глава 8
Золотые святые

Христианство, как и буддизм, сначала было религией без образов. Прошли сотни лет после смерти Иисуса из Назарета, прежде чем появились первые изображения его и последователей. Сначала это были небольшие знаки, сделанные на стенах подземных погребальных камер и подпольных молелен, символизирующие тайное знание. Осторожный рисунок, изображающий пастуха, несущего, слегка покачиваясь, на плечах одну из своих овец, можно было вполне принять за иллюстрацию к поэме Вергилия на стене дома в Помпеях или сцену из «Одиссеи» Гомера в какой-нибудь римской вилле. Но в катакомбах Каллиста, за пределами Рима, где в начале III века был сделан этот рисунок, христиане видели в нем нечто совершенно другое: Иисуса Христа в образе Доброго Пастыря — из притчи, рассказанной в Евангелии от Иоанна [1].

Символические рисунки появлялись везде и повсюду, где только жили христиане: по всему Средиземноморью, в Северной Африке среди коптских христиан и в римской провинции Палестине, где этот культ зародился. В Римской империи, где христианство было запрещено законом, большинство этих ранних рисунков были уничтожены. Те, что были сделаны на грубо оштукатуренных стенах баптистерия в римском приграничном городе Дура-Европос (на территории нынешней Сирии), включая Христа в образе Доброго Пастыря, чудотворца, шагающего по воде и исцеляющего хромоногого, стали исключением благодаря тому, что оказались погребены под песком после разрушения города персами-сасанидами в середине III века.

Сцены из Нового Завета не были единственными рисунками в этом городе. Неподалеку от христианского баптистерия в Дура-Европос находилась синагога, стены которой были расписаны картинами из Ветхого Завета [2]. Женщина раздевается, чтобы спасти младенца Моисея из вод Нила, и передает его другим женщинам на берегу. Герои выглядят как актеры на сцене, обращая к зрителю свои лица, чтобы донести смысл. Изображение обнаженной женщины может показаться удивительным, особенно если учесть, что Ветхий Завет запрещает всякое изображение «того, что на небе вверху и на земле внизу, и что в водах ниже земли» [3]. И всё же начиная с I века нашей эры синагоги повсюду украшаются живописью и мозаиками, рассказывающими притчи об иудейском народе. В отсутствие узнаваемой религиозной архитектуры, это были символы общей веры, создающие ощущение священного места [4]. Живописные изображения Дура-Европоса вовсе не были аномалиями, возможно, они даже были привезены из какой-нибудь более крупной синагоги или храма — может быть, из близлежащего города кочевников Тадмора (нынешняя Пальмира) или из процветающей метрополии Антиохии.

Тихо и незаметно они стали частью новой грядущей эры религиозного изобразительного искусства — иудаистского, христианского, а также буддистского. В первые века нового тысячелетия изображения превратились в универсальное средство на пути спасения души.

Это влекло за собой и общие проблемы: художники раннего христианства и раннего иудаизма столкнулись с той же проблемой, что и буддистские скульпторы из Гандхары и Матхуры, — как создать убедительный образ того, кого никогда не видел? К тому времени, как в христианских катакомбах и молельнях начали появляться первые изображения, никто уже не имел и малейшего понятия, как выглядел Иисус и его ученики. Библия не дает никаких описаний, в ней на удивление мало визуальных образов, не говоря о том, как вообще можно изобразить саму отвлеченность и духовность христианства. Греческие боги были реальными людьми — христианский же бог, несмотря на то что родился как человек, был бесплотной идеей.

Раннехристианские художники нашли весьма практичное решение: они заимствовали образы Римской империи, где сами жили. Во многих отношениях это был идеальный ход — разве Христос не был владыкой Царства Небесного? В таком случае его следует изобразить на троне в окружении сподвижников и подданных. На мраморном саркофаге римского чиновника Юния Басса, умершего в 359 году нашей эры, он изображен именно так: молодой Христос сидит на троне между последователями Петром и Павлом и протягивает Павлу свиток, предположительно Новый Завет, — точно так же мог быть изображен римский император или даже сам Юний Басс, протягивающий свиток со своими указами придворному или военачальнику. Надпись сообщает, что Басс был префектом, то есть занимал высокую должность в римском обществе, и умер в возрасте 42 лет, однако, судя по изображениям на его надгробии, самым главным событием в его жизни было не продвижение по службе, а обращение в христианство. Басс был христианином, но остался при этом римлянином, и по обеим сторонам его саркофага счастливые языческие ангелочки-путти давят виноградные грозди, чтобы сделать изысканное римское вино.

Однако не все христианские притчи можно было изобразить в римском духе, особенно это касается главного эпизода — страданий и смерти Христа. Римляне не очень-то любили изображать казни через распятие или какие-либо иные изуверские методы публичных экзекуций. Их интересовали власть и победа, а не боль, страдание и мученичество (исключение составляют лишь исполненные пафоса скульптуры эллинистической эпохи вроде «Лаокоона» и «Умирающего галла»). Первые изображения распятого Христа стали появляться в IV и V веках, открыв совершенно новый способ изображения человеческого тела, сочетавший страдание и силу, — то, чего не было в античном мире.

К моменту появления этих изображений римским вельможам вроде Юния Басса уже не надо было опасаться преследований за обращение в христианскую веру. В 313 году римский император Константин издал Миланский эдикт, уравнявший в правах все религии империи, а несколько десятилетий спустя христианство стало официальным вероисповеданием. Новая столица империи — Константинополь («город Константина», современный Стамбул) — был заложен на месте древнегреческого города под названием Византий, который впоследствии дал имя следующему золотому веку изобразительного искусства, Византийской эпохе. Граждане Константинополя считали себя наследниками древней Римской империи, но прежде всего — римлянами-христианами, несмотря на то что говорили они больше на греческом, чем на латыни, поскольку жили на территориях Древней Греции и Малой Азии.

Константин прославил победу христианства на всем пространстве Римской империи строительством грандиозных архитектурных сооружений. Он приказал построить в Иерусалиме храм Гроба Господня на месте, где, по преданию, был распят, похоронен и воскрес Иисус Христос, а также базилику Рождества Христова в родном городе Иисуса Вифлееме. В Антиохии он построил Великую церковь, представлявшую в плане восьмиугольник: в свое время она была очень известна, но позднее разрушена. До наших дней дошло лишь ее описание, сделанное христианским историком Евсевием Кесарийским, который назвал ее «единственной в своем роде и по обширности, и по красоте»: с внешней стороны храм был обнесен широкой оградой, а с внутренней был поднят «до чрезвычайной высоты», церковь была «с изобилием» украшена «золотом, медью и иными драгоценными веществами» [6]. В Риме по велению Константина была построена огромная базилика, украшенная римским серебром и золотыми коронами, впоследствии прославленная как базилика Сан-Джованни ин Латерано (собор Святого Иоанна Крестителя на Латеранском холме, или просто Латеранская базилика). Изначально базилики были просто римскими залами для приемов — просторные и незатейливые помещения, длинные, наполненные светом залы, заканчивающиеся апсидой , где было выставлено либо изображение императора, либо императорский трон. Такое сооружение — базилику Константина (Aula Palatina) — правитель построил рядом с императорским дворцом в Трире (нынешняя Германия), где он жил в первые годы своего царствования [7]. Поскольку христианские обычаи стали частью жизни императора, назначение базилики со временем изменилось: из тронного зала она превратилась в священное место, где епископ мог встретиться со своими прихожанами.

Самым трогательным из всех преобразований римской архитектуры в христианскую стал мавзолей, который Константин воздвиг для своей дочери Константины [8]. Мавзолей имеет естественное освещение: окна вырезаны в цилиндрических сводах боковой галереи, украшенных мозаикой. Мозаика изображает пасторальные сцены, напоминающие пейзажи, среди которых когда-то мог разгуливать бог вина Дионис, и визуально облегчающие толстые колонны и каменные стены мавзолея. В виноградной лозе играют херувимы, срывая гроздья; цветы и отяжелевшие от плодов ветви переплетаются с птицами, вазами и котелками, аллегорические фигуры и портреты детей дают надежду на продолжение императорского рода. В центре мавзолея стоит гигантский саркофаг из багрового порфира, украшенный прелестными херувимами и гроздьями винограда, а наверху — портретом Константины. Этот мавзолей больше похож не на усыпальницу, а на языческий храм, посвященный императорской дочери, для которой этот языческий мир был всё еще родным.

Христианские атрибуты мавзолея, названного Санта-Констанца, были, по всей видимости, добавлены уже после того, как постройка была освящена. И всё же в его убранстве светится дух новой веры. Если римские мозаики изготавливались из цветных камней и покрывали пол, то христианские художники использовали смальту (разноцветное стекло) в сочетании с сусальным золотом и серебром, придававшими изображению свечение, которое наполняло собой пространство; и располагали мозаику на стенах и сводах.

Сверкающая смальтовая мозаика стала самым эффектным средством христианской изобразительности на протяжении нескольких веков после обращения Константина. Роскошные картины природного изобилия и земного рая на стенах, арках, колоннах и сводах символизировали силу и красоту христианского спасения. В траве под ногами Христа росли цветы, там же паслись овцы с ягнятами, павлины пили из колодцев, а лианы и виноград обвивали алтарные преграды, резные капители колонн и рельефные панели из слоновой кости.

Художники, создававшие эти образы, учились ремеслу в константинопольских мастерских, говорили по-гречески, но при этом хотели чувствовать себя частью большого Рима, который сам был наследником славы Перикловых Афин и космополитизма эллинистического мира. Кроме того, они были знакомы и с другими изобразительными традициями: находили наслаждение в природе и черпали творческое вдохновение в образах персидского и арабского востока. Империя Сасанидов стала последним вздохом Древней Персии, на протяжении четырех веков являвшейся самым грозным соперником Римской Византии. Правители Сасанидов видели себя наследниками древней иранской культуры, уходящей корнями к династии Ахеменидов и временам Персеполиса. В столице царства Сасанидов Ктесифоне, к югу от Багдада, богатство Персидской империи нашло выражение в царском дворце Таки-Кисра, построенном в VI веке для Хосрова I и ставшем предметом зависти для правителей последующих столетий. Тронный зал Хосрова в Ктесифоне, расположенный под гигантской кирпичной аркой, был украшен цветными мраморными панно и мозаиками, не менее пышными, чем в византийских церквах и дворцах.

Начиная с царствования Шапура II в IV веке на сасанидских столовых блюдах стали изображать сцены царской охоты, где царь представлялся в образе воина. Сасанидам действительно было чем гордиться, ведь они разбили римлян в битве при Эдессе в 260 году (через несколько лет после того, как разрушили город Дура-Европос) и взяли в плен императора Валериана. Изображения на их серебряных блюдах ясно свидетельствуют о том, что они заимствованы из римских мастерских: танцующие нимфы и юные воины восходят к античным прототипам; однако храбрый правитель, стреляющий из лука верхом на коне, а также благородные черты убитых им львов возвращают нас к образам Древнего Ирана и Месопотамии и каменным рельефам, изображавшим охоту на львов в ассирийском дворце царя Ашшурбанапала, созданным более тысячи лет назад.

Серебряных дел мастера в Константинополе также использовали систему старых римских образов для украшения самых дорогих изделий. Набор из девяти серебряных блюд, изготовленный в начале VII века, покрыт чеканными изображениями сцен из жизни иудейского царя Давида, взятых из ветхозаветной книги пророка Самуила. В битве с Голиафом Давид показан в развевающихся одеждах, напоминающих театрально-поэтический стиль эллинистической скульптуры. У Давида развитое, мускулистое тело, в нем чувствуется легкость и грация древнего языческого мира.

Судя по клейму на посуде, она была изготовлена в эпоху царствования императора Ираклия и, возможно, в память о его победе над персами-сасанидами в 628–629 годах, в результате которой он вернул Иерусалим и занял Ктесифон — на тот момент один из самых крупных городов мира. И хотя в позднеримскую эпоху роскошные серебряные блюда изготавливались часто, этот набор, возможно, создавался специально, чтобы затмить знаменитые серебряные изделия сасанидских царей, ставшие к тому времени настоящей антикварной ценностью, и продемонстрировать победу христианства над религией персов — зороастризмом. Библейский царь Давид служил для византийских императоров примером: благоразумным и справедливым правителем, победителем великана, музыкантом и поэтом, а также — во всяком случае, судя по его изображению на этом серебряном блюде, — образом, который связывал христианство с древнеримским миром языческих героев.

Обращение Константина в христианство в IV веке стало поворотным моментом для самой религии, но в гораздо меньшей степени для христианского искусства. Лишь два столетия спустя, в VI веке, в период правления императора Юстиниана и императрицы Феодоры, Константинополь становится блестящей цитаделью христианской империи, каким он и остался в истории. В области политики достижением Юстиниана стало отвоевание западных римских территорий, потерянных в предыдущем веке: он победил вандалов в Африке, вестготов в Испании и остготов на Апеннинском полуострове. Ортодоксальная христианская вера снова возобладала над ересями — отклонениями от христианской доктрины, — которые расцвели среди германских народов на западе.

Константинополь больше, чем когда-либо, стал средоточием огромной сети творческих новшеств и новых идей, одной из поистине величайших мировых столиц, с которой мог соперничать лишь Чанъань (столица китайской империи Тан) на востоке. Христианство проникало далеко вглубь Азии, христианское население процветало в таких знаковых городах, как Самарканд, а архиепископства были основаны даже в Кашгаре, городе-оазисе, являвшемся воротами Китая на Великом шелковом пути. Именно по Великому шелковому пути вместе с торговыми караванами, в мешках купцов и в сердцах паломников восточные изображения и орнаменты попадали в Константинополь и смешивались с наследием древних Греции и Рима. Это был великий всемирный водоворот, в центре которого находился Константинополь, устанавливавший стандарты для изобразительного искусства и архитектуры далеко за своими пределами.

В период правления Юстиниана были построены две церкви, которые стали символами славы Византийской империи — на востоке и на западе, — маяками, распространявшими лучи христианской веры: в Равенне, на итальянском побережье, это скромная, но невероятно прекрасная базилика Сан-Витале (Святого Виталия); а в самом Константинополе — гигантское купольное здание собора Святой Софии (впоследствии Большая мечеть Айя-София), который был освящен в день Рождества 537 года.

Первая церковь Святой Софии была построена Константином в форме базилики, позднее она была разрушена пожаром, и на ее руинах Юстиниан возвел новый храм. На сей раз посвящение Святой Софии (Премудрости Божией) было полностью оправданным: собор спроектировали два математика — Исидор Милетский и Анфимий Тралльский, использовавшие римские научные и инженерные знания. «Премудрость» они выразили в необыкновенном величии, не превзойденном и по сей день: это было «чудесное зрелище, — писал греческий богослов и историк Прокопий Кесарийский в своем труде о постройках Юстиниана, — для смотревших на него собор казался исключительным, для слышавших о нем — совершенно невероятным» [9].

«Можно было бы сказать, что место это не извне освещается солнцем, — продолжает Прокопий, — но что блеск рождается в нем самом: такое количество света распространяется в этом храме». Гигантский центральный неф собора венчает центральный купол, покоящийся на четырех больших арках, которые, в свою очередь, поддерживаются величественными двухэтажными галереями, — и всё это создает впечатление такой воздушности, словно «возносится к небу», как писал Прокопий. Кроме того, совершенным новшеством был и акцентированный купол. Римский Пантеон производил величественное впечатление внутри, но не был предназначен, чтобы поражать издалека. Собор Святой Софии возвышался над городом, над окружающим его морем и землями, символизируя одновременно и человеческое, и божественное присутствие.

Говорят, что, увидев законченный собор, Юстиниан заметил, что он величественнее, чем Храм Соломона. Впрочем, он мог бы вспомнить и более близкий пример. Церковь Святого Полиевкта, построенная в Константинополе необычайно богатой царевной Юлианой Аникией, была освящена ровно на десять лет раньше Святой Софии, в 527 году [10]. Сохранившиеся фрагменты церкви, разрушенной в XI веке, говорят о том, что это было огромное и невероятно роскошное здание — самое большое в Константинополе до Святой Софии и, возможно, первое, где базилика сочеталась с куполом. Потолок церкви был покрыт золотом (безопасное хранилище для несметных богатств), а по всем стенам храма вились искусно вырезанные по камню виноградные ветви и стихотворные строки. Разноцветный мрамор, багрово-фиолетовый порфир, сверкающие аметисты и перламутр создавали драгоценное обрамление для скульптуры, в том числе резных капителей колонн. По крайней мере, несколько скульпторов и строителей, должно быть, работали на обеих стройках [11]. На сводах этих церквей они создали сверкающие мозаики, как бы растворяющие массивные архитектурные формы в отражениях и отблесках света, так что в X веке русские послы, прибывшие по поручению киевского князя Владимира, писали ему о Софийском соборе: «…и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом» [12]. Надпись в церкви Юлианы восхваляет ее мудрость (по-видимому, архитектурную), коей она превзошла самого царя Соломона, выстроив этот храм, — хотя для будущих поколений сохранился не он, а собор Святой Софии, благодаря мудрости математиков-архитекторов Юстиниана.

Базилика Сан-Витале в Равенне — еще одна великая церковь, построенная во время правления Юстиниана и освященная через десять лет после Софийского собора — была гораздо скромнее размерами, но не уступала ему в убранстве. Повсюду Юстиниан строил более крупные храмы — это и базилика Святого Иоанна Богослова в Эфесе (Турция), и Новая церковь Богородицы на горе Сион в Иерусалиме. Ни одна из этих церквей не уцелела, однако представление об их пышности сохранилось во внутреннем убранстве Сан-Витале. В конхе апсиды золотая мозаика изображает восседающего на сфере Христа в окружении святых, в том числе и святого Виталия, на фоне райского пейзажа, среди лилий и павлинов, гуляющих по зеленой траве. Мозаики нижнего яруса апсиды представляют мирские сцены — императорские процессии. Император Юстиниан стоит рядом с епископом Равеннским Максимианом, его правой рукой в западной империи и непосредственным участником строительства базилики Сан-Витале. Слева от императора грозно толпятся воины, ясно показывая, что если Юстиниану не удастся утвердить свою власть и православную христианскую веру одним лишь духовным убеждением, воплощенным в его вытянутой, словно парящей в воздухе фигуре, то будет применена сила.

Юстиниан держит в руке золотую корзину, чтобы раздавать хлеб во время христианского обряда евхаристии, а расположенная напротив него императрица Феодора держит золотой потир с вином. Кажется, что они сами присутствуют на церковном обряде, но в действительности императорская семья никогда не посещала Равенну. Эти образы транслируют императорскую власть в их отсутствие. На Феодоре надето расшитое золотом пурпурное одеяние и усыпанная драгоценными камнями диадема. Слуга приподнимает занавес, показывая богато украшенный фонтан, а одна из царских приближенных воздевает руку лишь для того, чтобы продемонстрировать надетые на ней драгоценный браслет и кольцо. Этот богатый спектакль призван произвести впечатление на провинциальный город и напомнить тем, кто еще не забыл годы, когда Равенна была столицей остготского государства, павшего в 540 году, за семь лет до освящения церкви Сан-Витале, что их время безвозвратно ушло.

В апсиде Сан-Витале Христос показан в образе императора, облаченного в пурпурные одежды, восседающего на сфере и протягивающего корону святому Виталию. Как и на более ранних изображениях времен Юния Басса, Иисус представлен безбородым, большеглазым, темноволосым римлянином, который беззаботно держит корону и свиток с заветом, — этот образ не имеет ничего общего с образами Христа последующих веков. Хотя ко времени Юстиниана христианское искусство во многом уже оторвалось от своих римских корней, узнаваемый облик Иисуса и Девы Марии еще окончательно не сложился. На резном изображении из слоновой кости, созданном в Константинополе в середине VI века, Христос показан бородатым, с широким сплюснутым носом, «боксерскими» ушами и меланхолическим взглядом, как у греческого речного бога; а Дева Мария — пухленькая и довольная собой римская матрона с курчавым римским мальчиком на руках. С точки зрения будущих поколений, они выглядят скорее пародийно.

Однако в течение столетия всё изменилось. Мозаики и живописные изображения Христа и Девы Марии обрели новый и определенно неримский духовный смысл. Самые ранние из этих картин, или икон (от греческого слова «эйкон» — «образ»), дошедшие до нас, хранились в монастыре Святой Екатерины, среди красных песков пустыни у подножия горы Синай в Египте. На одной из небольших живописных панелей изображены тесно сгрудившиеся фигуры — Мадонна с Младенцем и охраняющие ее святые: святой Феодор Тирон и, вероятно, святой Георгий, — а позади два ангела с благоговейным трепетом взирают, как рука Господня проливает свет на эту сцену. Святые с легкой улыбкой смотрят прямо на нас. Взгляды Марии и Младенца задумчиво устремлены в сторону, лица выражают тайное знание. Синайская икона выглядит одновременно и старой, и новой. Любопытные ангелы своими живыми реакциями еще напоминают греческих танцоров, но Мадонна и святые исполнены уже иного смысла — знания о христианстве и ревностном обете спасения.

Эти новые образы стали мощными символами откровения христианской веры. Наполненные магической энергией живописные изображения поднимали над головой и несли во время процессий, как римские императорские штандарты, или вывешивали на стены города, чтобы отпугнуть врагов. На них стали молиться, веря, что они способны исцелить от болезни, принести удачу или обеспечить небесное покровительство. Некоторые из них буквально считались возникшими по волшебству. Так называемые нерукотворные образы (ахиропииты), как предполагалось, просто появлялись из ниоткуда и были наделены теми же магическими свойствами, что и мощи святых — кости, волосы или целиком отрезанная нетленная рука, — которым поклонялись, вероятно, как физическим символам духовного присутствия.

Самым известным из этих чудодейственных образов был образ Иисуса из Назарета — Спас Нерукотворный, или Мандилион (слово, обозначавшее особый тип ткани в Византии) из Эдессы. По легенде, он был послан царю Авгарю, правителю Эдессы (на территории нынешней Турции), когда царь обратился к Иисусу, попросив приехать и вылечить его от недуга. Вместо этого ученик Христа Фаддей привез от Иисуса посылку с чудотворным образом. Говорят, образ позднее защитил Эдессу от нападения персов, но впоследствии был утерян, после того как крестоносцы увезли его в Париж, что только усиливает интерес к легенде [13]. Со времен жизни Христа, как считалось, сохранились и другие подобные изображения, например, образ, возникший после того, как святая Вероника отерла пот с лица Иисуса, когда тот поднимался на Голгофу: он известен как Плат Вероники (причем ее имя происходит от латинского vera icona, то есть «истинный образ»).

Чудотворные иконы, защищавшие города и исцелявшие царей, были мощным средством распространения христианства, а также почвой для вымыслов и легенд. И всё же вскоре это привело к обратной реакции: не является ли такое увлечение образами, которое приписывает им сверхъестественные свойства, уходом от истинного богопочитания и веры? Не являются ли в таком случае поборники этих чудес отступниками от истинной веры, как сказано об этом в самой Библии (как мы знаем, книги очень скудной на визуальные образы)? Подобные аргументы постепенно накапливались, вызывали всё большее недовольство и, наконец, привели к решительным действиям: в течение VIII и IX веков многие живописные и скульптурные религиозные изображения разбивались и уничтожались. Это была первая волна христианского иконоборчества.

С точки зрения иконоборцев (а в 726 году иконоборчество стало официальной политикой Византии), все изображения были ложными идолами, искажающими христианское учение. Изобразить Христа значило отвергнуть его истинную, божественную неизобразимую сущность. Иконоборчество, по сути, стало возрождением ветхозаветного запрета на «всякое изображение», объясняемое ревностью Бога к поклонению «другим» кумирам. Кроме того, на него оказало влияние и недоверие к образам со стороны другой религии — одним из постулатов ислама является запрет на любое фигуративное изображение.

Ислам был великой силой, возникшей на юге Аравии и к середине VII века завоевавшей Египет и Сирию. В 717 году, всего за десять лет до первого всплеска иконоборчества, арабские войска безуспешно осаждали сам Константинополь. Византийская столица устояла, однако силу ислама было уже невозможно игнорировать [14]. Церковь в это время разрывали внутренние противоречия. Даже в самом соборе Святой Софии рабочие по приказам иконоборцев сдирали мозаичные изображения Христа и его апостолов со стен и заменяли простыми крестами и другими символами, исключавшими «идолов».

Защитники христианских изображений — иконопочитатели — рассматривали их как окна, открывающие людям божественное послание, а не как реальные воплощения Христа. Это движение возглавил араб-христианин из Сирии Иоанн Дамаскин, который, сидя в монастырской келье с видом на Мертвое море, написал «Три защитительных слова против порицающих святые иконы». Поскольку Христос сам был образом Бога, писал Иоанн Дамаскин, значит, дозволительны и христианские образы как «напоминания» о природе Бога и о христианских притчах. Образ может быть подобен своему предмету, однако между ними всегда есть различие: изображение человека «не живет, не размышляет, не издает звука, не чувствует, не приводит в движение членов» [15].Тварные образы и видимая красота необходимы, чтобы указать путь к постижению скрытой божественной истины. Довод о том, что священный образ не обязательно должен иметь божественное или чудесное происхождение, но может быть созданием человеческих рук, стал новым шагом в развитии идеи «искусства», которая будет задавать тон в западном мире в последующие столетия. И сама сила образа, и его ограниченность должны рассматриваться как следствие рукотворности творения, а не как данные свыше.

Всего через 30 лет после того, как иконоборчество стало официальной политикой Церкви, и после многочисленных случаев бессмысленного уничтожения икон и гонений, в 787 году от этой политики наконец отказались благодаря Ирине Афинской, которая на тот момент была регентшей, а впоследствии — единоличной правительницей Византийской империи [16]. Однако, несмотря на то что Ирина боролась за присутствие икон в монастырях и церквах, она не смогла остановить вторую волну иконоборчества, которая пришла примерно через 30 лет и впоследствии тоже была отменена, на сей раз при императрице Феодоре, супруге императора Феофила, сочувствовавшего иконоборчеству. Только после смерти своего супруга в 843 году Феодора смогла отказаться от его жестокой и разрушительной политики, раз и навсегда обуздав деструктивное буйство иконоборцев. Таким образом, в поворотный момент на защиту икон встали две могущественные женщины, прекрасно осознававшие и свою власть, и ее границы. Помимо того, легенда гласит, что первое же деяние иконоборцев — снятие изображения Христа с главного въезда в Константинополь, ворот Халки, было встречено негодованием огромной толпы разгневанных женщин [17].

Столетия, последовавшие за восстановлением при Феодоре икон и изобразительных ремесел (с середины IX до середины XIII века, так называемый средневизантийский период), стали золотым веком для константинопольских мастерских. Вновь вспыхнувший интерес к старым римским изображениям сочетался с еще более изощренными техниками создания роскошных предметов для Церкви и империи. Сверкающие смальтовые мозаики раннехристианских художников нашли свой отклик в небольших изящных предметах, драгоценных украшениях и ларцах для хранения реликвий — реликвариев, созданных в технике перегородчатой эмали. В ячейки из тончайших золотых лент на золотой пластине-основе засыпали эмалевый порошок, который плавился при высокой температуре. Одно из самых замечательных изделий в этой технике — ставротека (реликварий, предназначенный для хранения фрагментов деревянного креста, на котором был распят Иисус: слово происходит от греческого «ставрос» — «крест» и «теке» — «коробка, вместилище»), созданная в Константинополе и кропотливо украшенная образами Христа, Девы Марии, святых и ангелов. Труд мастера и дороговизна работы только подчеркивали чудотворную силу находящихся внутри реликвий, в том числе фрагментов ткани, которой был спеленат Иисус-младенец, и савана, в который он был завернут в гробу. Драгоценные камни, золото и тонкая ручная работа в представлении византийцев являлись достойными эквивалентами этих великих духовных предметов, устанавливая прямую связь между великолепием императорского двора и славой христианской церкви.

Отказ от иконоборчества также привел к новой волне увлечения богато иллюминированными манускриптами — рукописными книгами. Одним из самых поразительных примеров такого рода стала Псалтирь (книга псалмов), созданная в Константинополе в конце X века, вероятно, в правление императора Константина VII Багрянородного [18]. Страницы этой Парижской псалтири (названной по ее нынешнему месту хранения) украшены сценами из жизни царя Давида, царя-поэта, столь любимого византийскими императорами. Красочная миниатюра Давида — сочиняющего псалмы и похожего на Орфея, который зачаровывает зверей (овец, коз и собаку) своей лирой, — и сопровождающей его фигуры Мелодии представляет собой жизнерадостный ответ всем тем, кто желал уничтожить любые образы. Фон изображения с атмосферными голубыми горами вдали напоминает классический пейзаж, похожий на те, что мы видели на стенах римских вилл времен Адриана. Как и в случае с серебряными блюдами, изготовленными для императора Ираклия четырьмя столетиями ранее, Парижская псалтирь — будучи произведением аристократического искусства, созданным для императора, — включает в себя сцены из жизни идеального правителя, царя-поэта, способного своей творческой силой повелевать даже природой [19]. Парижская псалтирь — это хвалебный гимн византийскому владыке.

Это был золотой век не только для константинопольских мастерских, но и для политических успехов империи, время расширения и консолидации, когда вновь возвращались территории, утраченные в период иконоборческих раздоров. Слава Византии на пике ее могущества распространялась и на соседние страны. Христианство вместе с его системой образов пошло на север, достигнув славянских народов Балканских стран, включая Болгарию и Сербию, а также восточных славян Киевской Руси (которая охватывала части нынешних России, Беларуси и Украины) и западных нормандских королевств Сицилии и Южной Италии [20].

Самый незаурядный отклик константинопольский стиль нашел в северных странах в конце X века, после обращения в христианство восточнославянских народов. Христианство было признано официальной религией Киевской Руси князем Владимиром (чьи послы были так восхищены убранством собора Святой Софии), который укрепил связи с Константинополем, женившись на Анне, сестре византийского императора Василия.

Одним из наиболее почитаемых образов, пришедших на Русь из Византии, стало небольшое изображение Богородицы с Младенцем XII века, исполненное необычайной нежности: эта икона хранилась в городе Владимире и поэтому называется «Богоматерь Владимирская» (Владимирская икона Божией Матери). Для владимирских иконописцев она стала иконографическим типом, названным «Умиление»: голова матери печально и заботливо склоняется к сыну. В ней воплотился совершенно не римский дух человеческого сочувствия, одухотворенного знания, который когда-то, сотни лет назад, впервые появился на синайских иконах и неустанно копировался художниками.

Вслед за этой иконой-талисманом на Русь потянулись греческие иконописцы, они медленно продвигались на север, попутно создавая в церквах большие стенные росписи и получая за это вознаграждение. Один из таких странствующих иконописцев, Феофан, приобрел известность, выполняя росписи, которые выглядели как смальтовые мозаики из константинопольских храмов. Эффект мозаичных бликов создавали короткие мазки: в конце концов, носить с собой краски было намного легче, чем перемещать целый мозаичный цех. Феофан Грек прославился образом Христа Вседержителя в куполе церкви Спаса Преображения в Новгороде, еще одном великом городе Руси.

И всё же наивысшего расцвета византийский иконописный стиль достиг в работах ученика Феофана, Андрея Рублева, монаха, который бо́льшую часть своих работ создал в окрестностях Москвы и умер там же, в Андрониковом монастыре, в 1430 году. С его именем связывают список с Владимирской иконы Божией Матери, заменивший оригинал, когда икону увезли в Москву, однако переданная художником глубина и широта человеческой души, страдание и надежда на спасение выводят его творение далеко за пределы византийской традиции. Изображения архангела Михаила, святого Павла и Христа, написанные им для иконостаса, были обнаружены в Успенском соборе в Звенигороде и, вполне возможно, были созданы там же. Христос Андрея Рублева, сбросивший с себя последние черты заимствованной римской властности, смотрит прямо на нас с человеческим достоинством и состраданием. Его прямой взгляд — отголосок самых ранних религиозных изображений, настенной живописи баптистерия и синагоги Дура-Европос с их прямодушным призывом к верующим. Этот сердечный призыв обрел похожее выражение в религиозных образах по всему миру — образы Рублева ближе к изображениям Будды, чем к официальным римским портретам и их византийским наследникам.

В то время как Андрей Рублев менял облик христианской живописи на славянском севере, сам Константинополь приходил в упадок. За двести лет до этого его уже захватывали крестоносцы, и многие сокровища города были разграблены, так что и столетие спустя один из императоров жаловался, что в сокровищнице ничего не осталось, «кроме воздуха, пыли и, так сказать, эпикуровых атомов» [21]. Вдобавок постоянно присутствовала угроза со стороны Османской империи на востоке. К 1453 году, когда турки-османы наконец взяли град Константина, византийская культура уже была широко рассеяна по разным странам, распространившись вместе с православным христианством в Болгарии, Сербии и на Руси. За некоторыми заметными исключениями, в частности, это касается фресок и мозаик церкви монастыря Хора в Константинополе, энергия Византии оказалась перенесена за ее пределы.

Начиная со своего первого робкого появления в катакомбах Рима и баптистерия в сирийской пустыне образы христианства прошли долгий путь. Они распространились не только на славянский север, но и дальше на запад, к суровым берегам Ирландии и Англии, и на юг, вглубь Африки, в Египет, через Сахару к побережью Гвинеи и через Нубию в Эфиопию. Казалось, они стали неизмеримо далеки от своих древнеримских истоков; и всё же одна из величайших трансформаций христианской системы образов, совершавшаяся в городах и селениях Апеннинского полуострова, основывалась именно на возвращении к римским и греческим корням, на «возрождении» античности (как это будет названо значительно позже) и на новой вере в природу и видимый мир.

---