59
Одеяния чудовищ хлопали и шелестели на ветру. Милли огляделась: не считая горстки смельчаков, все попрятались в палатках. В конце концов, что им оставалось, кроме как прижаться друг к другу и надеяться дожить до рассвета?
Рубен выскользнул из укрытия и лизнул ей пальцы. Милли пристроилась между Эрни и Ноэлем, которые стояли с ружьями наизготовку. Она до сих пор чувствовала жар пламени, но оно уже догорало. Как только пожар в Блэкфилдском парке потухнет, их окружат и с этой стороны.
Твари молчаливо подкрадывались. Господи, сколько их на этот раз? Видимо-невидимо. На мгновение ей показалось, что свет их не остановит, что они накатят волной на лагерь, затушат телами костры, позволяя остальной орде наброситься на выживших в темноте. Но чудовища резко замерли на границе света и тьмы и снова присели на корточки в ожидании; тени рябили в складках их одеяний. Пламя трепетало на ветру, раздувающем плащи и капюшоны. В остальном твари были неподвижны, как камни.
Они расположились в шесть-семь рядов, и если бы не костры, то за считаные секунды поглотили бы лагерь. Но пока они держались на расстоянии.
Ветер выл, ревело и трещало пламя. Милли боялась, что огонь погаснет, но ветер стих, и пламя разгорелось снова. Чудовища по-прежнему не двигались.
Жар на ее лице исчез. Милли бросила взгляд в сторону старой церкви: не считая пары тлеющих углей, пожар потух, и уже стекались с обеих сторон бледные силуэты, закрывая просвет.
На всяком шагу они ныне окружают нас: устремили глаза свои, чтобы низложить нас на землю; они подобны льву, жаждущему добычи. Милли ждала: хоть они и не выносят света, коварства им не занимать. Но твари по-прежнему сидели на корточках неподвижно. Она даже понадеялась, что они струсили, если им вообще ведом страх.
Под порывами ветра пламя то затухало, то вспыхивало вновь. Ничто больше не двигалось.
А потом твари застонали хором. Поначалу стон доносился из темноты позади Милли, затем его подхватили твари по обе стороны лагеря, а потом и те, что находились впереди.
Этот хор – не человеческий, но и не звериный – то нарастал, то стихал в произвольном ритме. То был плач заблудших, истерзанных душ, стон испуганных, гибнущих в одиночестве, Богом забытых созданий. То был вой ветра среди скал и деревьев, скорбь всех усопших в мире. Кошмарный звук! Бежать бы от него со всех ног, заглушить, уничтожить, но Милли ничего не могла поделать. Только слушать.
Что-то в облике чудовищ неуловимо переменилось, и Милли шагнула вперед, поближе к границе света.
– Милли…
– Завали, Джонс, – прошептала она.
Чудовища не реагировали. Подойдя к границе освещенного пространства, Милли увидела, что их головы запрокинуты, а челюсти с двумя парами острых резцов распялены, словно на шарнирах. Твари не переводили дух, будто и не дышали вовсе: казалось, они лишь служат проводниками звука, доносящегося откуда-то еще, из глубин под горами и долами, а то и еще глубже – из самой Преисподней.
Милли находилась примерно в шести футах от ближайшего существа – как никогда близко. Оно будто не замечало ее; просто сидело на корточках, посылая в небо свой странный зов.
Звук дрожал у Милли в животе, от него по всему телу расходились волны дурноты и кое-чего похуже. Неожиданно ее охватил всепоглощающий страх: сердце заколотилось, стало трудно дышать. Так, наверное, Элли чувствовала себя во время приступов, но Милли понимала, что у ее страха есть какая-то одна, вполне конкретная причина. Которую она узнает, если продолжит слушать.
Отчасти ей самой этого хотелось – чтобы преодолеть самое худшее, надо знать о нем побольше, – и она поймала себя на том, что враскачку приближается к границе света. Но потом отпрянула, осознав, что правда может оказаться невыносимой. Вдруг она узрит великанов – а кем могут быть харперовские великаны, как не дьяволами! – и один их вид лишит ее жизни или рассудка? Но допустим, чем черт не шутит, ей откроется, с кем они имеют дело и как их одолеть…
– Милли! – Ноэль схватил ее за руку, и она отшатнулась. Лишь два-три фута отделяли ее от ближайшей твари: еще шаг, и Милли очутилась бы в темноте вместе с ними.
– Бля-а… – очумело выдохнула она. – Спасибо, Джонс.
– Боже, Милли. Не пугай меня так больше.
– Прости.
– Ты в порядке?
– Вроде бы.
Они отошли назад, присоединившись к Лоре и Эрни в центре лагеря. Эрни смотрел на чудищ, бледный, на лбу испарина. Милли тронула его за плечо.
– Ты в порядке?
Он отвел взгляд от тварей, вытирая рот.
– Думаю, да. Этот их звук. Он как-то влияет на мозги.
– Зашибись, – изрекла Лора. – Что-то новенькое, да? Вчера никто с таким не сталкивался?
Ноэль покачал головой.
– Вряд ли. Впрочем, вчера ночью они прекрасно обходились без секретного оружия, верно? У них и так был отличный улов.
– Походу, они усиливают натиск, – заключила Милли.
– Надо бы обойти лагерь, – проворчал Эрни. – Проверить всех. Не хватало только…
Кто-то завопил. Послышались встревоженные возгласы и топот бегущих ног. Кто-то крикнул «Держи его!» – и к Милли и ее спутникам выбежал какой-то человек. Он не видел их, глядя лишь на чудовищ во мраке. Это был Вазончик, но ужас и ярость так исказили его лицо, что Милли едва узнала его. Очертя голову мчался он навстречу своим мучителям, чтобы заглушить, кулаками забить эти ужасные стоны, от которых не было спасения и которых он не мог выносить больше ни секунды, хотя бы и пришлось умереть. Чего, конечно, твари и добивались: отогнать или выманить выживших подальше от света.
Впрочем, Фил Робинсон опередил его. Вазончик был выше ростом, зато Фил тяжелее. Он заступил Вазончику путь, присел и с разворота зарядил бегуну кулаком под дых. Согнувшись пополам, Вазончик перекувыркнулся через Филову спину и грохнулся наземь. Фил развернулся и навалился на него, схватив за руки и прижав к земле. Вазончик отбивался как бешеный, но тут Филу на подмогу подбежали еще несколько человек. Кто-то хлопнул его по плечу и буркнул:
– Порядочек, приятель. Мы поймали его.
Фил дрожа поднялся на ноги и, никого больше не слушая, поплелся прочь. Милли видела, как Джули обняла его, и Робинсоны скрылись в своей палатке.
Крис Брейлсфорд и его мама увели Вазончика. Бедолага, но его легко понять. Фил, конечно, молодец, что удивительно; Милли-то думала, что если кто и сорвется, так это будет он.
Впрочем, он еще может, если не прекратится это пение, насылающее галлюцинации, страх и панику. Или Энди Брейлсфорд…
Милли затянула гимн. Благо голосом Господь не обидел, у пастора Мэтта она пела в хоре. Теперь ее голос разнесся над лагерем:
Пребудь со мной, уж меркнет луч дневной,
Густеет мрак. Господь, пребудь со мной!
Когда лишусь опоры я земной,
О Бог Всесильный, Ты пребудь со мной!
Кейт Бек подхватила, к вящему удивлению Милли: она не замечала за девушкой особой религиозности. Но Кейт ведь на драматическом, она не упустит случая выступить. Впрочем, так думать нехорошо. Да и какая разница?
Так жизни день короткий утечет,
Померкнет все земное и пройдёт,
Мир сеет песни, только звук пустой…
Друг неизменный, Ты пребудь со мной!
Теперь к ним присоединились и другие голоса, и голос Ноэля был среди них.
Не с царским обликом ко мне приди,
Но с состраданьем нежным и в любви.
Ты исцеление неси с Собой…
Как солнца луч, таким пребудь со мной!
Милли уже едва слышала стенания тварей.
В Тебе нуждаюсь каждый час, мой Бог,
Чтоб враг души посеять зло не смог.
И в светлый час, и облачной порой,
Руководя, храня, пребудь со мной!
К этому моменту пели уже все. Половина хора тянула те отрывки, какие могла вспомнить, а в остальном что-то мычала, но это не имело значения.
Кто страшен мне, коль Ты, Господь, вблизи?
Скорбь не теснит, не знаю я тоски.
Где смерти жало, ад, где ужас твой?
Бессильно все, когда Господь со мной.
Стенания заглохли.
На очи мне Ты крест свой возложи,
Мрак озари, путь к небу укажи,
Рассвет небес взамен тщеты земной…
Пусть жизнь, пусть смерть. Господь, пребудь со мной!
Стихли звуки гимна, и снова лишь огонь потрескивал в тишине. Твари замерли во мраке, и черная эта мгла, окружающая лагерь, казалась абсолютной; у Милли закружилась голова, и она вдруг поняла, что они плывут, как на плоту, в чернильно-черном море. А плотишко-то на соплях держится – не опрокинется, так потонет. А море кишит акулами и тварями пострашнее. Чудищами из глубин.
Кто-то опять запел: Тара Кэддик с малышом Джесс на руках. Стыдливо потупившись, она, тем не менее, горланила во всю мощь своих легких. Милли подавила истерический хохот, узнав песню Кэти Перри. Но Лора подхватила, а за нею и остальные. Ноэль перехватил взгляд Милли и усмехнулся. И уже никакого значения не имели слова, а только музыка солидарности, отказ сдаваться. Радость и единение, как плевок в лицо всей этой нечисти.
В какой-то момент снова раздались стоны, но Милли едва обратила на это внимание. Когда Тара допела, запел кто-то еще; когда он закончил, на несколько мгновений воцарилась тишина, а потом начал кто-то другой. Ноэль завел “Calon Lân” – старый валлийский гимн. Милли не понимала ни слова, но поняла, что он прекрасен. Пел Ноэль, разумеется, в одиночку; после него старый Джон Кеннард, шахтер на пенсии, слишком хорошо помнивший забастовку 84-го года, решил, видать, что религии на сегодня хватит, и заголосил:
Меня хрен обдуришь – я член профсоюза!
Меня хрен обдуришь – я член профсоюза!
Я член профсоюза, меня хрен обдуришь!
И ногами вперед меня вынесут лишь…
И так продолжалось до тех пор, пока в какой-то момент они не поняли, что стоны прекратились. Наступила тишина, и все стали ждать, что будет дальше.
Следующее нападение будет без дураков, Милли нутром чуяла. Оно будет безжалостным и не закончится до тех пор, пока не погаснет свет и не наступит кромешная тьма.
Она хотела помолиться, испросить прощения за ошибки, совершенные перед смертью, но ничего не получалось.
Предвечная ночь. Предвечная ночь. Так говорила Мэдлин. Древние боги пробудятся, солнце умрет, земная твердь и воды погибнут, и наступит вечная ночь. Сидя на ящике и вглядываясь в темноту, Милли коснулась крестика на шее. Даже говорить о старых богах кощунство – Бог един. Все остальное – от лукавого.
Но тогда кто или что вещало устами Мэдлин?
Рубен заскулил и лизнул ее руку. Милли взъерошила ему шерстку. Ничто уже не важно. Все предельно просто, есть лишь черное и белое – почти отрада в мире, полном полутонов. Никаких сложностей, никаких сделок с совестью, никаких заковыристых вопросов – нужно лишь стоять на своем, бросая вызов древней глубинной тьме.
Все это, конечно, здорово и героично, но Милли не была героиней. Будь у нее выбор, она бы предпочла не высовываться и пробираться по жизни как можно тише, а вера была тусклым факелом, освещающим ей путь. Но жизнь не предлагала такого выбора. Первые христиане в Риме тоже выбирали между черным и белым. Склониться и потерять свои души – или сохранить веру, хотя бы и ценой собственной жизни.
Все равно им всем конец, если только Элли не сотворит чуда. Милли даже не была уверена, стоит ли надеяться или молиться: если это Судный день, значит, такова воля Божья, и ожидать, что мужчина или женщина смогут ей воспротивиться, – кощунство.
Но опять же, это не походило ни на что из читанного ею в Откровениях. А Библию не всегда следует воспринимать буквально. Ну и ладно. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святой да освящается еще. Она такая, какой была, и такой пребудет – Миллисента Эбигейл Эммануэль, врач, целительница, христианка. Вся ее жизнь, все, что она в ней отстаивала, связано с любовью и добротой к ближнему. Неважно, вознаградит ли ее за это Господь и видит ли Он ее сейчас. Она такая, какой была, и такой пребудет.
