в руки брата, отвожу пряди волос с заплаканных глаз, вытираю текущий нос своим подолом, слегка покачиваю, когда она перестает плакать, и обнимаю снова, когда рыдания опять подступают. Она оплакивает сестру, отца, брата, себя. Она оплакивает детство, которого была лишена, то, какой дочерью она так и не стала, то, какой царев-ной мечтала стать, то, в какую женщину превратилась.

А еще она оплакивает свою мать, то, какой матерью Клитемнестра была, то, о какой матери Электра молилась, какой она могла бы стать, но так и не стала. Она оплакивает себя искренне и открыто, и Орест, крепко обнимая

ее, твердит: «Мне жаль, мне жаль, мне так, так жаль».

Афина встает между ними и фуриями, и три создания

огня и земли отшатываются от ее близости.

«Мы здесь закончили, — провозглашает богиня. — Мы

закончили».

«Он наш», — шепчет одна из них, но без особого убеждения. «Он наш!» — хнычет другая, а последняя еле слышно

шипит сквозь сжатые зубы: «Он наш».

«Именно Орест призвал вас, именно Орест призвал

ваше проклятие на самого себя. Его мать не делала этого —

он сделал это сам. И теперь все закончилось».

Затем Афина снимает шлем. Я так удивлена, что встаю, отступая от Электры, не понимая, что означает шлем, снятый воительницей перед этими воплощениями жестокости и крови. Афина, отложив шлем в сторону, протягивает фуриям руку ладонью вверх — как жест мира. Ее голос

мягок, почти нежен, когда она начинает говорить, —

не припомню, когда я в последний раз слышала сочувствие

в ее тоне.

«Сестры, — говорит она, — повелительницы земли.

В вашу честь возведут храмы».

421

Фурии в ответ рычат: «Лицемерие!» — шипят их раздвоен-ные языки; «Ложь!» — горит в их алых глазах, но Афина

будто не чувствует опаляющего жара их ярости, не вздрагивает при виде их выпущенных когтей.

«Появятся храмы, — повторяет она. — Вас будут славить.

Вам будут поклоняться. Когда правосудие не совершается.

Когда закон не соблюден. Когда жены убивают мужей, мужья — дочерей, сыновья — матерей, когда мир тонет

в безумии и крови, люди этих земель будут взывать к вам.

Они будут молить — не о мщении или возмездии и не о крови в обмен на кровь, а о справедливости. Справедливости, в которой нельзя отказать. Они будут взывать к силе, что

выше царей — нет, даже выше богов. К великим уравни-телям. Когда повсюду будет окружать обман, они будут

призывать вас. Я заявляю это сейчас, и да будет так».

Воздух звенит от ее заявления, земля содрогается под

ее ногами. Я, в ту же секунду став белокрылым голубем, сражаясь с поднявшимся ветром, ищу укрытия под кро-нами ближайших деревьев, и как раз вовремя, ибо вижу, как облака в небе расходятся, и чувствую, как взгляды

богов обращаются к этой палатке, привлеченные силой

божественной клятвы Афины. Зевс пожимает плечами

в небесах, и сеть молний разрезает небо. Аид вздыхает под

землей, и камнепад несется с ближайшего утеса вниз, грохоча по земле в облаке черной пыли. Посейдон недоволен всем, что делает Афина в общем, и море внезапным

шквалом обрушивается на побережье, но никто ей не пре-пятствует. Не сегодня. Не тогда, когда она стоит над сыном

Агамемнона, и фурии трясутся перед ней, и божественная

сила звенит в ее словах. Даже жалкие смертные чувствуют

это — в смене ветра, в раскатах грома, в волнении моря —

и жмутся плотнее друг к другу, держась за руки, подвигаясь ближе к безопасности своих костерков.

422

И наконец, когда взгляды всех небесных обитателей

обращаются вниз, фурии с прощальным визгом взрывают

землю когтями, хлещут кожаными крыльями взбаламу-ченный воздух и улетают. Они не проливают крови по пути

и не распространяют зловония. Они не заставляют сердца

созданий внизу сжиматься, не убивают скот и не сжигают

юные деревца. Вместо этого, сделав прощальный круг

в стремительно темнеющем небе, с пронзительными криками, щелканьем и свистом, обращенными к принявшей

их в свои объятия выси, они опускают лица к земле, откуда пришли, и кидаются вниз, в зияющую глубину похожих

на раны трещин.

ГЛАВА 39

На следующее утро, с первыми лучами солнца…

Спартанцы прежде не заглядывали на эту ферму, но сегодня готовы заняться привычным делом. Крушить и ломать, отбирать еду и лупить всякого, кто осмелится встать

у них на пути. Всех мужчин, которых находят, они обычно бьют, но на Кефалонии их не так уж много. Всех женщин, которых находят, они обычно высмеивают и запуги-вают, обещая загнать в их маленькие хижины у моря, обещая показать, что такое настоящий мужчина. По крайней мере, так обычно бывает, но, сказать по правде, им

весьма непросто найти тех, с кем все это можно проделать.

Их отряд не настолько велик, чтобы действительно ок-купировать хоть что-нибудь, и они понимают, что лишь

отсутствие мужчин и какого-то значимого ополчения

позволяет им топать по острову, не встречая сопротивления. На самом деле они немногим больше, чем банда

424

разбойников — как по поведению, так и по численности, —

охотящаяся на пропавшую царицу и безумного царя в заброшенных фермах и опустевших деревнях, откуда люди

испаряются как утренний туман.

Итак, эта ферма. Еще одно заброшенное место. Амбары

пусты, и видны свежие следы тележки, на которой из них

все вывезли. В очаге нет дров, как будто даже вид растопки может оказаться слишком подстрекающим. Овцы пропали, угнанные на другую сторону близлежащего крутого

холма. Здесь спартанцам не на что тратить время: некому

угрожать, некого допрашивать и нечем поживиться.

Они ворчат и грызутся между собой, гадают, стоит ли

утруждаться, разводя огонь, чтобы спалить здесь все дотла, и в запале спора оказываются совершенно не готовы

к ливню стрел, обрушившемуся на них.

Стрелы не слишком подходят для убийства вооруженных мужчин, закованных в бронзу, хотя двое все-таки

падают после этого первого залпа, сраженные удачными

выстрелами с опушки леса. Остальные в замешательстве

сбиваются в кучу, прячутся за углом дома, высовывая

головы в надежде увидеть нападающих.

— Это… девчонки! — выпаливает один, осматриваю-щийся немного решительнее, чем другие.

И действительно, там, где поле встречается с тонкой

полоской деревьев, выстроились в линию женщины с на-тянутыми луками и нацеленными стрелами, неторопливо выбирающие свои цели, расслабленные и спокойные.

Их спокойствие должно бы настораживать, солдатам

следовало бы ощутить дух охотниц в этих спокойных

дамах, но, увы, их не готовили к таким серьезным раздумьям.

Поэтому они решают наступать. Они воевали достаточно, чтобы понимать, что преодоление даже коротко-го расстояния между ними и женщинами будет весьма

425

утомительным делом, учитывая полную броню, но это

не страшно. Они двинутся под прикрытием щитов, про-бегут немного, чтобы поднять друг другу боевой дух

и убедить свой здравый смысл, что бежать прямо под град

стрел совершенно нормально, потом немного пройдут, восстанавливая дыхание, и так методично догонят и пе-рережут глупых баб, которым хватило наглости напасть

на них.

Один — видимо, самый разумный в отряде — замечает:

— Их по меньшей мере столько же, сколько нас, вы

не думаете…

Но его голос тонет в общем хоре мужской похвальбы

и насмешек, а затем маленький отряд спартанцев поднимает щиты и кидается в атаку.

Расстояние между мужчинами и женщинами невелико.

Высокая некошеная желтая трава цепляется за ноги спартанцев, бедра, щекочет ягодицы, что при других обстоятельствах могло бы показаться мне довольно интересным.

Они бегут к женщинам, которые тут же опускают луки

и кидаются прочь, петляя между тонкоствольными дере-вьями, прежде чем остановиться и снова выстрелить.

Спартанцы идут, прикрывшись своими щитами, но еще

один падает, раненный в бедро удачным выстрелом, хотя

остальные стрелы отскакивают от толстого металла. Они

продолжают бежать, и женщины опять отступают, быстрые, легкие, кидающиеся прочь организованной линией. Так

повторяется снова и снова, пока мужчины не достигают

опушки леса, потные, кряхтящие, успевшие понять, что

их план сражения подходит не для всех, но неспособные

выдумать ничего оригинальнее.

Именно тут, на опушке леса, возникает вторая группа

женщин. Они поднимаются из высокой травы позади

и по бокам у спартанцев, с вымазанными грязью руками, ногами и лицами — скорее не в качестве маскировки, а как

426

охлаждающую мазь от множества насекомых, которые

иначе загрызли бы их, пока они лежали в засаде. У них при

себе дротики, что они мечут в спины спартанцам с расстояния меньше двадцати шагов. Даже нагрудники воинов

не выдерживают веса оружия, брошенного с такого расстояния, а те, кому повезло избежать смертельного града, не готовы сражаться с шестью женщинами каждый, когда

те наваливаются всей кучей, сдергивая шлемы с голов, вставая на ноги, руки, грудь, спину, в то время как их

маленькие ножи проскальзывают сквозь десятки щелей

между металлическими пластинами.

Из пятнадцати мужчин, отправившихся на ферму в тот

день, лишь четверо выжили, и двое из них к утру сконча-лись от ран.

А затем, после полудня…

Никострат, сын Менелая, стоит перед отличной виллой

неподалеку от входа в гавань, занятой им и его людьми

на благо Итаки, которой Спарта является таким верным

союзником, и ждет отряды, которых все еще нет. Из пя-тидесяти спартанцев, находящихся на Кефалонии, только

шестеро остались с ним, а остальные, поделившись на отряды по десять- пятнадцать человек, отправились на поиски пропавших царственных особ.

И вот уже вечер, но ни один не вернулся.

Ни одно место Никострат не ненавидит так, как эти

западные острова, но в глубине души знает, что отец сделает его здесь царем, если добьется своего. Никострат

лучше царствовал бы в муравейнике, чем в этом проклятом

месте, и с трудом мирится с мыслью, что в трофейные

царицы ему досталась эта уродливая старая гарпия Пенелопа, но, само собой, не осмелится и слова сказать об этом

своему старику, скорее молча умрет, запуганный, погруженный в мрачное негодование.

427

Солнце катится к горизонту, разливая кровь по небу

и на воде. Местные жители этого убогого порта закрывают

двери и ставни, загоняют детей домой. Забавно — и вот

уже не так забавно. Никострат снова оглядывается и замечает, что улицы опустели, маленькие рыбацкие лодчонки, привязанные к причалу, отвязались и тихонько уплывают

в темнеющее море; даже двери небольшого храма Посейдона закрыты и заперты на засов.

Никострат — конечно, жалкий сопляк, в любовных

навыках недалеко ушедший от бревна, но, по крайней

мере, его солдатский опыт позволяет заметить проблему, когда та возникает. Он вытаскивает меч.

— Спартанцы! Ко мне! — кричит он.

Шесть воинов его личной охраны собираются, с обнаженными мечами и вопросом в глазах, вокруг своего царевича. Они оглядываются в поисках угрозы, так встрево-жившей их господина, и… ничего не видят. Длинные

улицы пусты. В переулках и на дорогах ни души. Молчание

там, где раньше звучали голоса, и только толстые чайки

громко ссорятся из-за кучи рыбных костей.

Грабя южные земли, Никострат узнал, что именно

в такой момент умный солдат бежит назад на корабль

и гребет изо всех сил в открытое море. Но его судно —

не боевое, а реквизированное у торгаша Эвпейта, к то-му же и оно сейчас — ах да, именно сейчас, — похоже, отвязалось и покачивается на волнах недалеко от выхода

из гавани. Но даже будь оно здесь, у Никострата лишь

один путь — к отцу. Никострату уже не вспомнить точно, когда погибнуть в славной битве стало для него лучше, чем посмотреть в глаза отцу, однако, к его пусть неболь-шому, но утешению, он далеко не единственный спартанец, кто думает так же.

Спартанцы сбиваются в кучку, подняв щиты и обнажив

мечи, и ждут, пока нагрянет беда.

428

Вдруг слышится цоканье подков.

Грохот колес неторопливой повозки.

Отблески факела пляшут в конце пустой тихой улочки.

Мужчины оборачиваются на звук не торопясь, сберегая

силы для боя.

Появившемуся Оресту ехать бы верхом на великолеп-ном, благородном скакуне. Но с великолепными, благо-родными скакунами на западных островах туго, поэтому

он едет верхом на осле. Этот, надо отдать ему должное, один из самых достойных и с относительно приятным

характером, в отличие от прочих его собратьев. Животное

наслаждается почесыванием ушей и умиленным вниманием со стороны женщин из армии Приены, которые, хоть

и готовы, если придется, разрубить любого захватчика

с головы до паха любым видом оружия, питают несомнен-ную слабость к любому пушистому, мягкому созданию

с влажными глазами и малейшими признаками дружелюбия, попавшемуся на их пути.

Итак, шесть вооруженных спартанцев замерли посреди

улицы, в конце ее — сын Агамемнона на осле.

Орест бледен, худ, истощен, но все же умудряется держаться на спине спотыкающейся животины с поистине

царским величием. Афина выравнивает его посадку, помогает чуть выше поднять подбородок. Я ерошу его волосы, теплым прикосновением оживляю его желтоватую

кожу. Артемида весело болтает с его скакуном на языке

зверей и, похоже, намного больше интересуется животным, а не человеком.

По крайней мере, в результате Никострат колеблется, когда узнает своего царственного родича, возможно, ощущая

касание божественной силы, сопровождающее царя. Затем

появляется остальная свита Ореста, и меч Никострата дрожит.

Сначала — Электра и Пенелопа, которые постарались

привести себя в подобие порядка, вычесав листья и ветки

429

из волос и вычистив большую часть грязи из-под ногтей.

Затем — Пилад, Ясон и прекрасный Кенамон, в полном

вооружении, которые сопровождают тележку с пятью

спартанцами на ней, связанными по рукам и ногам, раз-детыми до набедренных повязок — я пользуюсь моментом, наслаждаясь открывшимся зрелищем, — а за ними, в повозке побольше, груда блестящей бронзы, покрытой кровавыми пятнами. Женщины потратили некоторое время

на то, чтобы поживописнее разместить нагрудники и на-ручи их поверженных врагов, различными способами

стараясь сложить аккуратную кучку. В конце концов они

бросили это дело и просто свалили броню на тюки сена, чтобы одновременно придать объема горе трофейного

доспеха и обеспечить общую устойчивость конструкции.

Именно с этой повозкой приходят все остальные женщины. Приена идет во главе, с мечом в одной руке и кинжалом — в другой, собранная, готовая с головой погрузиться в любимое занятие — убийство греков. Теодора шагает

рядом с ней, держа стрелу на тетиве, а позади — женщины

этой армии, почти пятьдесят воительниц, с дротиками, луками, топорами и копьями. К ним присоединяется все

больше и больше женщин, движущихся с другого конца

улицы, стекающихся из переулков, скатывающихся с крыш, окружая Никострата и его охрану. Никто из них не пытался привести себя в порядок, как царицы. Их туники все еще

в пятнах спартанской крови; встрепанные гривы волос

обрамляют выпачканные грязью лица; зубы оскалены

в волчьих усмешках. Они собираются в молчании, заключая

сына Менелая в кольцо из нацеленных стрел и окровавлен-ных лезвий, и ждут приказа.

Орест останавливается на расстоянии двух копий

от Нико страта. Сползает со спины осла, поддержанный

Пиладом в процессе, выпрямляется и отходит от Пилада, чтобы стоять на собственных ногах. Он покачивается, 430

тяжело дыша и едва не падая. Но тем более впечатляюще

то, что ему это удается. На одной лишь силе воли — и, возможно, с маленькой помощью богов — сын Агамемнона

меряет взглядом сына Менелая, оглядывает толпу вооруженных женщин и снова смотрит на спартанцев.

И говорит:

— Кузен, я так рад видеть тебя здесь. Как приятно знать, что дядюшка настолько заботится о моем благополучии, что отправил любимого сына проведать меня.

Никострат не сдается этой ночью.

Сдаться — тем более женщинам — это ужасный позор, невыносимый.

Вместо этого, и именно так обстоят дела, ему предлагают насладиться своеобразным итакийским госте-приимством.

— Твой отец потратил так много сил, приглядывая

за мной, — заявляет Орест голосом, хриплым от напряжения, которое его тело пока не готово выносить. — Для меня

честь — отплатить за любезность. Ну же, тебе не нужно

больше сгибаться под весом брони и носить этот тяжелый

меч. Позволь этим добрым женщинам помочь тебе с ними.

Орест — владыка Микен, ближайшего и надежнейше-го союзника Спарты.

Сын Агамемнона, царь царей.

Было бы ужасной грубостью отказаться от его гостеприимства.

ГЛАВА 40

А ночью — пир.

Это настоящий пир, непривычный для Пенелопы.

Женщины из ее армии собираются на вилле, которую спартанцы использовали как базу, они пьют, едят, готовят все вместе на кострах и поют. Не те песни, что

сочиняют поэты, бородатые мужи, купленные царями-богатеями, а песни женщин. Фривольные баллады

и скорбные саги, древние любовные песни и озорные

куплеты о тонконогих парнях. Орестов осел каким-то

образом оказывается на почетном месте, в центре двора, украшенный цветами и обласканный снующими

туда-сюда детьми. Теодора хватает за руку Автоною, и, не успевает никто и слова сказать, как они собирают

хоровод из пляшущих дам с ножами на бедрах, и те со

смехом принимаются кружиться вокруг костров. Эос

432

развивает бурную деятельность на кухне виллы, вскри-кивая от отчаяния при виде очередного беспорядка, пока наконец Урания не усаживает ее со словами, что

все, похоже, прекрасно справляются с собственным

пропитанием и, возможно, Эос тоже стоит взять вы-ходной.

Люди Никострата — оставшиеся в живых — сидят свя-занные в кладовой, и мыши кусают их за пальцы, а соба-ки стерегут дверь. Самого Никострата любезно препрово-дили в комнату, где он может отдохнуть, принесли к его

дверям еду, обращаясь с ним с величайшим вниманием

и почтением, как и подобает заботливым хозяевам относиться к почетным гостям.

— Дорогой кузен, ты что-то бледен, — обрывает Электра, стоит ему попытаться возразить. — Наверное, тебе

будет лучше прилечь.

Орест сидит в компании Пилада чуть в стороне от танцев и шума. Почувствовав усталость, он говорит об этом, наклонившись к Пенелопе и шепнув:

— Думаю, мне пора отдохнуть. Набраться сил перед

предстоящим.

В этом видны слабость, уязвимость, бессилие. Позорно

быть слабым; недостойно мужа устать от того, что произошло.

Но есть в этом и сила. Истина, доверие, признание реальности. Со временем реальность побеждает все

остальное.

Электра прячется в тени, провожает взглядом отправившегося отдыхать брата, слушает музыку, ковыряется

в своей тарелке, но в конце концов занимает пустующее

место рядом с Пенелопой.

Некоторое время они смотрят на танцующих, погрузившись в громкий гул веселых голосов. Приену вытал-кивают вперед и просят: пой, пой, пой! Она не знает

433

ни одной песни греков. Ее песни — о восточных равни-нах, бескрайних степях и женщинах, скачущих во весь

опор, наслаждающихся ветром в волосах. Она думает, что стоило бы спеть о Пентесилее, своей прекрасной

павшей царице, и с удивлением по нимает, что вот она, эта песня, уже рвется с губ, ее тайная, искалеченная

мелодия, которая снова жаждет быть услышанной. И это

отлично завершило бы вечер — не жестокими призыва-ми, а печальными раздумьями над другой стороной

медали, над тем, что армию женщин объединяет общая

потеря, что победа бессмысленна и мимолетна. Приена

думает, что солдатам важно петь песни о павших, укре-плять сердца перед страхом смерти, учиться скорбеть, горевать.

Затем смотрит на лица перемазанных в грязи женщин

и решает: не сегодня.

И вместо этого заводит песню о восточных кострах

и богине- прародительнице, учит женщин вплетать свои

голоса в общий хор, заставляя непослушные губы прого-варивать чужеземные слова. Женщинам Трои эта песня

далась бы легче и мелодия показалась бы знакомой. Но они

мертвы, хоть их музыка все еще живет.

Электра с Пенелопой еще какое-то время сидят рядом, слушая, как женщины подпевают своему капитану, затем

Электра говорит:

— Орест отправил Пилада на переговоры с моим дядей. — Пенелопа тут же в ужасе выпрямляется, и с ее лица

разом пропадают все краски. Но Электра, покачав головой, быстро продолжает: — Не сейчас. Прежде. Еще до всего

этого. Когда мы были в Микенах, почти сразу после своей

коронации. Мой брат был обручен с Гермионой, дочерью

Менелая, с младенчества. Они должны были пожениться, но, вернувшись из Трои, Менелай пообещал руку дочери

сыну Ахиллеса. Это было величайшее неуважение, даже

434

оскорбление. Орест должен был потребовать, чтобы Гермиону как дар положили к его ногам прямо в день его

коронации, должен был сразу дать понять, что он — сын

своего отца, царь царей. Но он этого не сделал — проявил

слабость. Он это тоже понимал. И послал Пилада в Спарту на переговоры — я думала, договариваться о свадьбе

с Гермионой. Но нет. Вовсе нет. Вместо этого мой брат

предложил меня в жены Никострату, чтобы скрепить союз

наших домов. Предложил меня этому… существу, как кусок

мяса.

Узнав об этом, я так разозлилась, так… но в то же время

испытала облегчение. Это был правильный поступок.

Сильное решение. Мой брат продавал меня, и это был…

поступок, достойный царя. Но Менелай так и не дал ответа. Он подумал, покряхтел и заявил, что вскоре примет

решение, — возмутительно грубый ответ, неприкрытая

провокация — раздумывать, вместо того чтобы выразить

нижайшую благодарность, когда царевну предлагают сы-ну рабыни! Но, полагаю, к тому времени он уже купил

верность Клейтоса и Рены… С помощью Рены во дворце

он уже раздумывал о том, как получить трон Микен в собственное пользование. Ему не нужно было женить сына

на мне. Он все равно получил бы желаемое, причем намного скорее.

Она тянется к вину, не чувствует вкуса и все равно

пьет.

— В ту ночь, когда твои женщины увидели мою ссору

с Пиладом. . Я, конечно, обвиняла его в том, что он продал меня Менелаю. Даже ценя разумность этого поступка, я все равно была зла. Стремилась простить и кипела

гневом в одно и то же время. И я простила брата. А гнев

обрушила на Пилада. Но это еще не все. Пилад, видишь

ли, очень привязан к моему брату, предан ему больше, чем кому бы то ни было. — Пенелопа кивает как ни в чем

435

не бывало, но Электра сжимает ее руку, впиваясь пальцами в плоть. — Нет. Послушай. Он знает, кого Орест

любит. И это не та женщина, которую ему прочили в жены.

Ты понимаешь меня?

Пенелопа снова кивает, на этот раз медленно и осторожно, и пальцы Электры разжимаются. Царевна Микен

снова переводит взгляд на танцующих, кружащихся женщин и продолжает, понизив голос так, чтобы слышала

лишь старшая родственница:

— Когда все это закончится, Орест должен потребовать себе в жены Гермиону, чтобы доказать свою силу.

Он должен овладеть ею, заиметь от нее детей. Это его

долг. А Пилад… Он хочет, чтобы друг был счастлив, по-настоящему, а не как это принято у царей. Он все

понимает, конечно. Я говорила ему, что лучшее, что он

может сделать, это уйти, не сказав ни слова. Он же все

равно отказывался способствовать этому вынужденно-му браку. Вот поэтому мы и спорили.

Звучат песни, босые ноги шлепают по гладким камням, льется вино, слышится женский смех, а в голосе

Электры — лед.

— Я люблю своего брата. И ненавижу его временами.

Я была так горда, когда он продал меня Менелаю. Я гор-дилась им. Я думала, что, когда Никострат… когда он

сделает со мной все, что нужно… может быть, тогда я смогу наконец заставить моего отца гордиться мной. Не мать, конечно: она была бы потрясена, возмущена. Она велела бы мне прикончить Никострата прямо в день свадьбы, воткнув кинжал ему в глаз. Это невозможно, само собой.

Невозможно. Но с ее точки зрения… это была любовь.

Видишь ли, и мой брат тоже способен так любить. Он

любит всем своим сердцем. А я ненавижу его за это. Иногда. Действительно ненавижу.

Электра вздыхает.

436

Ей больше нечего сказать.

Ей не нужны совет, понимание, обещания или прощение.

Она все сказала, все сделала.

Поднявшись, она коротко кивает итакийской царице

и уходит прочь от костров.

ГЛАВА 41

«Кенамон, спой, спой!»

Урания, слегка подвыпив, хватает египтянина за руку

и тянет его в круг женщин.

Казалось, женщины должны были с подозрением отнестись к этому жениху, к незнакомцу, затесавшемуся в их

ряды, но не сегодня. Он сражался за их царицу, он дока-зывал свою верность снова и снова, он ходил с ними в об-ходы, спал бок о бок и проявлял при этом исключительно

хорошие манеры. Он помогал им набирать воду из источника, не жаловался на их готовку, носил дрова из леса, а сейчас, тоже слегка подвыпив, принялся рассказывать

странные чужеземные истории о диковинных созданиях, называемых крокодилами и гиппопотамами, вместе с несколькими совершенно плоскими шутками, смешившими

женщин еще сильнее оттого, что были так плохо расска-заны.

438

Приена пела! Она пела песни своих далеких земель, а теперь: Кенамон, пой! Научи нас своим песням о полно-водной реке и нескончаемых песках!

О нет, правда не стоит, я не могу…

Не будь таким жутким занудой! Здесь нет мужчин, которые могли бы тебя осудить, а нам, честное слово, все

равно; посмотри на нас! Мы и на женщин-то почти не похожи, и даже наши земляки вряд ли с ходу узна ли бы в нас

знакомых и родственников. С нами ты в безо пасности, чужак, в нашей семье тебе ничто не грозит. Так пой!

И он поет.

Голос у него ужасный. Я морщусь, а женщинам, похоже, и впрямь все равно.

Он поет детскую песенку о льве, охотящемся на маленького мальчика, который ушел очень далеко от дома.

Женщины шумят: расскажи, расскажи нам, о чем это.

О чем там поется? Это история о воинах? О любви? А твоя

земля пылала из-за женщины? Твой фараон разбивал мир

надвое за любовь своей возлюбленной?

Э-э-э, нет. Она обо льве…

Что такое лев?

Животное вроде большой кошки.

Звучит неплохо.

Не думаю, что слово «большая» здесь подойдет, э-э-э, дайте подумать…

Урания впала в пьяное забытье. Приены и Теодоры

нигде не видно. Эос отправилась на поиски комнаты, подходящей для размещения ее царицы на ночь, и нашла

одну с чудесной мягкой кроватью, прилегла на минутку

и… Что ж, бывает…

Автоноя укладывает свою подругу- служанку, бродит

по дому, задувая лампы, приносит воду женщинам, стоящим в карауле на крыше, смотрит через пролив на темную

тень нависающей Итаки, что ждет их, повернувшись

439

спиной к горизонту. Электра спит в отдельной комнате, подальше от постели брата, и не видит снов, и не плачет

в темноте. Пилад выглядывает из-за двери в комнату Ореста и, увидев лишь Ясона, дремлющего на своем месте

караульного, закрывает дверь, отрезая окружающий мир, и ложится подле кровати своего царя, чувствуя, как от медленного, ровного дыхания поднимается и опускается грудь

его брата, его господина.

Кенамон поет о доме, а позже он столкнется в темноте

с Пенелопой, отправляющейся на отдых, и их плечи со-прикоснутся в темном незнакомом коридоре этого дома, и пальцы — тоже, и они посмотрят друг на друга в безмолв-ной темноте и увидят лишь поблескивающие белками

глаза друг друга.

А когда над морем разливается рассвет, слышится другой голос, слишком просоленный и искореженный морем

для песен, и он зовет: домой, домой, домой. Я вижу Афину, летящую подле Одиссея, который поднимает голову над

остатками своего плота и моргает, заставляя ожить воспаленные глаза, чтобы поприветствовать рассвет, встаю-щий за его спиной. Домой, шепчет он, впившись взглядом

в бескрайнюю синь моря.

Домой.

На следующее утро боевой корабль показывается недалеко у гавани Итаки.

Это то самое судно, на котором Пенелопа скрылась

с острова, корабль женихов, отосланный подальше и снова

призванный светом костров в эти неспокойные воды. На его

палубах женщины: некоторые — в спартанских нагрудниках, другие — в бронзовых наручах, снятых с трупов спартанцев.

Тех, кто надел доспехи, немного, потому что они плохо

сидят, а Приена не одобряет сражений в любом доспехе, который не сидит на тебе как влитой. Единственная вольность

440

в облике, которую она разрешила своим воительницам, стоящим на палубе, — это боевая раскраска лица внушаю-щими страх кроваво- алыми и грязно- охряными полосами, свитые из испачканных волос короны и звучная, словно вой

животных, горькая песнь, приветствующая новый яркий

день. Они по очереди бьют в барабаны вой ны, выстукивая

собственный дикий ритм, а на носу стоит Орест с сестрой

по левую руку от него и Пиладом — по правую. Посреди

палубы свалены остальные доспехи, снятые с убитых на Кефалонии спартанцев, и эта яркая куча блестящих богатств

заметна даже с дворцовых стен, с которых на нее сейчас

и любуется Менелай.

— Прикажи всем, — командует он, — каждому солдату, что у нас есть, построиться у гавани.

Лефтерий повинуется, и спартанцы, еще оставшиеся

на острове, ровными, аккуратными рядами и колоннами

выстраиваются у пристани, сжав покрепче копья и подняв

щиты на грудь, готовые встретить подплывающий корабль.

Стучат барабаны, весла ныряют в воду, и судно скользит

прямо к пристани. Выстроившиеся в ряд женщины с на-тянутыми луками смотрят с высоты палубы на собравшихся внизу спартанцев, которые даже не моргают.

Менелай с засунутыми за золотой пояс пальцами и мечом

на боку не торопясь подходит к воде. Он не прячется за своими солдатами, а выходит вперед легко, уверенно. Это? Это

не битва, заявляют его расслабленные плечи. Это даже

не маленькая потасовка. Это просто… глупые люди, решив-шие помахать клинками, что-то вроде диковинного танца

или слегка шумной пирушки. Менелай видел битвы. Менелай знает, какими бывают настоящие сра жения.

Орест с Электрой подходят к поручням корабля, но никто не скидывает веревки и не спускает трапы. Вместо

этого Орест окликает:

— Дядюшка! Полагаю, ты потерял своего сына.

441

Когда царевича выводят вперед, видно, что Пилад держит у горла Никострата меч. Улыбка Менелая сползает, но снова вспыхивает, однако, не удержавшись на губах, пропадает окончательно. Хмурость медленно затопляет

его лицо, его голос щелкает, как знамя на ветру, когда он

начинает говорить, обращаясь не к Оресту или его сестре, а к Пиладу.

— Ты держишь меч у горла царевича Спарты, парень.

Будь поосторожнее со своим клинком.

— Твой сын подозревается в убийстве невинной женщины в доме царя Итаки, — резко отвечает Орест, и его

голос звенит над водой. — Я был очень удивлен, увидев, что он расхаживает на свободе.

— Орест, — обращается к нему Менелай, слегка заки-нув голову назад, чтобы видеть царя, — ты был болен.

Почему бы тебе не спуститься, чтобы жрецы могли осмотреть тебя?

— Нет уж, благодарю, дядя. За мной, как видишь, отлично присматривают.

— Женщины. Чумазые бабы с грязными луками. Рабыни и вдовы. Блудницы и сироты, разве нет? В то время

как я… — Небрежное пожатие плеч, легкий жест, указы-вающий на цвет мужественности вокруг него.

— Никострат, — это вступает в разговор Электра, непринужденно, от души наслаждаясь моментом, — будь

добр, расскажи отцу, что случилось с остальными твоими

людьми.

Никострат не хочет умирать. Но также он не хочет никогда больше смотреть отцу в глаза или рассказывать при

всех о своем провале, поражении, унижении. Оказавшись

перед непростым выбором, он дергается, кривя рот и пуча

глаза, и чувствует, как слабеют колени. Пусть ответ

и не точный, но довольно выразительный. Менелай стискивает челюсти. Он снова смотрит на грязных женщин

442

на палубе, разглядывает их луки, которые его не впечат-ляют — хотя, быть может, не совсем.

— Понятно, — бормочет он. — Что ж.

И тут его поражает мысль. Его взгляд еще раз оббегает

палубу, останавливаясь на Оресте, на Электре, скользит

по сыну без малейшей задержки. Он резко подается вперед, а затем назад, ощущая смещение веса своего стареющего

тела, скрип суставов. Восстанавливает равновесие. Смотрит

Оресту в глаза.

— А где, псы ее раздери, Пенелопа?

ГЛАВА 42

В этом есть что-то знакомое.

Даже успокаивающее.

Своеобразное завершение круга, финальный узел на по-лотне нашей истории.

Действительно, где, псы ее раздери, Пенелопа?

Но ведь она на Итаке. Где же еще? Она приплыла на маленькой рыбачьей лодке, проскользнувшей в ту самую

бухточку, где Урания так долго держала свое все-таки

обнаруженное судно для побега. Пока все собираются

на пристани, подняв шум из-за прибытия Ореста, его

сестры и их неизвестно откуда взявшегося отряда вооруженных женщин, Пенелопа и ее спутники пробираются

по острову с Теодорой в качестве проводника и идут назад

той же грязной тропой над обрывом, которой воспользо-вались несколько дней назад.

Никто не разговаривает.

444

Никто не присматривается к тому, что творится в гавани, где Никострат до сих пор стоит с мечом у горла.

Их взгляды прикованы к цели: дворец, стены, конец

пути.

Веревки, по которой они спускались со стены, больше

нет, но это не проблема, ведь и стражи у ворот тоже нет, поскольку все спартанцы сейчас толпятся на пристани.

Поэтому двери открыты нараспашку, а в них стоят две так

хорошо знакомые нам фигуры. К тому моменту, когда

прибыли женщины, в накинутых на головы плащах, с по-крытыми пылью ногами, у Медона появилось ощущение, что он выслушивает рассуждения Лаэрта о разведении

и разделке свиней немалую часть своих преклонных лет.

Лаэрт продолжает разглагольствовать до тех пор, пока

Пенелопа не останавливается прямо перед ним, решительно настроенный отметить какой-то очень важный момент, прежде чем все-таки повернуться к своей невестке. Он

прокатывает слюну по рту, облизывает губы, оглядывает

ее с головы до ног и наконец произносит:

— Да, что-то ты не торопилась с возвращением.

— Мои нижайшие извинения, отец. Были неотложные

дела: поубивать спартанцев, спасти царей, похитить царевичей и тому подобное.

Лаэрт отвратительно провел время, оказавшись пленником в собственном дворце. Ему не причиняли вреда, но и почестей не оказывали — его ограничивали, отстра-няли, запирали, в общем, обращались не так, как следует

обращаться с великим и благородным царем, хоть и бывшим. Единственной причиной, по которой он сносил все

это с некоторой долей условного, относительного смире-ния, был этот самый момент, и именно в этот момент он

наконец позволяет себе усмехнуться.

— Явилась заставить негодяя расплатиться, да?

— Именно таков мой план. Идем?

445

Он приглашает ее вой ти широким взмахом руки и легким наклоном головы, как когда-то приветствовал ее в этом

доме впервые — юной женой своего задравшего нос сына.

Медон пристраивается рядом с ней, склонив голову набок.

— Похитить царевичей? — вежливо уточняет он. —

Поубивать спартанцев?

— Последние несколько дней были весьма насыщен-ными, — отвечает она беззаботно, — не считая тех удивительно унылых периодов, когда приходилось просто вы-жидать. А-а-а, вижу, одну из фресок немного повредили.

Нужно это исправить.

Проходя мимо, Лаэрт похлопывает по исцарапанной

стене, с порезами по всему нарисованному лицу Елены

и с кусочками штукатурки на благородном профиле его

сына. Немного пыли осыпается вниз, и он, вытерев руку

о бедро, заявляет:

— Может, это неплохая возможность пересмотреть

кое-что в оформлении? Я наслаждаюсь изображениями

своего отважного сына не меньше, чем любой гордый отец, но история Итаки намного длиннее, намного.

Спартанские женщины высовывают головы из дверей, когда свита царицы следует все дальше во дворец, ищут

спартанских мужчин и никого не видят. Итакийские служанки сбегаются со дворов, из прачечной и кухни, стеной

ограждая свою царицу, идущую по дворцу, и есть нечто

такое в том, как держит Меланта тяжелую сковороду, как

сжимает Феба свой разделочный нож, что заставляет спартанок отступать с пути итакиек. Одна из них кидается

к главным воротам, но там ее поджидает Теодора в компании Эос. Они не угрожают, не выкрикивают «остановись, а то умрешь!» — да им это и не нужно. Теодора вытащила

меч и сейчас небрежно поигрывает им, словно разминая

затекшее запястье, а Эос, стоящая рядом, спокойно рассуждает о том, что могла бы сделать с ее волосами.

446

Вот таким образом, без препятствий и предупреждения, Пенелопа со свитой добирается до подножия лестницы, ведущей в царское крыло, под несмолкающие рассуждения

Лаэрта: «Может быть, изобразить другие великие путешествия? В конце концов, по меньшей мере один итакиец

плавал на “Арго” , если ты понимаешь, о чем я…»

— Благодарю тебя, досточтимый отец, — певуче произносит Пенелопа. — Ты, без сомнений, абсолютно прав, и я высоко ценю твой мудрый совет. Как только мы осво-бодим свой остров от спартанских захватчиков, мы определенно пересмотрим оформление. А теперь прошу меня

извинить…

Отвесив легкий поклон, она в одиночестве поднимается по лестнице.

Историй комнат, расположенных здесь, хватит не на одну

балладу.

Вот в этой комнате Антиклея, мать Одиссея, до самой

смерти рыданиями и вином пыталась заглушить горе

от пропажи сына, встречая каждого, кто осмеливался

попытаться помочь ей, визгом: «ВАМ НЕ ПОНЯТЬ МОИХ

СТРАДАНИЙ!»

В этой комнате умерла Зосима, искупавшись в собственной алой крови.

В этой комнате, где даже стены оплетены ветвями оливы, раздался первый крик младенца Телемаха, и Одиссей, прилегший рядом с женой, с которой Эос только что смы-ла кровь, сказал: «Спасибо за то, что подарила мне сына».

А в этой Елена Спартанская, Елена Троянская сидит

у открытого окна, глядя на море, и рядом с ней стоит золотой кувшин, а в руках — пустой кубок. Сегодня она

не накрасила лицо. Не намазала брови сажей, не подвела

черным глаза. Не уложила волосы в высокую, ужасно тя-нущую косу, не натерла румянами щеки. Сейчас у нее

447

столь же невинные черты, как у ребенка, которым она

когда-то была, как у девочки, которая не знала, что ей

неуместно смеяться, обдирать коленки или громко петь.

Но она больше не девочка, ведь, глядя на море, она видит

намного дальше, погружается в прошлое, к пылающим

башням, к убитым возлюбленным, к детям — живым

и умершим, к крикам деторождения, к оплакиванию

усопших, к первому вздоху на рассвете, когда жизнь начинается снова и идет, идет, идет дальше, и надо держаться.

Она красива сейчас. Она — моя Елена, моя царица, моя

прекраснейшая. Она невинная и знающая, полная надежд

и мудрости, возлюбленная, которая теряла и мечтала, та, что живет играя, и та, что ломается под тяжестью жизни.

Я кидаюсь к ней, глажу ее по щеке, зову: «Елена, Елена, моя прекрасная Елена», и она закрывает глаза, ощутив

мое прикосновение, задерживает дыхание в знакомых

объятиях и, похоже, сдерживает судорожный вздох, едва

не разрыдавшись, переполненная очень- очень многим: тем, кто она есть; тем, что чувствует, что любит, жаждет; тем, что видела.

«Моя царица, — шепчу я. — Моя любовь. Мое смертное

воплощение. Моя Елена».

А затем в дверях появляется Пенелопа, и Елена снова

открывает глаза, глядя сквозь меня, за меня, и видит свою

двоюродную сестру. Встает и говорит:

— А-а-а. Так тебе удалось. Пройдемся?

ГЛАВА 43

Елена и Пенелопа прогуливаются по саду.

Это очень маленький садик, где растут цветы, полезные

для пчел, и травы, полезные для Автонои на кухне.

Они гуляют рука об руку. И пока гуляют, строят заговоры.

Елена говорит: «Да, конечно, я могу это сделать. Конечно, могу. На самом деле я просто ждала, когда ты спро-сишь».

Пенелопа говорит: «Я так и думала, сестра, но не могла

решиться. Боялась просить, не будучи полностью уверен-ной».

«Ай-ай, — упрекает Елена. — Ай-ай-ай! Мы же сестры, разве нет? Мы родня. Ты всегда должна помнить, что можешь рассчитывать на меня».

Согласие достигнуто.

Договор заключен.

449

Елена возвращается в свои покои, чтобы подготовить

пару мелочей.

Пенелопа собирает своих служанок, зовет свекра, советников и отправляется на пристань встречать царей

Греции.

А на пристани цари Греции очень странно проводят время.

— Племянник, почему бы тебе не спуститься со своего

корабля? — спрашивает Менелай.

— Нет, спасибо, дядя. Почему бы тебе не подняться

ко мне на борт? — отвечает Орест.

— Я бы рад, племянник, но, видишь ли, мои люди

помешаны на моей защите.

— Их можно понять, — соглашается Орест, — принимая во внимание твой возраст.

И таким весьма неловким образом все могло бы про-должаться и дальше, если бы не прибытие Пенелопы.

Тот факт, что прибывает она из-за спины Менелая, из самого дворца, вызывает довольно серьезную панику.

Тренированные воины, которым следовало бы быть бди-тельнее, подпрыгивают при ее появлении, ломая строй, когда она скользит мимо. Но она не вооружена и не окру-жена очередной группой жутких, жаждущих крови лучниц — Теодора тактично скрылась — и, пока идет, луче-зарно улыбается сразу и Оресту, и Менелаю.

— Мои дорогие родичи, — восклицает она, сияя как

полуденное солнце, — что, во имя неба, здесь происходит?

Менелай настолько хмур, что вот-вот зарычит, а челюсть

его ходит взад-вперед, словно он с трудом удерживает под

контролем свои весьма сильные эмоции, вызванные появлением этой царицы за его совершенно незащищенной

спиной.

— Царица Пенелопа, — цедит он, — не ожидал тебя здесь

увидеть. Да еще и с твоим пожилым свекром. Как мило.

450

— О боги, неужели это Орест, царь царей, сын Агамемнона, повелитель Микен и вполне здоровый на вид парень, стоит на том корабле? — нараспев произносит Лаэрт, скрестив руки на груди и посверкивая глазами на Менелая. —

Что ж, не стоит заставлять его ждать, это ужасно дурной

тон. Что скажут люди о гостеприимстве на Итаке? Спус-кайся-ка, парень! Пойдем выпьем!

В итоге все собираются в гулких залах дворца. Никострат

остается на корабле женихов вместе с Пиладом и его мечом

у своего горла. Лефтерий по-прежнему внизу, с отрядом

солдат за спиной, присматривает за плененным царевичем.

Электра встречается со спартанцем взглядом и улыбается

ему с корабля, не отводя глаз, пока ее брат в сопровождении

Ясона не спустится. Она не может участвовать в том, что

последует: девушке ее статуса не подобает вмешиваться.

Эос ждет всех в парадном зале дворца, где уже накрыт

стол с вином, хлебом и, конечно, рыбой. Она протягивает

Менелаю кубок, стоит тому ворваться в дверь, но он вы-шибает его из ее рук. Грубая глина разбивается о землю.

Эос вздыхает. На эту дипломатическую встречу она на-крыла стол самой худшей посудой с кухни, но все равно

ей жалко ненужных потерь.

Елена тоже спустилась и теперь беспокойно мечется

взад-вперед. Когда Менелай заходит, она кидается к нему, виснет у него на шее и кричит:

— Я так испугалась! Я так…

Он отталкивает ее. Она падает. Никто не предлагает

помочь ей подняться. Она немного отползает от стола, затем собирается с силами, бормочет:

— Я пойду в свою комнату… — и ковыляет прочь, не-замеченная.

Кресла установлены для четверых. Менелай занимает одно, Орест — второе, Лаэрт — третье. Последнее

451

следовало бы занять одному из советников Одиссея, но они

не успевают даже шевельнуться, как в него проскальзывает Пенелопа, складывает руки на коленях, улыбается мужчинам, берет кубок, стоящий перед ней, и поднимает его.

— За моего отца, — провозглашает она, качнув кубок

в сторону Лаэрта. — За моих высокочтимых гостей. Воз-несем же хвалу богам.

Орест проливает вино на пол. Лаэрт выплескивает

из кубка глоток и выпивает остальное. Пенелопа склоняет голову в молитве — и не молится. Менелай не поднимает свой кубок, не притрагивается к еде, даже не смотрит

на предложенное ему вино.

Пенелопа молится довольно долго. Лаэрт уже должен

был прервать ее вспышку благочестия, но он в полном

восторге следит за тем, как ее затянувшееся молчание

приводит в ярость спартанского гостя. Оресту следовало бы

высказаться следующим, но он, само собой, погружен

в собственные молитвы, в свои вполне искренние обеты.

«Я искуплю все, мама, — молится он. — Пусть мне

и не быть героем, но я стану лучшим человеком, чем был

отец».

Грохот кулака Менелая, ударившего по столу, прерывает размышления Ореста и пролетает по залу эхом небы-валой грубости.

— Проклятье, что за игры ты тут устраиваешь? — рычит

спартанец — но не присутствующим здесь царям, а тихой, задумчивой царице. — Что за дикость ты, по-твоему, тво-ришь?

Лаэрт выгибает бровь. Орест ждет, радуясь, наверное, возможности поберечь голос, а с ним и силы, еще не до конца вернувшиеся в отощавшее тело.

Пенелопа смотрит Менелаю в глаза, оглядывает его

сверху донизу и на мгновение становится самой прекрасной

452

из смертных, даже несмотря на то что из зала несколько

мгновений назад вышла Елена. Есть слово для ее красоты — и это слово «власть» или «победа»; но есть другое, более волнующее — и оно говорит о том, что Пенелопа

неукротимая.

— Родич… брат, — исправляется она, — я должна

сообщить о постыдных вещах. — Лаэрт откидывается

в кресле, скрестив лодыжки и сложив руки на груди, как

благосклонный зритель, готовый наслаждаться отменным

представлением. — Против тебя строился ужасный заговор. Козни против всей твоей семьи. Жрец Аполлона

Клейтос — полагаю, этот человек тебе знаком — сгово-рился с одной из микенских служанок отравить нашего

дорогого брата и царя царей Ореста. Служанка призналась

и мертва, казнена за свои преступления, а жреца скоро

найдут, допросят и под пытками заставят назвать имена

всех и каждого участника заговора, особенно подбивших

его на эти отвратительные деяния. Без сомнений, он начнет распространять ужасную ложь, чтобы оправдать свои

действия, но мы все знаем, кто на самом деле стоит за от-равлением нашего благородного брата. Тот же человек, кто в своих непомерных амбициях задумал получить

корону. Тот же человек, который решил, что силой и хи-тростью сможет завоевать не только трон Микен, но и западные острова. И я говорю, конечно, о капитане твоей

стражи Лефтерии.

Усмешка Лаэрта, кажется, сейчас разорвет его лицо

надвое. Орест застыл статуей и смотрит в никуда.

— Лефтерий, — рычит Менелай. — Ты сбегаешь из собственного дворца, похищаешь моего сына, а затем возвра-щаешься, чтобы обвинить… Лефтерия.

— Именно. После продолжительного расследования

мне стало ясно, что тебя предали изнутри, один из самых

ближайших и дорогих солдат и друзей. У него был доступ

453

к жрецу Клейтосу, доступ к служанке Рене и тем более

доступ к твоему дорогому Никострату. Лефтерий убил

служанку Зосиму, пока твой любимый сын спал, чтобы

опозорить Никострата и представить все так, будто твой

наследник — осмелюсь ли я предположить, что из всех

своих замечательных детей ты именно его выбрал наследником? — недостоин трона. Я знаю, как близок тебе Лефтерий, но, помнится, мой муж как-то сказал, что самый

опасный нож — тот, которого не видишь.

Менелай переводит взгляд с Пенелопы на усмехающе-гося Лаэрта, с Лаэрта — на Ореста и снова на Пенелопу.

— Нет, — говорит он.

— Нет?

— Нет. Ты приходишь сюда со своими… своими женщинами. Женщинами. У меня этот остров. У меня этот

дворец, у меня…

— Мои женщины убили или пленили всех спартанцев, ступивших на землю Кефалонии, не заработав при этом

ни царапины. До тебя, возможно, доходили слухи о пира-тах, грабивших мои земли — прошу прощения, земли

моего мужа — в прошлом году по наущению одного из женихов, решившего так склонить меня к свадьбе? Они все

были убиты, проткнуты стрелами пресветлой богини

Артемиды. Их трупы были привязаны к их кораблям

на всеобщее обозрение, к радости чаек и ворон. Конечно, от пиратов нам необходима защита богини. Никто не станет воспринимать всерьез остров, который защищают

женщины и девушки. А ты, брат, ты — великий Менелай

Спартанский. Ты превзошел Париса, разжег огонь, спаливший Трою дотла. Тебя не могут побить вдовы и сирот-ки. Не тебя. И поэтому, как ты понимаешь, такого просто

не было. Когда ты покинешь это место — а ты покинешь, —

ты никому не расскажешь о том, что здесь случилось.

А те солдаты, что здесь погибли, просто пропали в море.

454

Они сгинули в огне, когда твои корабли так неудачно

и неожиданно загорелись. С ними не расправились женщины. Это было бы просто невероятно, неприемлемо.

А потому такого не было. Ты говоришь, что у тебя есть твои

люди, и ты прав. Но этот остров есть у меня. У меня больше мечей, больше копий, больше луков, а мои женщины…

не сражаются честно. У меня есть защита царя Микен и его

слово помогать мне во всем, что я делаю, а вскоре здесь

будет еще и флот из микенских судов, посланных охранять

прибрежные воды западных островов, и вот они… они

станут нашими зваными гостями, брат. Такими гостями, которые знают свое место.

При этих словах Орест слегка поднимает подбородок

и кивает сначала Пенелопе, а потом и своему дяде в подтверждение. Улыбка Пенелопы — тонкая, усталая — похожа на лезвие ножа. Она ставит локти на стол, опуская

подбородок на сложенные руки. Весьма неподобающе для

царицы. Я облизываю губы при виде этого.

— У меня твой сын, — продолжает она. — И к горлу

Никострата приставлен меч. Небольшое недоразумение, само собой. Он содержался в храме Афины, откуда, к огромному сожалению, сбежал, когда наш дорогой брат

Орест посещал священные места Кефалонии. Вероятно, решив, что его побег означает признание вины, наши

добрые микенские друзья снова схватили его и держат

под стражей, пока его невиновность не будет полностью

доказана. А я теперь верю, что он действительно невиновен в убийстве Зосимы, и потому, ты сам видишь, мы

можем уладить это маленькое недоразумение, ко всеобщему удовлетворению, и все отправятся по домам доволь-ными.

Менелай знавал поражения, конечно.

На песчаных берегах Трои, под стенами города — годы

изматывающих, выворачивающих нутро поражений.

455

Ему знакомо позорное звание рогоносца. И взгляды

людей на него, который не смог удержать жену, справиться с женой, удовлетворить жену — подобие мужчины, осмеянное женщиной, рогоносец, маленький член, крошечный вялый пенис, дрожащее ничтожество.

Ни одна рана на его испещренном шрамами теле не про-никала так глубоко, как уход Елены, после которого все

цари Греции перешептывались за его спиной: вот он, это

Менелай, слабак, неспособный справиться с женой.

О, Менелаю знакомы поражения.

По сравнению с ними это…

Это просто небольшое препятствие на пути.

— Племянник, — произносит он, не сводя глаз с итакийской царицы, — если сказанное этой… мудрой женщиной — правда, значит, тот, кому я доверяю, причинил

тебе огромный вред. Если это… если это так, я должен

просить у тебя прощения.

— Благодарю, дядя, — говорит Орест. — Я понимаю

твои чувства, как, уверен, и ты понимаешь, что дарить

прощение или нет, решаю я.

Менелай наконец устремляет взгляд на Ореста, который

спокойно отвечает ему тем же. Губы старого спартанца

растягиваются в усмешке, но она исчезает, едва появившись. Он кивает, глядя на свои руки, облизывает губы, пережевывая слова, мысли, планы.

Затем Орест добавляет:

— И ты, конечно, пришлешь ко мне Гермиону. — Менелай вскидывает голову, но встречает немигающий взгляд

микенского царя. — Она была обручена со мной еще в детстве. Нашим семьям надлежит и впредь жить в мире

и гармонии. В конце концов, что может быть лучше для

твоей дочери, чем стать женой царя царей? Никострат

вернется в Спарту, а моя сестра найдет себе подходящего

мужа, где захочет.

456

Менелай задумывается.

Менелай уже знавал поражения.

В конце концов, дочь — не такая уж высокая цена.

— Что ж, — выдает он. — Что ж, как удобно и по-семейному все выходит.

— Именно, — подтверждает Орест. — Я пришлю своих

советников обсудить с тобой детали.

Он поднимается и, покачнувшись, хватается за край

стола. Глаза Менелая блестят при виде того, как медленно, сгорбившись, племянник направляется к двери. Лаэрт

тоже поднимается, догоняя Ореста и небрежно подставляет руку под локоть царя, не совсем поддерживая, просто

шагая рядом.

— Я рассказывал тебе о том, как плавал на «Арго»? —

скрипит он, ведя Ореста на свет.

И вот остаются лишь Пенелопа с Менелаем.

Они смотрят друг на друга — враг на врага — через стол.

Менелай потягивается медленно и лениво, скрипя су-ставами и хрустя спиной в процессе. Затем небрежно

разваливается в своем кресле, вытянув ноги. Говорит:

— Ты же знаешь, я его достану. В итоге. То, что он сейчас

в твердом уме, не значит, что таким и останется. Брак с мо-ей дочерью лишь поможет мне заявить свои права, когда он

все-таки его лишится. Стать регентом — возможно. Добрый

дядюшка Менелай, по своему обыкновению, спешит на помощь. И тогда твоя… стайка девчонок превратится в кучку

дерьма. Как только у Ореста снова поедет крыша, твоей

защите конец. Тогда я вернусь, чтобы позаботиться о жене

моего дорогого друга Одиссея, после того как до меня дойдут слухи о каком-то культе безумных женщин, опасном, даже кощунственном. Тысяча воинов. Пять тысяч. Да сколько потребуется. К тому времени, когда мы закончим, на всех

проклятых западных островах не останется ни одной проклятой девки, которую мы не поимеем.

457

Толкая эту речь, он сжимает столешницу. Лицо его

пышет жаром, бисерины пота усеивают лоб. Зал плывет

по краям, он судорожно втягивает воздух. Это тоже похоже на поражение и на что-то еще, что-то другое, чего он

не может до конца…

— Орест сойдет с ума, а его сестра станет… грязной

подстилкой какого- нибудь толстого… свинопаса… А разо-бравшись с ними, я отправлю Никострата в твою… твою

постель. И посмотрю, как он тебя отымеет, посмотрю, а когда он закончит, я…

Дыхание его учащается, и слова не успевают друг за другом, прерываемые вздохами, и мысли расплываются, ускользая. Пенелопа встает, такая высокая, такая мрачная, и в глазах ее — отражение пылающих яростью крылатых

тварей с раздвоенными языками и когтистыми пальцами.

Она наклоняется, и всё будто бы наклоняется вместе с ней; изучает его лицо и произносит звенящим голосом, словно

набат, отдающимся в голове:

— Брат? Ты хорошо себя чувствуешь?

Он тянется к ней, но, не рассчитав расстояния, теряет

равновесие и мешком падает с кресла.

И вот он на полу, задыхаясь, царапает землю в поисках

опоры, давится, судорожно глотая воздух, а голова плывет

от слабости. Пенелопа обходит стол, чтобы разглядеть его

поближе, но остается вне досягаемости его слабой, обмяк-шей руки.

— Брат, — окликает она певуче, и голос у нее гулкий

и далекий. — Брат, тебе плохо?

Он пытается заговорить, назвать ее подстилкой, рассказать обо всех тех вещах, что собирается проделать

с ней, — он ведь все продумал в самых извращенных де-талях. Он ей покажет; никто не посмеет назвать его рогоносцем, никто не посмеется над ним, он, Сцилла его сожри, Менелай, он всем им покажет.

458

Но с его губ срывается лишь жалкое мяуканье. Скулящий, жалобный звук, призрак былого голоса. Он снова

пытается заговорить, но выходит лишь «а-а-а», и ничего

больше.

Пенелопа со вздохом опускается рядом на корточки

и печально качает головой.

— О небо. Похоже, тебя поразила та же болезнь, что

прежде твоего дорогого племянника. Интересно, как такое

могло случиться? Говорят, что род Атрея проклят. Но яд —

это очень женское оружие, ты согласен? Его используют

трусы и жалкие развратницы, а не великие цари.

Он пытается повернуть голову к двери, позвать охрану, Лефтерия, но Пенелопа хватает его за подбородок, подтягивая его голову к своему лицу, прежде чем ему удается

заговорить. Наклоняется поближе.

— Братец? — щебечет она. — Братец, ты меня слышишь?

Я хочу, чтобы ты слушал очень внимательно. Хочу, чтобы

не осталось ни малейшего недопонимания. Я могу достать

тебя повсюду. Понимаешь? Может быть, ты и не боишься

моих женщин с их луками, но другие женщины — те, что

приносят тебе воды, те, что стирают твою одежду, те, которыми ты овладеваешь, те, которых бьешь, те, которых

даже не замечаешь за своим плечом, — они повсюду. Мы

повсюду. Мы достанем тебя, куда бы ты ни сбежал.

Она качает его голову из стороны в сторону, любуясь

тем, как трясется при этом обвисшая плоть, как все его

тело сотрясается, подобно медузе, в ее хватке.

— Ты оставишь Ореста в покое. Он будет царствовать

в Микенах, а ты — в Спарте, и на этом всё. Ты не займешь

трон своего брата. И мой не займешь. Только попробуй —

и превратишься в трясущуюся и ходящую под себя разва-лину, в которую ты пытался превратить своего племянника, и, если думаешь, что падальщики охочи до плоти

Ореста, просто представь, что они сделают, когда ты

459

больше не сможешь защитить себя. Нет. Ты состаришься

и умрешь, Менелай Спартанский, человек, спаливший

целый мир, чтобы вернуть свою прекрасную неверную

жену. Ты проживешь остаток своих дней в мире и покое.

Так, по крайней мере, о тебе споют поэты. Вот и все, что

я хотела сказать. Прощай, братец.

С этими словами она отпускает Менелая и, поднявшись, направляется к двери, за которой видит собравшуюся

во дворе толпу: спартанских служанок, также итакийских, царя Микен, отца Одиссея, женихов у ворот, советников

Итаки. Они все смотрят на нее, и она мгновение — всего

одно мгновение — наслаждается их взглядами. И смотрит

в ответ как истинная царица.

Но, увы, всего мгновение. С неслышным вздохом она

склоняет голову, прижимает ладонь ко рту, восклицает:

— О, помогите! Нашему дорогому Менелаю стало плохо! — и, чтобы подчеркнуть сказанное, оседает в заботливо подставленные руки Эос.

ГЛАВА 44

Здесь все дела закончены.

Менелая на носилках несут на спартанский корабль, а Елена рыдает и причитает рядом с ним.

Его опускают на палубу, стонущего, пускающего слюну, а вокруг снуют женщины, загружая припасы на корабль, и солдаты растерянно оглядываются в поисках того, кто

сойдет за лидера.

Лефтерий начинает:

— Это яд, это проклятый…

Но Орест рявкает:

— Схватить этого человека как предателя короны моего дяди и моей!

Ближайшими мужчинами, готовыми выполнить этот

приказ, оказываются вовсе не микенцы, а женихи с Итаки.

Им не позволили обрушить свое возмущение, жалобы

на поруганную честь и требования отмщения на Менелая, 461

но отцы учили их выражать свои чувства через насилие, и потому Антиной пытается пнуть Лефтерия в пах, но про-махивается, попадая ему в бедро. Эвримах совершенно

непродуктивно вцепляется Лефтерию в волосы. И лишь

Амфином догадывается позаботиться о веревке и группе

мужчин, которые собственным весом пригвождают спартанца к полу, пока ему вяжут руки. Он без возражений

принимает вежливое предложение Кенамона также сунуть

кляп пленнику в рот, чтобы он не продолжил сыпать не-пристойностями в присутствии дам.

Лефтерий кричит:

— Менелай! Менелай!

Но его господин не может его услышать.

Клейтоса находят за нужником рядом с храмом Афины.

Дрожащего и жалкого, его швыряют к ногам Ореста и Электры. Орест смотрит на него, но сил его не хватает на то, чтобы говорить о ненависти, о прощении, о чем угодно, хоть сколько- нибудь значимом. Поэтому юный царь обращается с молитвой к Афине, Зевсу, к любому, кто готов

слушать, прося отдыха, покоя, мира, пощады.

Но лишь я слышу его молитвы, на которые не могу

ответить.

Электра, однако, обретает что-то вроде второго дыхания, а потому именно она опускается на колени рядом

с Клейтосом и шепотом на ухо перечисляет ему все те ужа-сы, которые собирается проделать с некоторыми частями

его тела, если он не поторопится принять определенное

мудрое решение.

Клейтос, выслушав, взвывает:

— Это был Лефтерий! Лефтерий заставил меня сделать

это!

За содействие жреца с привязанными к ногам камнями

скидывают с утеса на следующий же день. Его череп раскалывается о камни до того, как волны поглощают тело.

462

Эвпейт отрезает язык Лефтерию, чтобы тот не распростра-нял свою гнусную ложь, а затем его скидывают в специально вырытую яму, где ему предстоит умереть. Антиной

и Эвримах, стоя бок о бок, первыми швыряют в него

камни, а их отцы стоят за ними, дожидаясь своей очереди.

Поскольку спартанцев подходящего статуса и состояния

рассудка становится все меньше, именно с Никостратом

Пенелопа, Электра и Орест сидят погожим, теплым вечером, любуясь отливом.

— Кузен, — заявляет Орест, уставившись куда-то вдаль, мимо лица Никострата, — спартанцы прибыли на Итаку, чтобы оказать мне большую услугу, в которой, однако, не было нужды. Со мной, как ты сам видишь, все в полном

порядке. К сожалению, во время вашего пребывания здесь

три ваших корабля были потеряны по вине коварного

ветра и неожиданного возгорания, и многие из ваших

товарищей утонули. А тут еще твоего отца поразила хворь, и потому вы сейчас как можно скорее возвращаетесь

в Спарту, чтобы обеспечить его соответствующим лечени-ем. Ты отправишь ко мне свою сестру сразу же по возвращении, как было сказано в нашем старом соглашении. Что

касается служанки, убитой в твоей комнате, так это вина

Лефтерия. Я засвидетельствую это любому, кто спросит, и твоя репутация будет… чиста. На этот раз.

Никострат, конечно, не так умен, как его отец, но он

и не дурак.

Увидев Менелая, пускающего слюни на палубе, пре-вратившегося из воина в вонючего старика, он испытал

совершенно непреодолимое желание, внезапную и глубо-чайшую потребность помочиться на его лицо. Он понятия

не имеет, откуда это взялось, и радуется тому, что удалось

сдержаться, но, видит небо, ему нелегко дастся борьба

с собственным мочевым пузырем на пути домой. Тут, 463

наверное, все дело в плеске волн днем и ночью, приходит

он к выводу. Все дело в этом.

— Конечно, мой царь, — соглашается он и кланяется

Оресту, сыну Агамемнона, прежде чем повернуться к мо-рю и ждущему его горизонту.

Таким образом, во дворце остается лишь один представитель Спарты высокого ранга.

Елена суетится вокруг, когда служанки спускают ее

сундуки по лестнице, то и дело взвизгивая:

— О, да будьте же осторожнее! Осторожнее с этим, о небо, какие они неуклюжие!

Пенелопа, стоя в дверях, рассматривает быстро пусте-ющие покои Елены, склонив голову набок и сложив перед

собой руки.

— О, опять морское путешествие, — вздыхает ее двоюродная сестра, когда последний из ее нарядов благополучно доставлен к женщинам, ждущим внизу. — У меня

ужасно расстраивается живот, знаешь ли, и соль — я хочу

сказать, что соль, конечно, творит чудеса, но ее избыток, да еще вкупе с палящим солнцем, ужасно влияет на цвет

лица и так старит! Я к тому, что, Пенелопа, дорогая, надеюсь, ты позволишь сказать, что с учетом жизни на побережье и того, сколько времени ты проводишь на солнце, тебе не мешает задуматься о подобных вещах, знаешь ли.

Трифоса и Эос обернули великолепное серебряное

зеркало Елены толстыми клоками грубой шерсти, а затем

перевязали все это веревками. И все равно несут его сейчас

на корабль с такой осторожностью, словно в руках у них

крыло бабочки, хрупкое чудо природы.

На кратчайший миг Елена с Пенелопой остаются

вдвоем.

— Сестра, — окликает Пенелопа мягко, когда Елена

направляется к лестнице.

464

Елена оборачивается, уже увлеченно расправляя свою

морскую шаль, чтобы та легла на ее покатые белые плечи

самым привлекательным образом.

— Да, сестра?

— Я знаю, что ты убила Зосиму. Но не совсем уверена

в том почему.

Елена хихикает. Именно это она обычно делает, когда

ждет, что ее ударят, изобьют, швырнут наземь, пнут, над-ругаются или посмеются над ней. Это привычка. Инстинкт.

Этот звук дарит ей немного времени перед ударом.

Пенелопа морщится, и звук этот застывает у Елены

на губах.

Она смотрит вниз лестницы, потом вверх, никого не замечает, и в ту же секунду наивная девочка исчезает. Остаются лишь две женщины, которые изучают друг друга

в мягком полуденном свете. Затем Елена протягивает

руку со словами:

— Ты не проводишь меня на корабль, сестрица, в последний раз?

Пенелопа с Еленой идут по вечернему городу, рука в руке.

Служанки Итаки держат всех желающих подойти на расстоянии, образовав безопасное пространство вокруг иду-щих цариц.

— Я оказала тебе плохую услугу, сестра, — говорит

наконец Пенелопа. — Я. . недооценила тебя.

— Вовсе нет! — щебечет Елена. — Вовсе нет. На самом

деле, сестрица, ты была образцом гостеприимства.

— Я считала тебя глупышкой, наивной девочкой, которой ты прикидывалась.

— И я благодарна за это. Моя жизнь была бы настолько… тяжелее, — вздыхает она, — если бы кто-нибудь вдруг

посчитал по-другому.

— Ты убила Зосиму.

465

— Убила, бедняжку. И ужасно переживала по этому

поводу все время, но ты знаешь, как это бывает. Нам, женщинам, иногда приходится совершать ужасные вещи, правда? Как ты догадалась, что это я?

— Я и не догадывалась до последнего времени. Я подозревала Электру или Пилада — да вообще любого микенца, отчаянно стремящегося любыми средствами вырвать Ореста из лап Менелая. Но я не понимала, как кто-то

из них смог бы это сделать. Я не рассматривала даже возможности того, что это могла быть ты, до той ночи, когда

мы бежали из дворца. Ты помогла нам тогда — спасибо

тебе за это, — но не как жеманная дурочка, считающая все

это забавной игрой, а как женщина, полностью осознаю-щая, что происходит, и принявшая добровольное и осоз-нанное решение действовать вопреки интересам своего

супруга. И это все изменило.

Елена притягивает руку Пенелопы чуточку ближе, трется щекой о плечо итакийки, выражая сестринскую

привязанность, с той присущей ей непринужденностью, что у Пенелопы вызывает лишь неловкость.

— Расскажи мне все остальное — я так люблю послу-шать о себе.

— Твоя косметика, твои настойки, — шепчет Пенелопа. — Когда я обыскала твою комнату, я взяла образцы

каждой, а потом показала их своей жрице. Среди них

многие оказались ей незнакомы, но некоторые она знала.

Пудры для красоты, порошки для удовольствия. Масла, вызывающие яркие сны, и те, что могут погрузить в глу-бочайший сон. И я поняла: столько людей в ночь смерти

Зосимы спали необычно крепким сном. Анаит говорит, что иногда жрецы вдыхают пары своих священных веществ — а масляная лампа из комнаты Никострата пропала наутро после убийства. Мы нашли ее позже в саду, и, судя по всему, ее специально выкинули из открытого

466

окна. Зачем кому-то пытаться прятать лампу? И еще ставни были открыты, и ледяной ветер всю ночь свободно

гулял по его комнате, как будто выдувая остатки некоего

отвратительного запаха после ночи. Так что единственный

вывод, который удалось сделать из всего этого, — масло, горевшее в лампе, было не совсем свободно от примесей.

Что, если Никострат тогда сказал правду? Что, если он

зашел в свою комнату и тут же погрузился в глубокий, крепкий сон, навеянный самим светом? Единственным

человеком, столкнувшимся с подобным, оказалась твоя

служанка Трифоса. И тут я вспомнила: лампа пропала

и из твоей комнаты тоже. Слишком уж невероятное совпа-дение.

Поворот за угол, мимо храма Афины, мимо домов хи-треца Эвпейта и старика Полибия, и вот уже внизу море

поблескивает лучами заходящего солнца.

— Никострат держал в своей комнате эту нелепую

броню и огромный щит. Взрослый мужчина за ним бы

не поместился, конечно, но вот женщина… У двери был

кровавый отпечаток ноги, маленький и смазанный, —

возможно, Зосимы, но как могла Зосима наследить собственной кровью, если уже была мертва? А ты в тот вечер

ушла с пира раньше всех; мы все видели это, и Трифоса

подтвердила, что ты легла в кровать и тут же уснула. Когда Орест начал бредить, все внимание обратилось на него, включая внимание Электры, следующей наиболее вероятной подозреваемой, — похоже на идеальное прикрытие

для того, кто задумал преступление. Ты сменила масло

в лампах: и в своей спальне, и в Никостратовой. Поменяла на одну из своих… усыпляющих смесей, чтобы все, кто

вдохнет ее пары, погрузились в крепкий, беспечный сон.

Я не знаю, как ты сопротивлялась ее действию: может, надела ароматную маску или в твоей коллекции нашлось

противоядие…

467

— Сок давленого цветка, если быть точнее, — щебечет

Елена, блестя глазами на послеполуденном солнце. — Ес-ли закапать его в глаза, зрачки становятся невероятно

темными, а еще от него раскалывается голова, сердце

выскакивает из груди… и появляется возможность сопро-тивляться усыпляющему действию масла.

— Ты определенно отлично разбираешься в подобных

вещах.

— Да, когда ты слишком глупа и бездумна, чтобы быть

при деле во дворце, остается не так уж много вариантов, чем себя занять. И кстати, когда твой прелестный сынок

Телемах приехал с визитом, я, возможно, капнула кое-что

в вино, и потому на пиру в его честь все просто великолепно провели время. Да-да, можешь поблагодарить меня

позже, я невероятная, я знаю.

Пенелопа кивает, и сожаление смыкает ее уста, а сердце отстукивает: Телемах, Телемах! Нет, не сейчас, эти

мысли для другого времени. Отпусти их.

— Значит, ты подменила масло сначала в своей спальне, погрузив Трифосу в глубокий сон. Пока она спала, а все

остальные были заняты Орестом, ты проскользнула в комнату Никострата, поменяла масло и в его лампе, а затем

спряталась за этим его нелепым щитом и стала ждать.

Когда он наконец вернулся, махнув рукой на всю эту шу-миху вокруг Ореста, тебе оставалось дождаться, пока он

пару раз глубоко вдохнет и сон заберет его, после чего ты

могла делать все что угодно. Но я не понимаю, почему в тот

момент ты решила убить Зосиму.

Еще один поворот, и их внезапно окружает аромат

пурпурных цветов, густой запах жаркой середины лета.

Елена замирает, вдыхая его, наслаждаясь им, окутывает

себя им, как будто он может сохраниться на подушечках

ее прелестных, совершенных пальцев до тех пор, пока его

не смоет напрочь жестокое море. Затем вздыхает, тянет

468

Пенелопу за руку, и они продолжают свой путь по извилистой, пахнущей рыбой дороге.

— Менелай опаивает меня, — говорит Елена голосом

простым и ясным, как бескрайнее небо. — Точнее, заставляет служанок делать это. С тех самых пор как мы приплыли из Трои. Он заявил, что я слишком много плачу, когда трезвая, и слишком много болтаю, когда пью. На самом деле я почувствовала облегчение, когда служанки

стали подсыпать мне что-то в вино. Это избавило меня…

от стольких неприятных вещей. И всем, похоже, стало

намного легче разговаривать со мной, когда я вдруг поглу-пела. Глупышка, знаешь ли, не принимала решений. Она

не задумывалась о последствиях. Никто и не ожидал от нее

ничего подобного. Ни прощения, ни — совершенно точно — сопротивления, ни сожалений. Понимаешь, нужно

бодрствовать, чтобы что-нибудь ощущать. А для всех

было проще, когда я спала.

Конечно, спустя какое-то время зелья, которыми пичкали меня мои служанки, перестали давать эффект. Просто легче было притворяться одурманенной — намного

легче для всех заинтересованных лиц. Но Зосима, благо-слови ее боги, начала замечать, что в этом деле все не так

гладко. Она всегда так отчаянно хотела вернуть благосклонность моего мужа, так искренне была настороже.

К ак-то ночью у него опять случился гневный припадок

из-за… о боги, я даже вспомнить сейчас не могу из-за чего, такая это была глупость… Я уронила свой кубок. Отрава, которой они меня пичкали, образует маленькие кристал-лы на дне, весьма заметные, если знаешь, что искать, —

и вот представь мое удивление и потрясение. Никаких

кристаллов! Никаких отблесков в свете огня. Т огда-то

я и поняла: Зосима перестала давать мне зелье. Очевидно, она проверяла меня, смотрела, изменится ли мое поведение

без отравы в вине.

469

Знаешь, дражайшая моя, мое поведение было весьма

последовательным все эти десять лет! Пью я или не пью, теперь я именно такая и есть, но, само собой, если бы

Зосима узнала и рассказала кому-нибудь обо всем этом, как бы это выглядело? Как небольшое притворство? Небольшое, к примеру, как нарядиться во вдовьи одежды, чтобы избежать внимания неприятных людей, — в общем, вышло бы довольно неловко. И муж мог бы задуматься, где еще есть чуть-чуть притворства, а этого я допустить

не могла. Зосиме определенно пришла пора уйти. К счастью, до того как она смогла хоть кому-то поведать о своих

подозрениях, с дражайшим Орестом случилась эта небольшая неприятность, предоставившая мне такую отличную

возможность. Знаешь, Зосима была любовницей Никострата. Она непременно пошла бы к нему первому.

— Так ты и не собиралась убивать Никострата — ты

дожидалась в его комнате Зосиму.

— Именно! Он впал в беспамятство задолго до того, как она закончила со своими обязанностями и открыла

дверь. А затем оставалось лишь схватить один из его мечей

и… как бы это сказать… сделать дело.

Елена говорит об этом, как девчонка- шалунья могла бы

рассказывать о страстных объятиях с симпатичным па-стушком. Да, не особо удачно и немного достойно сожаления, но что тут поделаешь. Елена Троянская не из тех, кто всю жизнь цепляется за сожаления.

Выгнутая бровь Пенелопы дает понять, что она видит

все это не совсем так. Елена фыркает, толкает кузину под

ребра, поджимает губы и раздувает щеки.

— Не дуйся, сестрица. Посмотри, как хорошо все вышло! Смерть Зосимы дала тебе возможность провернуть

эту аферу с Орестом, твой милый островок остался у тебя, мой дорогой муж будет… ну… он поправится, конечно, но, возможно, уже не будет таким… ты понимаешь.

470

— Если ты могла отравить Менелая раньше, почему

не сделала этого?

Елена в ужасе прижимает руку ко рту.

— Я? Отравить своего мужа?

— Ты с готовностью это проделала, стоило мне лишь

попросить. И весьма мастерски, должна признать, кинулась

ему на шею со своими отравленными иглами, когда он

вошел в зал.

— Мой бедный, дорогой Менелай. — Елена качает

головой. — Должна признать, что иногда он вел себя довольно… грубо по меньшей мере. Но если бы я сделала

что-нибудь подобное в Спарте, нанесла удар в его собственном дворце, кого бы, как ты думаешь, он заподозрил?

Возможно, меня, дурочку, и не сразу, но рано или поздно —

рано или поздно. А вот теперь он знает, кто его отравил!

Это ты! Хитрая Пенелопа отравила его, и знаешь, если ему

опять станет плохо в Спарте, очевидно, все дело будет в том, что твои женщины повсюду. У тебя же действительно

женщины повсюду, правда, дорогая? Все это знают, но никто не смеет сказать вслух. Мой муж будет жить, чтобы

трон не достался его откровенно мерзким сыновьям, но он

будет… под контролем. Управляемый, скажем так. Никто

не заподозрит меня, когда все взгляды обращены к тебе.

Все вышло просто чудесно, не правда ли?

Пенелопа останавливается.

Смотрит в глаза кузины.

Заглядывает так глубоко, что кажется, будто вот-вот

увидит ее душу.

Пытается разглядеть.

Пытается понять.

Разобраться во всем, что перед ней.

Качает головой.

Отворачивается.

Смотрит под ноги, а потом в небо.

471

— Ты о чем-нибудь сожалеешь, сестра? — спрашивает

она наконец у плывущих в высоте облаков. — Ты убила

женщину, не в гневе, а спокойно, с величайшей аккурат-ностью, в моем доме. Пронзила ее сердце мечом. Ты живешь

с человеком, который бьет тебя, стоит лишь крови прилить

к его голове. Ты разрушила мир. Ты о чем-нибудь из этого

сожалеешь?

Елена со вздохом берет руку Пенелопы в свою.

— Дражайшая моя, — вздыхает она, — когда ты помогала Оресту убить мою сестру, ты чувствовала… сожаление?

Конечно, чувствовала. Конечно. В глубине души ты ведь

такая тряпка. Я уверена, что многие люди стали бы намного счастливее внутри, со своими провалами и грехами, если бы ты взялась рвать на себе одежды и волосы, стонать

и причитать: «Горе мне, горе» — и вообще взяла на себя

ответственность за всю жестокость в мире. Это здорово

облегчило бы жизнь всем окружающим, позволив им, к примеру, не задаваться особо вопросом, какова была их

собственная роль в этом судьбоносном событии. Скорбная

Пенелопа. Это все ее вина. Какую услугу ты оказала бы

стольким людям, если бы просто могла… стать такой для

них. Стать той, кто во всем виноват. Позволить остальным

сорваться с крючка. Но, моя дорогая, скажи-ка мне, скажи

мне правду. Как бы это помогло тебе? — Она снова вздыхает, отбрасывая эти слова прочь, и в последний раз отпускает руку Пенелопы. — Сожаления, — заключает она. — Все

их испытывают в той или иной степени. Бедный Менелай —

он, к примеру, просто тонет в них, хоть совершенно этого

не показывает. Знаешь, в этом часть его проблемы. Но в ко-нечном счете, если хочешь жить полной жизнью, они должны стать всего лишь шагом в начале пути.

ГЛАВА 45

И вот корабли отплывают из Итаки.

Я стою на вершине утеса в компании Артемиды.

Спартанские корабли разворачивают алые паруса. Никострат командует бить в барабаны. Елена водит ложкой

с бульоном перед открытым ртом Менелая.

— Бедный ягненочек, — воркует она. — Бедняжечка.

Спартанский царь потихоньку поправляется, конечно.

Глупо было бы выходить в море, будь он на волосок от смерти. Но путешествие будет долгим, думает Елена, и кто

знает, с какими проблемами может столкнуться ее возлю-бленный муж. В се-таки он стареет. Они оба больше не молоды.

— Все хорошо, — уверяет она, промокая пот с его лба. —

Ты можешь на меня рассчитывать.

В некотором отдалении микенское судно Ореста поворачивает на восток, брат с сестрой стоят вместе на носу, 473

с Пиладом за спиной, и смотрят на волны. Смотреть

на море легче, чем друг на друга. Ореста по прибытии домой ждет свадьба — давно обещанный брак с дочерью

Менелая. Никто не станет спрашивать мнения Гермионы

об этом. Никого оно особо не интересует.

— Знаешь, у тебя замечательные волосы, — говорю я Артемиде, которая машет вслед кораблям с вершины утеса.

Охотница с удивлением поворачивается, тут же заняв

оборонительную позицию, но на ее лице внезапное сму-щение. Она открывает рот, собираясь сказать, чтобы

я скрылась, шла прочь, держала свои ядовитые замечания

при себе. Но замирает. Колеблется. Тянется к пряди, сви-сающей на лоб, как будто только что ее заметила.

— Правда? — спрашивает она.

— О да. Совершенно роскошные. Они идеально обрамляют твое лицо, а твое тело, я хочу сказать, о небо, все эти

твои мускулы, и руки, и колчан, и нагота — на самом деле

статуи не отдают тебе должного.

— Ну, это потому, что, если какой- нибудь мужчина

осмелится посмотреть на меня, я вырежу его глаза и скорм-лю своим медведям, — отвечает она чопорно.

— Знаю, — со вздохом соглашаюсь я, обвивая рукой ее

широкую теплую спину. — И никому не позволяй заставлять тебя меняться.

А во дворце Одиссея — пир.

Женихи просто чудесно проводят время.

Больше вина, больше мяса, всего побольше! Фривольные баллады, смешные песенки, песни радости: спойте

песню о том, как Менелай потерял свою жену, спойте

песню о том, как он удрал поджав хвост, спойте!

Лишь на этот короткий вечер враги становятся союз-никами, а соперники — друзьями. Антиной обнимает

Эвримаха за плечи и восклицает: 474

— Мы показали этим спартанцам, да? Явились сюда, строили из себя невесть что, но мы показали, кто тут глав-ный!

— Ну, на самом деле я, э-э-э…

— Просто заткнись, Эвримах, заткнись, заткнись, заткнись! ЕЩЕ ВИНА! Всем еще вина!

В неровном свете факела Лаэрт слезает с вредного старого

осла, который привез его назад на ферму. Урания с Эос

сидят в повозке позади него, заваленные безделушками

и дорогими подарками от отцов женихов в благодарность

тем, кто, весьма вероятно, спас жизни их сыновей.

— Куда ты хочешь убрать все это? — спрашивает Урания, но Лаэрт уже скидывает сандалии и рыщет вокруг

в поисках своей любимой, второй по засаленности, туники. Недолго побыть царем — это весело и прочее, но он

не без причины так любит простую жизнь, домашний очаг, где никто не удивляется, когда он бродит повсюду в чем

мать родила или говорит с набитым ртом.

— Оставьте где угодно! — он небрежно машет рукой

из-за уже закрывающейся двери. — Мне и своего хлама

хватает!

В это время в доках.

— Он тонет, он так быстро уходит под воду, нужно

позвать на помощь, нужно…

— Нет, Эгиптий. Нет.

Эгиптий на мгновение перестает отчаянно размахивать

руками и смотрит в глаза старому Медону, спокойно

и с удовлетворением взирающему на гавань с пристани.

Затем тоже смотрит на гавань, в которой, ну да, вот он, боевой корабль — единственный оставшийся в бухте —

мрачно кренится на один бок. Это же тот корабль, припо-минает он, который построили старый Эвпейт, мудрый

475

Полибий и их сыновья- женихи, чтобы патрулировать

прибрежные воды. Он весьма пригодился царице, но теперь, когда царица снова во дворце, похоже, встретил свою

неизбежную судьбу. Забавно, как все складывается, мелькает у него мысль.

— Он затруднит движение в гавани, если затонет прямо там, — говорит он наконец.

— Да, полагаю, что так.

— И будет производить ужасное впечатление — представь, увидеть прекрасное судно в таком состоянии, едва

заходишь в гавань.

— Не думал об этом с такой точки зрения.

— Люди будут смотреть на него и думать: вот вам и мореходы Итаки.

— Именно, — подтверждает Медон. — Можно сказать, что это своего рода предупреждение. Интересно, что скажут женихи, учитывая, что изначально это был их корабль.

Эгиптий кивает, прищелкнув языком.

— Забавная история.

— Еще какая, — соглашается Медон.

И эти двое еще некоторое время стоят, наблюдая, как

уходит на дно корабль.

— О Кенамон, я, э-э-э…

— Моя госпожа, я не подумал, что ты можешь оказаться в этом саду в… ух…

— Нет, прошу меня простить, я вообще-то… ну, как

видишь. Я просто направлялась к себе.

— Конечно. Прости. Извини меня. Я… э-э-э… позволю

тебе, как ты и говоришь.

— Да, спасибо. Как ты и говоришь.

Египтянин стоит в дверях перед итакийской царицей.

Она говорит:

— Песни, которые ты поешь…

476

И в этот момент он выпаливает:

— Надеюсь, я не потревожил тебя своими… о…

Боги не заглядывают в этот сад нынче ночью. Лишь

я отправляю прощальный поцелуй этой парочке, неловко

застывшей в темноте, и ускользаю прочь.

Час настолько поздний, что уже почти ранний, и теплое

дыхание рассвета щекочет горизонт на востоке. Я распахиваю руки, чтобы поприветствовать его, свить сны о же-лании, о сбывшихся надеждах и нерушимом доверии, о том, как прикосновение кожи к коже дарит мимолетное бла-женство, о криках экстаза и словах глубочайшей нежности.

Я насыщаю утренний воздух сладким ароматом, заставляю

лепестки цветов опадать на алые простыни, отправляю

стаи птиц подниматься к небесам со сладчайшими треля-ми, целую в лоб случайную нимфу, встающую из реки, обращаю лицо к небу и свое благоволение ко всему и всем

и призываю: «Любящие, любящие, любящие! Будьте же

любимы! Пусть любовь придет ко всем вам!»

Взмахивая белыми крыльями, я поднимаюсь в небо, и по ветру летят аромат давно ушедшего возлюбленного, вкус сладких фруктов, звуки приглушенных стонов из-за

тонкой глинобитной стены. «Любящие, — призываю я, —

все вы любите и будьте любимы!»

Я рассеиваю облака, чтобы первый рассветный луч мог

скользнуть в окна с востока и позолотить кожу поднятых

ягодиц, мягкий изгиб груди; чтобы открывшиеся глаза

ослепило сияние того, что уже было, и очарование того, что

еще будет. «Любящие! — призываю я. — Восхваляйте меня!

Никогда не проливается больше крови, чем во имя мое, ради меня разрушают и создают миры, от моей руки вы

погибнете, но ею же оживлены будете снова; так придите

с песнями, придите с радостью, придите с хвалой! Я ваша

богиня, я ваша госпожа в белоснежных одеждах, я…»

477

И тут я вижу его.

Выброшенного на южное побережье.

Я едва не падаю с небес, вынужденно ловя коварные

потоки ветра, и выравниваю полет, чтобы приглядеться

поближе. Он спит, свернувшись калачиком, в окружении

разложенных даров, а корабль, принесший его сюда, уже

уходит прочь от берега. Афина тоже здесь, рядом, любуется им, легонько гладя по щеке. «Люби, моя красавица, лю-би!» — кричу я, но не облекаю крик души в слова, не ос-меливаюсь позволить ей услышать меня, узнать, что эта

невероятная нежность не прошла незамеченной. И все же

это любовь, пусть здесь, пусть неизвестно, что она предвещает, пусть она все разрушит и всех спасет.

Я отвожу взгляд и, хлопая белыми крыльями, поднимаюсь в свои чертоги, к своим веселым нимфам и прелест-ным служанкам, а далеко внизу, на побережье Итаки, заключенный в объятия богини Афины, просыпается

Одиссей.

ОБ АВТОРЕ

Клэр Норт — это псевдоним Кэтрин Вебб, написавшей

несколько произведений в разных жанрах до выпуска

первой большой работы под именем Клэр Норт, «Пятнадцать жизней Гарри Огаста». Книга имела успех, в том

числе среди критиков, получив потрясающие отзывы и став

бесспорным бестселлером. С тех пор автор выпустила еще

несколько весьма успешных и тепло принятых критиками

романов, стала обладателем Всемирной премии фэнтези

и Мемориальной премии Джона В. Кэмпбелла, а также

вошла в шорт-лист премии «Молодой автор года» по вер-сии «Санди Таймс» и литературного агентства «Питерс, Фрейзер и Данлоп», премий Артура Ч. Кларка и Фили-па К. Дика. Она живет в Лондоне.

Узнайте больше о Клэр Норт и других авторах «Орбиты», оформив бесплатную подписку на новостную рассылку

.

Проза

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ

ЛИТЕРАТУРА

НОВЫЕ ИМЕНА МИРОВОГО

МАСШТАБА

ПРОБЛЕМАТИКА XXI ВЕКА

РОМАНЫ ВЗРОСЛЕНИЯ

КНИЖНЫЙ КЛУБ

#mifproza

Подписывайтесь

на полезные книжные письма

со скидками и подарками:

Вся проза

на одной странице:

mifproza

УДК 821.111-31(410)

ББК 84(4Вел)6-449

Н82

Original title:

House of Odysseus

by Claire North

На русском языке публикуется впервые

Норт, Клэр

Н82 Дом Одиссея / Клэр Норт ; пер. с англ. И. Меньша-ковой. — Москва : МИФ, 2024. — 480 с. — (Red Violet.

Темный ретеллинг).

ISBN 978-5-00214-340-5

Не так давно на песках острова Итака Орест, сын Агамемнона, казнил мать и вернулся в Микены, чтобы занять трон.

Хотя он не мог поступить иначе, чувство вины медленно

сводит его с ума. Тогда его сестра Электра устраивает возвращение Ореста на Итаку в надежде, что мудрая Пенелопа

найдет способ излечить его вдали от любопытных взглядов

микенцев и Менелая, царя Спарты, который страстно желает занять престол племянника.

Оказавшись в ловушке между двумя безумными царями, Пенелопа, Электра и верные служанки сражаются за судьбу

острова в мире, где правят безжалостные мужчины, под ироничные комментарии рассказчицы — богини Афродиты.

УДК 821.111-31(410)

ББК 84(4Вел)6-449

Все права защищены.

Никакая часть данной книги

не может быть воспроизведена

в какой бы то ни было форме

без письменного разрешения

владельцев авторских прав.

ISBN 978-5-00214-340-5

Copyright © 2023 by Claire North First published in the United Kingdom in the English language in 2023 by Orbit, an imprint of Little, Brown Book Group.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов

и Фербер», 2024

Литературно-художественное издание

Red Violet. Темный ретеллинг

Норт Клэр

Дом Одиссея

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Шеф-редактор Павла Стрепет

Ответственный редактор Ирина Данэльян

Литературные редакторы Татьяна Чернова, Мария Ульянова

Креативный директор Яна Паламарчук

Арт-директор Галина Ересина

Иллюстрация на обложке Cactusute Верстка Владимир Снеговский

Корректор Татьяна Князева

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

123104, Россия, г. Москва, Б. Козихинский пер., д. 7, стр. 2

Отправить