История любого народа – это единый поток, который ученые пытаются разделить плотинами и дамбами своих концепций. В реальности в судьбе народа все намертво переплетено, ничто не является главным или второстепенным. Действия географических и культурных факторов, о которых я так долго и, каюсь, многословно говорил, было совокупным, слиянным и нераздельным до того самого момента, как Петр Великий своею волей перенаправил историю России в новое, европейское русло. Он не пожалел даже собственного сына, кровью которого скрепил свой новый завет для России. Казалось, что Петр пересилил инерцию многовековой истории, подчинил себе всех ее темных богов, но это было, конечно, же не так. Темные боги просто облачились в европейские камзолы и напялили кружевные жабо. Так же, как потом они наденут кожанки и френчи, а еще позже – «бриони» и горнолыжные костюмы. Российский фатум умеет отлично менять маски. Может быть, если добраться до его настоящего выражения лица, мы хоть напоследок поймем, почему эта большая, красивая и страшная история заканчивается сегодня где-то между Гамбией и Чадом.

Мы привыкли оперировать словами «власть» и «общество» как понятиями едва ли не противоположными по смыслу, которые обозначают сущности, скорее враждебные друг другу. Сейчас можно часто услышать: «Власть и общество должны договариваться», словно не общество является единственным источником власти.

По-русски «власть» – это владение, собственность. «Общество» – община, то есть все мы, не имеющие отношения к владению и собственности. Государство – это то, что принадлежит государю, господину, хозяину. А далее точно по Павлу I: «Дворянин в России – лишь тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю». Правда, русские дворяне ответили императору ударом табакеркой в висок, но этот удар мало что изменил в местной философии власти и общества. Всего-то заменили неврастеника-самодура на лысеющего купидона, приятного во всех отношениях: «Полно ребячиться, государь, ступайте царствовать». Еще накануне XX века, во время переписи 1897 года, последний русский император ничтоже сумняшеся так охарактеризовал род своих занятий: «Хозяин земли Русской». Ему шел только 29-й год, и этот «молодой человек», как к нему обращается граф Толстой, действительно был уверен в том, что он хозяин огромной страны по своей «отчине и дедине».

Власть в России изначально была отдельно, сама по себе. Даже название страны «Русь» – это, скорее всего, название подчинившей ее власти, а именно варяжской дружины Рюрика и его братьев. Вот как об этом говорит «Повесть временных лет», древнейшая летопись нашей страны: «Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: «Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву». И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, – вот так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, на Белоозере, а третий, Трувор, в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля».

Таким образом, варяги, которых по не очень понятным причинам (историки до сих пор об этом спорят) называли «русью», были приглашены «княжить и владеть нами… И от тех варягов прозвалась Русская земля». Вот оно, происхождение имени страны и одновременно русского понятия «власть», противостоящего «нам», то есть обществу, хотя, думается, генезис российской государственности шел несколько сложнее. Но я сейчас говорю о понятиях, сохраненных в коллективном бессознательном, а не о реальном процессе консолидации славянских и финских племен под властью первых варяжских конунгов. Пришлая «русь» стала властью, то есть владетелем.

Латинский термин potestas, к которому, в частности, восходит английское power, – это не власть, а всего лишь потенция, признанная обществом возможность изначально выборных должностных лиц осуществлять их полномочия в интересах избирателей. В отличие от западноевропейской цивилизации Древняя Русь не основывалась на развитой римской правовой культуре, она кочкой вылезла над болотами и мхом.

То, что в Киевской Руси еще могло повернуться в самых разных направлениях, в Московии задубело настолько, что дожило до наших дней в первозданной своей дикости. Московское княжество развивалось как «отчина» государя путем приобретения в собственность великого князя все новых и новых владений, по волости, по деревеньке, по городцу. Каждый Данилович вплоть до Федора Ивановича включительно перед смертью составлял духовную. Тем самым он передавал власть не как некую трансперсональную абстракцию, не чувствовал себя правителем страны, в которой закон или обычай определяют переход власти от одного князя к другому, а всякий раз как собственник, вотчинник, «хозяин земли Русской», самостоятельно решал, кому из сыновей что достанется – одному этот город, другому тот, вплоть до дележа на доли самой Москвы. Именно отсюда тянется ниточка к знаменитым, якобы последним, словам Петра, которые он начертал на бумаге, подсунутой ему придворными: «Отдайте все…» Даже Петр мыслил созданную им империю скорее как личную собственность – мысль, которая была чужда его предкам – Романовым, но совершенно естественна для Даниловичей.

И если Московия не измельчала при постоянных разделах между родственниками великого князя, то объяснялось это лишь тем, что начиная с Ивана Калиты великие князья все-таки делили свою вотчину в соответствии с порядком старшинства. Так, наиболее старшие постоянно получали больше, чем младшие. Старшинство, а соответственно верховенство, становилось имущественным преобладателем. В результате Иван III, самый владетельный из всей своей родни, имел все основания повторять: «Вся Русская земля из старины от наших прародителей наша отчина». Соответственно развивает эту мысль Иван Грозный в своем послании к князю Курбскому, и брызги его возбужденной слюны, кажется, еще достигают наших лиц: «Это ли совесть прокаженная, чтобы царство свое в своей руке держать, а рабам своим не давать властвовать? Это ли противно разуму – не хотеть быть обладаемому своими рабами? Это ли православие пресветлое – быть под властью рабов?»

Вот она Россия: все рабы, кругом одни рабы. И есть только один свободный человек – господин, государь и барин, «хозяин земли Русской», ее вотчинник, царь Иван Васильевич. В своей духовной 1572 года Грозный, который якобы всю жизнь боролся с боярско-княжеским сепаратизмом за единство Русской земли, сам делит эту землю между Иваном и Федором, как будто речь идет о бабушкиной шубе, швейной машинке и гараже.

Чего удивляться, что чувство временщика столь плотно сидит в нас по сей день и побуждает к легкомысленному «Пора валить!» вместо ответственного «Этого я не допущу». Чувство временщика, воспитанное у жителя России великим бесконечным простором, постоянно подпитывалось отношением власти, которая мыслила людей, даже самых титулованных, не гражданами, не соучастниками общего дела, а рабами, пушечным мясом, лагерной пылью, быдлом, массами, населением. Отсюда и нежелание признавать за подданными право собственности, о чем, как помните, прекрасно писал Герцен, характеризуя русскую политико-экономическую систему своего времени «казацким капитализмом». Все, что мы знаем о современной России, скорее свидетельствует о сохранении тех же порядков. Неудивительно, что в 2013 году отток капитала из России достиг 70 млрд долларов. Деньги что люди – они там, где чувствуют себя защищенными и уверенными в себе.

Элемент насилия лежит в основе любого государства. Но одно дело, когда под государством понимают собственность государя, а другое, когда государство – это state, Staat, etat, то есть латинский status, – сословия, состояния, совокупность людей, граждан. «Государственный» в европейской традиции с древнейших времен, все Средневековье, новое и новейшее время, – это publicus, public, то есть публичный, общий. Res publica – это не обязательно парламентская демократия. Начиная с античности, это обозначение сути государства в западной традиции – «общее дело». Средневековая Франция – тоже res publica, и ни один из ее королей, даже самых безумных (каких было немало) не сказал бы своему князю: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же», – как бросил Иван Грозный Курбскому.

Государство, выросшее из военной дружины, именовавшейся «русью», из «отчины» Даниловичей, по большому счету таким и оставалось, несмотря на европеизацию Петра, указ Павла о престолонаследии, Манифест 17 октября 1905 года, Октябрьскую революцию Ленина и Троцкого и даже революцию Ельцина в 1991 году, самую, надо признать, последовательную, хоть и неудачную, попытку изменить вековую систему.

Взглянем на ситуацию накануне крушения Российской империи. Доходы российского бюджета 1897 года составляли около 1,5 млрд рублей, за следующие 10 лет они увеличились на целый миллиард, еще через пять лет, то есть к легендарному 1913 году, возросли еще на миллиард – до 3,5 млрд рублей. Это не столько заслуга мудрого экономического курса последнего императора, который якобы раскрепостил русский капитализм, сколько следствие вотчинного характера российской государственности. В российской экономике еще и в начале XX века государство контролировало все стратегические высоты, будто старшие Даниловичи XIV века: монополии (свыше 25 % давала только винная монополия), 70 % всех железных дорог; огромный земельный и лесной комплекс при отсутствии каких-либо социальных обязательств перед населением, кроме чисто христианского сострадания по зову сердца. Российская казна превышала в стоимостном выражении всю внешнюю торговлю, в то время как в европейских странах вроде Англии, Франции, Германии или Италии внешнеторговый оборот был в 3–6 раз больше, чем их государственные богатства. Растущие расходы казна покрывала, увеличивая свое участие в коммерческой деятельности так, что русский капиталист Рябушинский имел все основания критически заметить: «Нельзя одновременно управлять и торговать». При этом население России оставалось относительно бедным, что только подтверждает слабость предпринимательской активности в стране: среднегодовой доход на душу населения к 1910 году составлял 58 рублей, меньше, чем в некоторых балканских странах.

Сравнение с Соединенными Штатами было в то время гораздо более естественным, чем когда-либо после. Капиталистический подъем в США начинается одновременно с Россией, в 60-е годы XIX века, когда в обеих странах будет отменено рабство. И каков результат? В России стоимость произведенной продукции, как добывающей, так и обрабатывающей, едва превышала 3 млрд рублей. В США одна перерабатывающая промышленность давала 27 млрд рублей. (Все эти данные взяты из бюджетных прений в Думах разных созывов. Я привожу их по интересной книге А.В. Пыжикова «Грани русского раскола», которую с удовольствием и рекомендую.)

Слабость русской буржуазии была предопределена неблагоприятными географическими факторами, действующими на протяжении столетий. Но и в момент, когда Россия вроде бы преодолела негативное воздействие этих факторов, рост капитализма сдерживался жесткой и заведомо обреченной конкуренцией с левиафаном Русского государства. Оно и управляло, и добывало, и обрабатывало, и производило, и торговало одновременно. Чего удивляться, что русский капитал финансировал революцию?! Не таинственная русская душа толкала Мамонтова, Морозова и других в объятия эсеров и большевиков, а элементарный расчет, надежда ослабить императора политически, чтобы открыть простор для экономического роста страны и завершения ее европейской модернизации. Но кто мог тогда предугадать, что 1905 год перерастет в 1917-й?!

Косность российской политической элиты объяснялась не ее вырождением, как думают поверхностные наблюдатели. Имущественно независимая от общества власть могла себе позволить игнорировать любые требования демократизации и соправительства и вообще минимально заботиться о том, что там происходит под подошвой ее кованого сапога. Русский простор, который означал и неограниченность ресурсов, чем дальше, тем больше – по мере открытия новых и новых видов ресурсов, рационализации их использования – работал на отчуждение власти от общества. В Западной Европе конечность ресурсов, находившихся в распоряжении даже самых богатых монархов, заставляет их уже в XIII–XIV веках соглашаться на те или иные формы участия податного населения в формировании и распределении бюджета, тем более что сам этот шаг лежал в русле римской правовой традиции. Как говорили средневековые юристы: «То, что касается всех, должно быть одобрено всеми». Так появляются первые европейские парламенты. В России первая Дума соберется в 1906 году, только через 641 год после первого английского парламента (1265 год). Характерно, что с самого начала около 40 % расходов бюджета были исключены из ведения Думы.

Большевики начнут историю своего нового мира просто с захвата царской собственности и всех прочих богатств родины, взгромоздятся на них и снова будут распределять государственную ренту в интересах очень узкого круга лиц, как делали до них Рюриковичи-Даниловичи, Романовы и их преемники с 1761 года – Романовы-Голштейн-Готторпские. Некоторое отличие будет заключаться лишь в том, что советское государство возьмет на себя социальные обязательства (образование, здравоохранение, поддержание занятости), правда, их объем оно будет устанавливать по собственному произволу. Результатом станет ценностная переориентация целой страны с идеологии личного успеха, трудолюбия и самодисциплины на патернализм и иждивенчество. Образование, здравоохранение, занятость и даже пенсии до сих пор рассматриваются у нас не как результат совокупных усилий нации, в том числе личных усилий каждого конкретного гражданина и налогоплательщика, а как естественная обязанность государства вроде раздачи хлеба плебсу во времена римских цезарей.

Власть и в современной России – это прежде всего доступ к финансовым потокам, к собственности, к нефтегазовым ресурсам родины, к «кормлению», как беззастенчиво именовали государственные должности в допетровской России. Путинское государство снова основной игрок в экономике, а административный ресурс эффективнее повышения производительности труда, технологических инноваций, оптимизации издержек и прочих здоровых форм конкуренции. «Ручное управление страной» – не особенность путинского стиля, это все идет оттуда, от варяжской «руси», Московии, империи и большевистской «диктатуры пролетариата», которая на деле была диктатурой партхозноменклатуры, возглавляемой вождями разной степени дикости. «Питерские мародеры» – не обидный неологизм уязвленных «масквачей», а выданная коллективным бессознательным тайна русской государственности. Власть здесь очень напоминает мародера, если смотреть на нее неприязненно и снизу. А если сбоку, то она кажется даже «мудрой», «единственным европейцем» или «гением всех времен и народов» (это уже когда бьют табуреткой по яйцам).

Власть очень любит рассуждать про «наследие Византии», «третий путь» и глубокое своеобразие нашего выбора. При коммунистах все это называлось другими словами, но смысл всегда был один: справедливый суд, частная собственность, честно выбранный парламент, свободная пресса и равенство всех перед законом – это происки американского империализма, а теперь еще и «голубого лобби», действующего заодно с террористическим подпольем. Вредоносные идеи про свободу распространяются с одной целью – украсть у нас нашу самобытность. Между тем вся эта самобытность сводится к присвоенному отдельными людьми эксклюзивному праву распределять государственную ренту в собственных интересах. И в этих интересах нет ничего самобытного, обычные такие интересы, общечеловеческие. Красивые часы, хорошая музыка, европейский автопром и прочее в том же духе. Что там любили Михаил Федорович с Алексеем Михайловичем?