла Фогта. Для этого ей пришлось бороться с общественными предрассудками и сопротивлением отца, богатого берлинского промышленника с еврейскими корнями, который возражал и против обучения дочери в Школе Алисы Саломон. Мать, однако, поддержала желание дочери. В университетские годы Тергит опубликовала свою первую статью, посвященную проблемам женщин в военное время. Статья была подписана псевдонимом; настоящее имя Тергит – Элизе Хиршман. Габриэле – ее любимое имя, а Тергит – это анаграмма слова Gitter, «решетка» по-немецки (попытка избавиться от тюремных решеток?). За первой статьей последовали другие – статьи, репортажи и очерки, в большинстве которых шла речь о жизни берлинцев; тексты изобиловали выражениями, которые Тергит слышала на улицах, в кафе, в кабаре. Она была коренной берлинкой, хорошо знала своих соотечественников и прекрасно владела диалектом.

Однажды утром в начале 1923 года Тергит надела длинную юбку, собрала волосы и отправилась по Турмштрассе в направлении уголовного суда Берлин-Моабит. Суд располагался в монументальном здании в стиле необарокко, с огромным вестибюлем и бесконечной лестницей, ведущей на верхние этажи. Там, вдоль длинных коридоров, располагались кабинеты и залы, где работало более девятисот служащих.

Смущенная обстановкой, Тергит поднялась по огромной лестнице и робко открыла дверь одного из залов: она тотчас заметила, как поднялись брови судьи, адвоката и обвиняемых («мужская обитель», – напишет она позже). Она немного испугалась и решила не доставать блокнот, чтобы не привлекать внимания. Вернувшись домой, Тергит по памяти написала свою первую хронику из зала суда; ей удалось опубликовать ее в Berliner Börsen-Courier. Газета заказала новые публикации, и Тергит вернулась в «мужскую обитель», на этот раз уже с блокнотом в руках.

Начинающая журналистка привлекла внимание Теодора Вольфа, директора Berliner Tageblatt, который предложил ей место судебного репортера в издании: пятьсот марок в месяц за девять хроник. Работа подразумевала большую занятость, но и хорошо оплачивалась. По правде сказать, предложение было великолепным.

Хроники, написанные Тергит в те годы, стали сенсацией, и это притом что журналистка избегала эффектных случаев и всяческой скандальности. Она предпочитала заниматься мелкими преступлениями, совершенными карманниками, бродягами, проститутками и прислугой. Тергит не только старалась прояснять мотивы совершенного – в большинстве случаев это были голод и нищета – но и понять психологию преступников, в которых она видела жертв. Тергит не переставала поднимать голос против жестокости и бесчеловечности правосудия, в особенности против того самого закона об абортах, который мы уже знаем по плакату Кете Кольвиц. На основе того, что она видела и слышала в зале суда, Тергит воссоздавала короткие истории простых людей, читавшиеся словно полицейские протоколы, в которые добавили эмоций. Ее статьи были пропитаны гуманизмом; авторский стиль был прямолинейным и близким людям. У Тергит был талант создавать броские фразы: «Топор говорит о страсти и жестокости; для револьвера достаточно грусти»; «Женщина, которая убивает, ненавидит; мужчина, который убивает, любит»; «На месте преступления оказывается индивид; в процессе – отражается весь мир».

В конце 1920-х годов Габриэле Тергит стала одним из самых известных журналистов Германии. Она продолжала публиковать статьи о преступлениях – теперь еще и в журнале Die Weltbühne, однако писала все больше очерков, отчетов о путешествиях и общественных хроник, которые печатались в рубрике Existencias berlinesas («Берлинская жизнь»). Тергит документировала контрасты Веймарской республики – как ее нелицеприятные, так и гламурные стороны. В материалах отражалась вся суть эпохи. Таким же был ее замысел, когда летом 1930 года, во время отпуска на Балтийском море, она начала писать роман «Кезебир покоряет Курфюрстендамм».

Книга рассказывает о восхождении к славе и последующем закате звезды исполнителя популярных шлягеров. Бойкий журналист «открывает» в «пивном саду» пригорода Берлина Георга Кезебира (фамилия, в которой соединились два испанских слова queso («сыр») и cerveza («пиво»), отсылающая к знаменитому немецкому разбойнику XVIII века). Благодаря идеально организованной рекламной кампании и финансовой помощи строительного магната Кезебир в один день становится звездой. Вокруг него создается самая настоящая индустрия мерчендайзинга – с сигаретами и куклами Кезебир; доходит до того, что на бульваре Ку’дамм планируется открытие театра Кезебира, специально для его выступлений. В конце концов, в результате экономического кризиса, а также разногласий между покровителями, все разваливается. Кезебир, превратившись в несчастную марионетку с лишним весом, возвращается в печальные декорации берлинских пригородов.

В своей книге воспоминаний Etwas Seltenes überhaupt («Нечто действительно странное»), опубликованной в 1983 году, Тергит пишет, что в своем романе хотела рассмотреть в юмористическом ключе механизмы массовой культуры, которые в те годы начали доминировать в индустрии. Главной целью было развенчание рекламных и пропагандистских манипуляций. Далее она добавляет, что держала в уме Йозефа Геббельса, человека, добившегося наибольшего совершенства – порочного идеала – в этой области.

На самом деле Геббельсу роман мог бы понравиться; не зря же он высмеивал буржуазию и интеллигенцию, просиживающих в «пучине порока». Однако этому мешал один момент: личность автора. На следующий день после того, как в прессе в целях рекламной кампании книги появилась фотография Тергит, Геббельс написал в Der Angriff: «Мы уже знакомы с этой жалкой еврейкой».

«Жалкая еврейка» начала работать на Berliner Tageblatt за несколько месяцев до того, как Геббельс отправил туда оставшееся неотвеченным заявление о принятии на работу. В своих статьях она не только не раз заявляла о пристрастности правосудия, безжалостного к коммунистам и снисходительного к крайне правым, но и предупреждала о возрастающей опасности, исходящей, как она предполагала, от «коричневой волны». В одной из статей Тергит писала:

Речь уже не идет о разрозненных действиях отдельных людей, об извечных человеческих страстях, о наследстве, о любовнице, о ребенке; речь идет о самом происходящем: это эпоха, которую слышишь на скамье подсудимых. Огромная и невидимая, перед судьей разворачивается свастика.

К этому необходимо добавить, что Тергит представляла собой тот тип женщины, к которому Геббельс испытывал отвращение. Его взаимоотношения с женщинами были, скажем так, неоднозначными. Внешность – низкий рост, чрезмерная худоба и вдобавок хромота – не служили ему подспорьем. Однако Геббельс умел соблазнять, обладал чувством юмора и – если не визжал с трибуны – слащавым голосом.

Разойдясь с Эльзой Янке, Геббельс пережил в Берлине множество романов: по мере того как он поднимался по партийной лестнице, у него появлялось все больше поклонниц среди женского пола, многие – с косами и в тирольском наряде. Геббельс источал эротическую притягательность власти, и искушений вокруг было много (одно из них – уже знакомая нам Ольга Фёрстер-Прове). Кроме того, Геббельс был рабом своих инстинктов: «Мой эрос болен, – откровенничал он в дневнике, – меня возбуждают все женщины, до того, что кровь начинает бурлить в венах. Я преследую их, словно оголодавший волк».

Геббельс оставил нам описание своего женского идеала в романе «Михаэль. Германская судьба в дневниковых листках», который начал писать в юные годы и который, получив должность гауляйтера, опубликовал в официальном издательстве НСДАП, Franz-Eher-Verlag. Книга представляет собой полуавтобиографический роман с элементами вымысла, в котором автор описывает зарождение своих идеологических взглядов и некоторые из своих убеждений, например, в отношении того, что он уважает в женщинах.

В начале книги, когда главный герой и alter ego Геббельса отправляется учиться в Гейдельберг, он влюбляется в девушку по имени Герта: «Удивительная женщина, скромная и молчаливая, с пшеничными волосами». Однако Михаэля приводит в негодование тот факт, что Герта учится. Он считает, что это возмутительно:

Предназначение женщины – быть красивой и приводить в мир детей. Это совсем не так примитивно или устарело, как может прозвучать. Птичьи самки прихорашиваются ради самца и откладывают ради него яйца. В ответ самец добывает пропитание и прогоняет врагов.

Когда Герта упрекает его в консерватизме, Михаэль отвечает:

Консерватизм? Это клише. Я ненавижу женщин, которые громко разговаривают, которые вмешиваются во все вокруг, не разбираясь в вопросе. Забывая при этом о своих настоящих обязанностях: о воспитании детей. Если «современное» означает «неестественное», если речь идет о подрыве традиций, разложении морали и постоянном упадке, – тогда да, я сознательный консерватор.

Габриэле Тергит прихорашивалась для своего мужа – архитектора Хайнца Райфенберга – и только что «отложила для него яйцо»: маленького Петера. Однако она также занималась добычей пропитания и сражалась против врагов, писала для широких масс, то есть не переставала поднимать голос и вмешиваться.

И не только она. В начале 1930-х годов в Германии появлялось все больше женщин, которые доставали печатные машинки и набирали тексты для газет и журналов, крупных издательств, театров и кабаре. Большинство из них родились в Берлине, или оказались здесь, привлеченные магнетизмом этого города. Они были младшими сестрами Эльзы Ласкер-Шюлер, и звали их: Ирмгард Койн, Эрика Манн, Лили Грюн, Хильде Вальтер, Мари Луизе Фляйсер, Анна Зегерс и Маша Калеко. Некоторые, наряду с Габриэле Тергит, оставили в своих книгах воспоминания о «Романском кафе». Действие нескольких сцен в романе Das kunstseidene Mädchen («Девушка из искусственного шелка») Ирмгард Койн, подруги Курта Тухольского и будущей возлюбленной Йозефа Рота, происходит в стенах кафе. Лили Грюн, основательница литературно-политического кабаре Die Brücke («Мост») и журналистка Berliner Tageblatt, поступила так же в своей книге Alles ist Jazz («Все это джаз»). Маша Калеко, самая молодая из всех, поэтесса Новой вещественности, посвятила «Романскому кафе» одно из своих самых грустных стихотворений (мы познакомимся с ним в последней главе). Главной целью, которую преследовали писательницы, была попытка уловить атмосферу мегаполиса, его улиц, заведений, тем самым внести свой вклад в новое литературное направление, которому положил такое блистательное начало Альфред Дёблин: литература большого города, или – если воспользоваться выражением, которое в то время набирало популярность, – литература асфальта.

Точно неизвестно, откуда появился термин Asphaltliteratur – литература асфальта. В конце XIX века его использовали в консервативных кругах для критики современных течений, в особенности натурализма. Существует история о том, что термин впервые прозвучал из уст императора Вильгельма II на представлении пьесы драматурга Герхарта Гауптмана, представителя натурализма: по завершении спектакля император объявил, что больше никогда нога его не ступит под крышу театра.

В конце 1920-х годов нацисты вспомнили об этом термине и усилили его негативный подтекст. В противоположность Heimatdichtung – национальной или патриотической поэзии – Asphaltliteratur являлась для них литературой городских бродяг, которые, следуя вырожденческой иностранной моде, имели своей порочной целью отдалить немцев от своих корней, от своего народа. Они использовали этот термин в том числе для того, чтобы противопоставить здоровую и чистую провинцию прогнившему и испорченному Берлину, в котором находился источник зла. Рихард Корхерр, один из идеологов нацизма, так выразил это в своей статье, опубликованной в марте 1930 года:

Берлином овладел новый дух, дух, против которого должна подняться в священном гневе вся остальная Германия. Жалкая литература, искусство, полное гротескных гримас, все возрастающее «очернение», борьба против религии и против народа, против всего, что свято для нашей культуры, высмеивание всех идеалов; все это есть выражение духовной деградации.

Те авторы, которые были отнесены – или почувствовали себя отнесенными – к Asphaltliteraten, нанесли ответный удар, высмеивая Heimatdichtung столь же уничижительными терминами: «литература от сохи», «поэзия землепашцев» и «тексты почвенников». Альфред Дёблин в статье, опубликованной в начале 1931 года, насмехался над Heimatdichtung: «О себе заявил провинциализм, искусство земли и полей: оно подняло голос из своей глубокой орфической тьмы…» Вскоре журналист Антон Ку анонимно опубликовал еще одну статью, озаглавленную «Асфальт и почва». В ней он утверждал:

История литературы показывает нам, что существует такой асфальт, который, по крайней мере, если судить по мощи его языка, является более живым и цветущим, чем лес или луг; и что лес и поле в большинстве случаев представляют собой не более чем крутые тропинки, ведущие к банальностям.

Будучи более прозаичен, Эгон Эрвин Киш заявлял, что Heimatdichtung отличался «туманным сентиментализмом и почти мистическим энтузиазмом по отношению к собственному происхождению и родной земле». Для Киша речь шла о литературе «стран, где царствовала тирания и были растоптаны свободы».

Однако чернителям Heimatdichtung не удалось добиться успеха за пределами собственного круга. Также не получилось затормозить быстрое распространение термина Asphaltliteratur. По правде говоря, идеологи нацизма в результате распространили его и на другие сферы, и вскоре заговорили о «культуре асфальта», «демократии асфальта», «прессе асфальта» и «републике асфальта». Для них все было асфальтом. Нацисты превратили продукт перегонки нефти, которым был устлан город, в любимое оскорбление против столь ненавистного им «Красного Вавилона».

Ненависть была сосредоточена, понятное дело, на Ку’дамм, бульваре, на котором, без всякого стеснения, было представлено смешение торговли, зрелищ, развлечений, авангарда, космополитизма, свободы и распущенности. Вдоль этого бульвара, тянувшегося по западной части Берлина, выстраивались друг за другом модные бутики и магазины предметов роскоши, многие из которых принадлежали евреям. Там же располагалась большая часть кинотеатров, театров, кабаре и ночных клубов. Gloria Palast, в котором состоялась премьера «Голубого ангела» – «мерзопакостной ленты», по выражению Геббельса; Театр на бульваре Ку’дамм, где в то время шла опера «Расцвет и падение города Махагони» по пьесе коммуниста Брехта на музыку еврея Вайля; комедийное кабаре (Kabarett der Komiker) с его провокационными и «иконоборческими» номерами; Театр Нельсона, в котором Жозефина Бейкер, Черная Венера, исполнила свой сладострастный танец, едва прикрытая банановой юбочкой. Там же, у самой развилки, в доме номер 238, располагалось «Романское кафе», словно кульминация и квинтэссенция всей улицы, с его усыпанным окурками плиточным полом, который нацисты ненавидели не меньше асфальта. Одним словом, оно вобрало в себя все, что нацисты считали антинемецким, дегенеративным и аморальным. Прибегая к жаргону Der Angriff, можно сказать, что «на бульваре Ку’дамм сосредоточен сам дух демократии асфальта».

Осенью того же, 1931, года Геббельс решил снова преподать Ку’дамм горький урок. На этот раз его главным союзником стал Вольф-Генрих граф фон Хельдорф, аристократ из старинной семьи юнкеров, крупных прусских землевладельцев. Он обладал безупречной биографией: ветеран Первой мировой, член различных формирований фрайкоров и участник провалившегося Капповского путча. В 1930 году фон Хельдорф вступил в НСДАП и годом позже, по рекомендации Геббельса, уже возглавлял берлинский СА.

Они не случайно выбрали 12 сентября: в этот день евреи праздновали Рош ха-Шана – еврейский Новый год. Перед закатом, в час пик и при полном дневном свете, члены СА начали собираться на бульвар Ку’дамм. Постепенно с прохожими смешались более полутора тысяч штурмовиков; в гражданском, с дубинками и стальными кастетами, спрятанными под одеждой. По условному выкрику – «Мерзкие евреи!» – они начали громить витрины и нападать на тех прохожих, которые, на их взгляд, имели еврейскую внешность. Беспорядки продлились два часа. Два долгих часа, на которые опоздала полиция.

Среди задержанных были Вольф-Генрих граф фон Хельдорф и еще тридцать членов СА. На суде они заявили, что намеревались «преподать урок бульвару Ку’дамм». Как обычно, им вынесли мягкие приговоры (фон Хельдорф вскоре заплатил штраф и вышел на свободу). В этот раз сработали и договоренности Геббельса с новым канцлером Генрихом Брюнингом: виновники беспорядков получили такие приговоры с условием, что они не будут срывать предстоящий визит министра иностранных дел Франции. Теперь, чтобы завершить эту главу, перенесемся во времени. Адвокат, защищавший нацистов на этом суде, Роланд Фрейслер, сделал карьеру в Третьем рейхе. В январе 1942 года он участвовал в качестве советника по правовым вопросам в Ванзейской конференции, на которой было принято решение об истреблении евреев. В скором времени Гитлер назначил его президентом Народной судебной палаты, верховного юридического органа Третьего рейха. На этом посту Фрейслер вынес приговоры организаторам операции «Валькирия», неудачного заговора против Гитлера, имевшего место 20 июля 1944 года. На скамье подсудимых оказались более семисот человек, в том числе дипломат Фридрих Адам фон Тротт цу Зольц. Фрейслер был знаменит не только своими драконовскими приговорами, но и тем, что, объявляя их, он наслаждался унижением своих жертв. Когда наступила очередь фон Тротта, Фрайслер, голосом, от которого едва не разлетелись микрофоны, назвал обвиняемого «креатурой бульвара Ку’дамм» и далее пояснил, что под этим подразумевает: «Печальная фигура – как в плане тела, так и в плане духа, как в смысле жизненной, так и в смысле интеллектуальной деятельности; прототип псевдоодаренного, бродячего и бесхарактерного интеллектуала из „Романского кафе“». Фрейслеру не пришло на ум худшего оскорбления.