ГЛАВА 45
ГОРОД

Я дома уже целый месяц. Жутко бесит родной город, живущий своей самой обыденной, абсолютно повседневной жизнью, когда рядом идет война. Кафе и магазины забиты битком. Люди в суете спешат на работы, гуляют с детьми. Кажется, они и не подозревают даже, что совсем недалеко от них гремят взрывы, сыплются осколки и свистят пули. Для этой публики все происходящее, словно некая параллельная, абстрактная реальность. Полыхает не у них. Пока…

Мои ощущения напоминали чувства героев любимых фильмов про вьетнамскую войну. Там часто повторялись сюжетные линии, когда солдаты возвращались из джунглей, кишащих опасным противником и сулящим смерть или увечье, буквально под каждым кустом. И оказывались посреди современного города, напичканного атрибутами роскоши. В нем жизнь протекала плавно и беспечно, утопая в богатстве и праздности. Работали ночные бары и стриптиз-клубы, по дорогам проносились большие, сверкающие автомобили. Сытые и довольные жизнью обыватели думали только о себе, о своих нуждах и забавах. Черт, параллели можно провести, хоть это разные эпохи, да и разные части света. Наверное, такое восприятие одинаково для всех, кто возвращается с войны в мирную, благоустроенную жизнь.

Впрочем, наши мрачные, депрессивные перестроечные боевики про ветеранов Афганской войны имели все те же схожие сюжеты. Только эти войны велись в отдаленных уголках света, за тысячи километров от дома. А война, которая идет сейчас, она ведь прямо под боком. Мне вспомнился один эпизод из книги Анри Барбюса «Огонь». В нем, как я думаю, параллель с современностью гораздо более откровенная.

Барбюс уже был видным французским писателем (что интересно — пацифистом), когда, в возрасте сорока одного года, добровольцем отправился на Западный фронт, где провел в окопной войне семнадцать месяцев. Свой роман он начал писать еще в госпитале, куда попал после ранения в декабре 1915 года. Книга, изданная в 1916 году, оказала влияние на таких маститых писателей, работавших в жанре военной прозы, как Ремарк и Хэмингуэй.

Итак, несколько французских солдат, получив краткосрочный отпуск, направляются с передовой в крупный город, расположенный в нескольких десятках километров от линии фронта — искореженной, покинутой жителями деревни, откуда тянется бесконечная выжженная земля, исполосованная многометровыми линиями окопов.

В своих «начищенных башмаках, подбитых гвоздями» они стоят на площади города, где «шикарные лавки и витрины ювелиров сверкают, как генеральские мундиры», а совсем рядом «война свирепствует».

Пожелав выпить бутылку вина, парни заходят в кафе, где «дама, шурша фиолетовыми и черными шелками, и окутанная облаком благоуханий, обращается к ним:

— Атака! Ах, это должно быть великолепно! Все эти войска, которые идут в бой, как на праздник! И солдатиков уже не удержать, и они кричат: «Да здравствует Франция!» — и умирают с улыбкой на устах… Ах, мы не удостоились такой чести, как вы: мой муж служит в префектуре и у него ревматизм.

— Я очень хотел бы быть солдатом, — говорит супруг, — но мне не везет: начальник нашей канцелярии не может без меня обойтись».

Другой «румяный, холеный» посетитель ресторана восклицает: «Вы герои. А мы работаем ради экономического процветания страны. Я приношу пользу, не скажу, что больше вас, но, во всяком случае, не меньше!»

Смущенные этой пустой болтовней, ветераны выходят на улицу и видят разгуливающих туда-сюда мужчин, которых «в благоустроенных жилищах ждут нарядные жены и дети, а ночь сулит им отдых и ласки». С тоской смотрят они по сторонам, уже и не рады тому, что стоят посреди шумной улицы… Наконец, один из солдат не выдерживает, «его злоба прорывается и растет», он ворчит: «Наговорили нам с три короба эти рогачи! Слизняки, подлые трусы! Хотели пустить нам пыль в глаза…»

Но вот «толпа движется и оттесняет нас: мы ведь здесь только бедные пришельцы», несколько отстраненно, но с тоской в душе заключает автор.

В этом пронзительном отрывке, на мой взгляд, без лишнего пафоса и чрезмерной сентиментальности, изложена сама суть. Лучше и не скажешь! Да и что изменилось-то за сто лет?

Когда я проходил мимо городской поликлиники, перед моим мысленным взором предстала картина с медсестрой Наташей, сортировавшей трупы и оказывавшей помощь раненным мобилизованным из Донецка, которых отправили на фронт прямо из военкомата. Они были в черных шапочках и даже касок времен ВОВ хватило не всем.

Помню, как Скиф нашел в одном из зданий Мариуполя шлемы коричневого цвета, брошенные противником, и приказал их все собрать и сложить в машину. Взяли около десятка. Через пару дней он раздал эти шлемы мобилизованным, как будто знал, что они приедут пустыми.

Однажды, еще до СВО, один мой товарищ попросил свозить его в военный магазин. Там он купил себе обвесы для пояса и перчатки. Я спросил, есть ли у него шлем? Кент, в свойственной ему неподражаемой манере, ответил: «Найду на месте, там много чего будет валяться!» Мы посмеялись. Но, как оказалось, это вовсе не шутка. Бойцы носили экипировку, снятую с убитых солдат противника. Мне этого делать никогда не хотелось, да и другим не советую. Есть в этом что-то отталкивающее, скверное. Я всегда возил свое барахло с собой.

По мере сил, мы с Максом упорно пытались донести правильные вещи до тех парней, кто собирался на СВО: рассказывали и показывали. Кто хотел услышать, тот услышал.

Пока я был дома, у Макса появился новый план. Как-то он набрал меня и сообщил, что ребята с Белгородского направления приглашают нас в свою часть.

— Макс, я же в завязке, — грустно ответил я.

— Ну, подумай. Я, если что, поеду! Посмотрим, какая там обстановка. Нужно владеть информацией по всему фронту, чтобы было о чем рассказывать….