Репнин спал долго. Когда, проснувшись, он вышел из палатки, в лагере уже вовсю кипела жизнь. За обозными повозками, как всегда, горели костры. Но в этот раз на вертелах поджаривались туши баранов, диких кабанов. Как можно было догадаться, готовили праздничное угощение для господ офицеров по случаю одержанной победы над пруссаками.

   - Вчера фельдмаршал уже устраивал маленькое застолье, - сообщал Репнину встретившийся с ним австрийский волонтёр. - А сегодня обещал устроить настоящий пир. Кстати, - вспомнил он, - вас за столом почему-то не было. Что-то задержало?

   - Я рано лёг спать, - отвечал Репнин. - Было много переживаний.

Подошёл Сент Андре, гулявший по дорожке перед палатками. Тоже поинтересовался, почему его, Репнина, не было на вчерашнем застолье. Репнин сказал ему то же, что и первому волонтёру.

   - А фельдмаршал уже встал? - спросил он в свою очередь.

   - Он у себя в палатке, - сообщил Сент Андре. - Вместе с графом Паниным сочиняет реляцию на имя императрицы. Возможно, уже кончили. Не желаете посмотреть?

Австрийский генерал дружески взял его под локоть и повёл в сторону главной палатки, у входа в которую стоял гренадер с ружьём.

   - Фельдмаршал ещё не освободился? - спросил его Репнин.

   - Никак нет, - отвечал тот, - его сиятельство занят.

Подойдя к палатке, Репнин услышал доносившийся оттуда голос Апраксина. Главнокомандующий диктовал писарю текст реляции императрице, диктовал так громко, что Репнин отчётливо слышал каждое слово. «...Что до меня принадлежит, - доносилось из палатки, - то я, всемилостивейшая государыня, как перед самим Богом, вашему величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда, как выше упомянуто, с такою фуриею и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я в такой огонь себя отважил, где около меня гвардии Курсель убит и гренадеров два человека ранено, вахмейстер гусарский убит и несколько человек офицеров и гусаров ранено, тако ж и подо мною лошадь, чего уже после баталии усмотрено. Одним словом, в такой был опасности, что одна только Божья десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатлеть, чем неудачу какую видеть...»

   - Фельдмаршал, наверное, ещё долго будет занят, - сказал Репнин австрийскому генералу, стоявшему в сторонке в течение всего времени, пока он прислушивался к голосу Апраксина. - Может, попьём пока чаю?

   - С большой охотой, - согласился генерал.

...Пир, о котором говорили с самого утра, состоялся вскоре после учинения благодарственного молебна. В главной палатке фельдмаршала сумели разместиться все генералы и старшие офицеры. Отсутствовал только генерал-майор граф Панин: он был послан в Петербург с реляцией для императрицы.

Пировали под пушечные салютования. Пили много. Пили, ели. На следующий день повторилось то же самое. И так шесть дней кряду, потом наступили будни. Все ждали команды идти вперёд вслед за ретировавшимся противником. Но давать команду фельдмаршал не спешил. То ли ждал возвращения курьера, то ли по другой причине, только он даже слышать не хотел о возобновлении похода вглубь неприятельской территории. В лагере ходили слухи о петербургском курьере, будто бы тайным образом доставившем фельдмаршалу письма от весьма важных особ. Некоторые упоминали при этом имена великой княгини Екатерины Алексеевны и великого канцлера Бестужева-Рюмина. Но была ли в сих предположениях правда, мог знать только сам Апраксин. Однако фельдмаршал помалкивал, целыми днями прячась в своей палатке-«опочивальне».

Но вот наконец наступил день, когда по приказу главнокомандующего барабанщики забили генеральный марш и полки двинулись в путь. Все были уверены, что фельдмаршал поведёт их на Кёнигсберг. Занять этот город уже ничто не могло помешать. Корпус Левальда разбит, а других прусских войск поблизости нет...

- Кёнигсберг, - обсуждали меж собой солдаты, - это хорошо. В Кёнигсберге - хлеб, фураж. В Кёнигсберге - лазареты. Там можно наконец стать на зимние квартиры.

Полки шли с подъёмом. Одна песня сменялась другой. Но вот прошли несколько вёрст, и из главной штаб- квартиры неожиданно последовал приказ: кампанировать... Люди были разочарованы. Вот тебе и Кёнигсберг! Вот тебе и зимние квартиры! Уж не задумал ли фельдмаршал зимовать в палатках?

А вокруг, куда ни глянь, уже давал о себе знать сентябрь: желтели леса, жухла трава на лугах. Хотя стояли ясные дни и солнышко ещё грело, по ночам в палатки вползал такой холод, что солдаты натаскивали на себя всякое тряпье, какое только попадалось под руку.

Надежды на добрые перемены вновь овладели людьми, когда из Петербурга вернулся граф Панин. Все понимали: Панин не мог приехать просто так, без ничего. Какие-то указания должен привезти. Если не от самой императрицы, то хотя бы от Конференции или военной коллегии.

Ждали созыва военного совета. Нельзя было оставлять главных командиров в полном отчуждении. Они имели право знать, что их ожидает впереди.

Главнокомандующий созвал военный совет уже на второй день после возвращения Панина из Петербурга. Однако военачальники не услышали от него того, чего ждали. Апраксин вообще не стал говорить о планах кампании, а ограничился коротким заявлением о необходимости возвращения армии за реку Неман.

   - Это приказ Петербурга? - спросил кто-то, не подымаясь с места.

   - Приказа такого нет, и всё же мы должны взять направление на восток.

   - Не понимаю, - недовольным голосом заговорил генерал Сибельский, - почему мы должны идти именно на восток, а не на запад? Разве с Пруссией уже заключён мир?

   - Мира нет, но так нужно. У нас кончается продовольствие, нет фуража. Да и холодно становится.

   - На каком основании вы решили, что у нас нет фуража?

   - На основании поданных мне рапортов.

   - Но я лично такого рапорта не подавал.

   - И я не подавал. И я... - послышались голоса с мест.

Апраксин вспыхнул:

   - Я не потерплю возражений. Решение принято, и вам придётся его выполнять. Это всё, что я могу сказать. Ордер о порядке движения получите от дежурного генерала.

Репнин не присутствовал на этом совещании. Позднее фельдмаршал вызвал его для отдельного разговора, состоявшегося в присутствии графа Панина. Он сказал ему, что надеется на понимание им возникшей ситуации и на его помощь в деле возвращения армии в Россию.

   - При движении армии прошу вас следовать с арьергардом, - сказал он. - Колонны войск с тыла будет прикрывать корпус Сибельского, на нём лежит главная ответственность, но от вашего присутствия в арьергарде мне будет покойнее.

Покидая фельдмаршала, Репнин вспомнил его слова о «возникшей ситуации», и только тогда дошёл до его сознания их настораживающий смысл. Что хотел сказать этим главнокомандующий, какую конкретно ситуацию он имел в виду - возникшую здесь или в Петербурге?

То, о чём умолчал Апраксин, мог знать граф Панин, вернувшийся из столицы и ещё никому открыто не рассказавший о своей поездке. Репнин подождал, когда тот выйдет от Апраксина, и пригласил его к себе распить за встречу бутылку лёгкого вина. Панин приглашение принял, но откровенничать за столом не стал. Он сообщил только, что имел разговор с великим канцлером, который весьма похвально говорил о молодом князе, прочил ему большое будущее.

   - Кстати, - вспомнил Панин, - за усердие на службе вам пожалован чин капитана гвардии, с чем вас и поздравляю.

   - Спасибо! А как государыня? Вы были у её величества?

   - Государыня больна, - помрачнел Панин. - В Петербурге только и разговоры об этом. В церквях читают молитвы. Все молятся, чтобы Бог вернул ей здоровье.

   - Будем надеяться, что Бог услышит наши молитвы, не даст умереть государыне нашей.

До возвращения в Россию это была их последняя встреча. После неё Репнин Панина больше не видел, как не видел и самого Апраксина. Главнокомандующий выехал в сторону Петербурга вскоре после начала марша войск. Граф Панин, исполнявший обязанности дежурного генерала, держался где-то в голове армейской колонны. Что до Репнина, то он, следуя указаниям фельдмаршала, ехал в арьергарде вместе с генералом Сибельским, по принуждению обстоятельств ставшим командиром уже не авангардного, а арьергардного корпуса, призванного обеспечивать безопасность тыла армии. Человек прямой и гордый, Сибельский подозревал, что Апраксин направил к нему молодого волонтёра в роли своего рода надсмотрщика, и, оскорблённый таким предположением, относился к Репнину с нескрываемой враждебностью. Впрочем, он был несправедлив и к некоторым своим офицерам. Плохое настроение не покидало его в течение всего времени, пока маршировали до нового места дислокации. Однажды неведомо откуда в тылу войск появился прусский эскадрон. Воспользовавшись оплошностью отряда прикрытия, пруссаки напали на тащившийся позади обоз и попытались повернуть его в свою сторону. Сибельский рассвирепел. Он потребовал от отряда прикрытия догнать и уничтожить обнаглевших пруссаков, покусившихся на русский обоз, а когда сделать сие не удалось, приказал сжечь дотла две пустые деревушки, стоявшие вдоль дороги.

- Передайте всем жителям, - сказал он офицеру, которому надлежало выполнить это приказание, - хотя они и не солдаты, я буду поступать таким образом каждый раз, как только уличу прусскую сторону в желании причинить вред моим войскам.

Репнин был не согласен с его репрессивными действиями. Мирные жители не могли нести ответственность за действия военных властей. Убеждённый в этом, он, однако, был бессилен что-либо предпринять. Военный устав не позволял офицерам вступать в спор с вышестоящими начальниками.

Когда переправились через Неман, опасность нападений противника на тылы войск миновала и Репнин покинул арьергард, решив ехать в Петербург по другой, как ему объяснили местные жители, более короткой дороге. Сибельский воспринял его решение с удовлетворением.

Добравшись до Петербурга, Репнин поехал сразу дот мой. Камердинер Никанор обрадовался, когда увидел своего хозяина живым и невредимым. Тотчас распорядился затопить баню, а когда ему доложили, что баня готова, сам повёл князя побаловать лёгким парком, похлестать берёзовым веничком да «поломать» ему спину и поясницу, дабы барин вновь почувствовал себя сильным и свежим соком налитым.

Пока Никанор с усердием занимался своим банным делом, князь пытался затеять разговор о новостях в столице. Не получилось.

   - Об этом тебе, батюшка, лучше в другом месте спросить, - уклончиво отвечал на его вопросы Никанор. - Откуда нам, прислуге, знать где и что делается. Наше дело служить господам своим, а не сплетни собирать. Так что никаких новостей не знаю.

   - Но о том, что государыня больна, знаешь?

   - Об этом знаю. Да и как не знать, когда в церковь хожу? А в церкви ни одна служба не обходится без того, чтобы имени государыни не упомянули. Один раз, - продолжал рассказывать Никанор, - всем приходом ходили. Народу набралось столько, что втиснуться не смогли, многие за дверями стояли. Свечки жгли, молитвы пели. Просили Господа снять хвори с милостивейшей царицы нашей.

   - Давно это было?

   - Да уж больше недели прошло. В последний раз, когда ходили, поп объявил, что-де молитвы наши дошли до Господа: государыне полегче стало, уже будто бы вставать начала. Ежели не будешь грешить, Бог для тебя всё может сделать, - добавил Никанор убеждённо.

На следующий день, позавтракав, Репнин поехал к Бестужеву-Рюмину. Он знал: великий канцлер имел привычку появляться в учреждении не раньше десяти часов утра, поэтому приказал кучеру править к нему домой. Ему не терпелось поскорее встретиться с ним, узнать то, чего не сказал граф Панин: что кроется за решением Апраксина вывести армию из Пруссии? Домашняя обстановка располагает к откровенности гораздо больше, чем служебная, и Репнин уже представлял себе, какая хорошая у них получится беседа: граф Алексей Петрович будет расспрашивать о том, как проходило сражение при Гросс-Егерсдорфе, а он, Репнин, будет выпытывать своё... Им обоим есть что рассказать друг другу.

Подъехав к дому великого канцлера, Репнин обратил внимание на солдат, с ружьями стоявших у входа во двор. Раньше караул у дома никогда не ставили, охрану обеспечивали сторожа из дворовых, а тут такой парад!.. Уж не властями ли заведены такие новые порядки?

   - Граф Алексей Петрович дома? - спросил постовых Репнин.

   - Дома, но к нему нельзя.

   - Это почему же?

   - Нельзя, и всё. Ежели вам угодно знать что-то о графе, спрашивайте начальника караула.

Услышав голоса, из-за ворот появился гвардии подпоручик - тот самый начальник караула, о котором говорили постовые. Узнав, с кем имеет дело, подпоручик сообщил, что граф Бестужев-Рюмин находится под домашним арестом и свидания с ним запрещены.

   - Давно под арестом?

   - Со вчерашнего дня.

   - За что арестовали, не знаете?

   - Нет, не знаю.

Репнин почувствовал себя в затруднительном положении.

   - А вице-канцлера графа Воронцова могу я найти?

   - Езжайте к нему на службу, может, и найдёте.

В отличие от Бестужева-Рюмина, вице-канцлер Воронцов приходил в учреждение очень рано. Он и сейчас оказался на месте. Человек добрый, с душой нараспашку, он был рад встрече с нежданным гостем.

   - Знаю, знаю, с чем вы пришли, - не дал он объясниться Репнину. - Граф Бестужев-Рюмин. Не так ли?

Репнин рассказал, как был удивлён, когда узнал о домашнем аресте великого канцлера. Граф Воронцов обречённо развёл руками.

   - Алексей Петрович всегда был осторожен и не делал ошибок. Но в этот раз сильно просчитался. Просчитался и тем погубил себя.

   - А что, собственно, случилось?

   - Длинная история.

Воронцов позвонил в колокольчик и, когда в дверях появился слуга, спросил его:

   - Кофий готов?

   - Только что вскипел, ваше сиятельство.

   - Подайте на две персоны.

   - Слушаюсь.

За горячим кофе разговор между хозяином и его гостем носил неторопливый характер. Говорить больше пришлось графу Воронцову, Репнин только слушал и запоминал. Рассказ же графа сводился к следующему. Ещё в августе императрица стала чувствовать себя плохо, а в начале сентября её здоровье ухудшилось настолько, что она слегла в постель и больше не поднималась. Кому-то пришло в голову, что жить ей осталось немного, и вскоре появились разговоры о наследовании престола. Среди тех, кто в этом деле проявлял особую заинтересованность, был и Бестужев-Рюмин. Великий канцлер считал, что наследник престола Пётр Фёдорович по скудности ума не способен управлять великой империей и вёл дело к тому, чтобы посадить на престол его малолетнего сына Павла с условием назначения регентшей его матери. Так оно было или не так - рассудит следственная комиссия, которая этим сейчас занимается. Только государыня после своего выздоровления, узнав обо всём этом, сильно разгневалась, и граф Алексей Петрович на сей раз не смог уберечься от опалы.

   - А какую роль в этом деле играл Апраксин? - выслушав рассказ вице-канцлера, спросил Репнин.

   - Апраксин был заодно с великим канцлером. Он обвинён в самовольном отводе российской армии из района боевых действий и тоже арестован. Сейчас Апраксин содержится под караулом в местечке Четыре Руки, где над ним чинят допрос.

Вице-канцлер допил свой кофе и продолжал:

   - На вашем месте, князь, я стал бы добиваться приёма у государыни. Дело в том, что граф Алексей Петрович считался вашим покровителем, и вас могут заподозрить в причастности к его опасной затее. Кстати, подозрения сейчас падают на многих лиц. Даже великая княгиня Екатерина Алексеевна попала в немилость её величеству.

   - Я с вами согласен, - сказал Репнин. - Но согласится ли её величество меня принять?

   - Постараюсь вам помочь. Государыня всё ещё находится в Царском Селе. Сейчас я закажу карету, и мы не мешкая двинемся в путь. И будем молить Бога, чтобы всё обошлось хорошо.

...Императрица приняла их обоих вместе - и вице- канцлера, и князя Репнина. Уже в первые минуты беседы Репнин понял, что у её величества нет к нему никаких претензий. Она не задала ни одного вопроса, связанного с его взаимоотношениями с Бестужевым-Рюминым (о великом канцлере вообще не было речи), расспрашивала его главным образом о баталии при Гросс-Егерсдорфе.

   - Вы прекрасно вели себя в той баталии, - сказала она, удовлетворённая его ответами, - и чин капитана гвардии назначен вам заслуженно. Теперь можете оставаться в Петербурге, получив в гвардии приличное место.

   - Ваше величество, - горячо заговорил князь, - вы сделали для меня так много, что я не нахожу слов для выражения своей благодарности. Но дозвольте доложить... Умирая, отец наказывал мне посвятить себя службе в обычных войсках, и я прошу ваше величество разрешить мне вернуться в действующую армию.

   - Опять волонтёром? - с лукавинкой в глазах посмотрела на него императрица, затем перевела взгляд на вице-канцлера: - Как на сие смотрите, граф?

   - Думаю, такие молодцы армии вашего величества зело нужны, - ответил вице-канцлер.

Императрица на минуту задумалась.

   - Хорошо, - наконец решила она, - мы назначим вас в армию в чине полковника, но только после того, как вернётесь из Франции.

   - Я должен туда ехать?

   - Нам надобно иметь своего представителя при французской армии, а князь Трубецкой считает, что вы с этим поручением справитесь лучше, чем кто-либо другой. Вы знаете европейские языки, и вам будет легко договориться с союзниками. Надеюсь, возражать не станете?

   - Я готов к исполнению любого задания, которое мне поручат, - заверил Репнин.

Из Царского Села Воронцов и Репнин возвращались порознь. У вице-канцлера обнаружились какие-то дела, которые он должен был обсудить с императрицей с глазу на глаз, и Репнин, не став его дожидаться, поехал один. Встреча с императрицей уничтожила в нём всякие сомнения относительно его будущего, пробудила прежние мечты о быстрой военной карьере и славе. Хотя императрица и не согласилась назначить его в действующую армию, пообещав это сделать лишь после его возвращения из Франции, он мог и впредь рассчитывать на её милости.

На следующий день Репнин посетил президента военной коллегии генерал-фельдмаршала князя Трубецкого, получил от него инструкции, определявшие круг его обязанностей во время пребывания в союзнической армии, затем побывал в коллегии иностранных дел, а неделю спустя, нанеся прощальный визит вице-канцлеру графу Воронцову, выехал через Вену в Париж.