Глава пятая
Эпидемиолог

Если память людей отличных, споспешествовавших благу Отчизны, имеет право на благодарность потомков, то Самуилович оную заслуживает по всей справедливости.

Эпидемия. А ведь неприятное слово, если вслушаться. Напоминает то ли шипение кобры, то ли шорох разгорающегося пожара. Хорошее дело эпидемией не назовут…

Если следовать сугубо медицинской терминологии, эпидемия – это неконтролируемое распространение инфекционной болезни, значительно превышающее обычный уровень заболеваемости этой болезнью в данном регионе, с резким повышением смертности.

Есть еще и пандемия – та же эпидемия, только в десять раз хуже. Распространяется на гораздо больших территориях, а то и не на одном континенте, и человеческих жизней уносит гораздо больше, чем любая эпидемия. Если сравнить с пожаром в деревне, то эпидемия – это пожар, когда из ста домишек сгорает десяток, пандемия – пожар, при котором хорошо если уцелеет десять домишек из ста.

Именно пандемией был грипп «испанка» (он же – «испанская леди», «трехдневная лихорадка», «гнойный бронхит»), о котором я уже напоминал. Тремя мощными волнами болезнь прокатилась по всему миру, началась в марте 1918 года и, свирепствовав примерно год, весной 1919-го, как уже говорилось, исчезла бесследно, более никогда себя не проявив. Вновь задумаешься о гипотезах неведомой заразы, занесенной из космоса метеоритами или хвостами комет…

Врачи, борющиеся с эпидемиями, именуются, соответственно, эпидемиологами. Первым русским эпидемиологом – и выдающимся – стал Даниил Самойлович Сушковский (1742–1805). И его отец, и дед были священниками. Фамилия сплошь и рядом писалась по-разному – то Сушковский, то Сушинский. Однако на этом ее приключения не кончились. По каким-то так и не выясненным причинам отчество маленького Данилки – Самойлович – превратилось в довольно распространенную в Малороссии фамилию Самойлович. С детства и до смерти он так и именовался – Даниил Самойлович Самойлович.

Будущий знаменитый врач родился в Чернигове, где и получил начальное образование. В 1755 году, четырнадцати лет от роду, намереваясь пойти по стопам деда и отца, поступил в Киевскую духовную академию, считавшуюся одним из лучших духовных учебных заведений всей Восточной Европы, тех ее районов, где было распространено православие. Вместе с Самойловичем учились семинаристы из России, Болгарии, Сербии, Венгрии (православные словаки, чьи земли входили в состав Венгрии). Кстати, лет за двадцать до Самойловича, в середине тридцатых годов, в той же Академии недолгое время учились Михайла Ломоносов и Константин Щепин (1728–1770), уроженец Вятской губернии, врач, первый русский профессор.

Самойлович учился хорошо, записи в документах о его успеваемости сохранились – отметки, в том числе и годовые, высокие, краткие характеристики гласят: «надежен», «благонадежен». О медицине молодой семинарист в то время и не помышлял, можно сказать, она сама его нашла – военная медицина. Кровопролитные войны, которые вела Россия, не просто приводили к резкому росту искалеченных и раненых, но и вызывали эпидемии – из-за перемещения десятков тысяч человек из затронутых болезнями районов. Квалифицированных медиков в армии не хватало катастрофически. Решение нашли быстро: по всем учебным заведениям России покатили военные вербовщики, подыскивая молодых людей, согласившихся бы переучиваться на медиков. Дело было серьезное, и власть не скупилась (как это с ней порой случается): всякий пожелавший стать врачом получал неплохие «подъемные», в том числе и для проезда к месту учебы, бесплатное питание и жилье.

В числе принявших это предложение оказался и Самойлович. Разумеется, дело тут было не в деньгах и благах, хотя Самойлович был беден. Вероятнее всего, как случалось со многими, он не горел особенным желанием продолжать семейные традиции и становиться священником. 27 ноября 1761 года Даниил был принят в лекарскую школу при «Адмиралтейском гофшпитале», с 1716 года лечившем моряков и рабочих адмиралтейских мастерских. В России к тому времени значительно улучшилась медицинская школа. Образование сочетало как лекции, так и практику – студенты обучались непосредственно у постелей больных и раненых. С самого начала обучения Самойлович стал перевязывать раны, дежурил по госпиталю, разносил больным назначенные докторами лекарства, слушал лекции в анатомическом театре и присутствовал в аптеке при изготовлении медицинских препаратов. Учили серьезно: лекции читали на латыни и немецком, посещение строго обязательное, как и строжайшая обязанность их записывать. Проверка знаний проводилась регулярно: как еженедельная, субботняя, так и «третная», раз в четыре месяца. Если за два года обучения студент все экзамены сдавал успешно, его переводили на последний, третий, курс, после окончания которого с каждым выпускником поступали соответственно показанным им знаниям: успешно сдавшим экзамены за полный курс присваивали звание полноправного лекаря, а провалившихся отправляли в войска «помощниками лекарей», по-нынешнему фельдшерами.

Экзамены были как теоретические, так и практические: студент не только обязан был рассказать об анатомическом строении органов и объяснить, как органы меняются при тех или иных болезнях, но и провести несколько операций на трупах. В 1767 году медицинская коллегия присвоила Самойловичу звание лекаря и оставила работать там же, при госпитале. Однако новоиспеченный врач, судя по всему, рвался к самостоятельной работе: согласно его прошению, в 1768 году Самойловича направили работать в лазарет Копорского полка. Вскоре, в том же году, началась очередная русско-турецкая война – пожалуй, самая затяжная и кровопролитная из ей подобных (да и прекратилась исключительно от того, что пришлось снимать с фронта значительные силы для подавления широко распространившегося пугачевского бунта).

Копорский полк оказался в составе Первой армии, которой командовал генерал Петр Румянцев, уже неплохо показавший себя в войне с Пруссией. Первая армия взяла хорошо укрепленную крепость Хотин, успешно штурмовала Измаил, Браилов, Аккерман. Самойлович работал не только как хирург. И климат для русского солдата был непривычен, и хорошей питьевой воды в тех местах было мало – в основном застоявшаяся, затхлая. Это вызывало кровавые поносы, выводившие из строя сотни солдат. Пока что это были не инфекции, но потом появились и они – чума впервые дала о себе знать, когда Копорский полк штурмовал Браилов. Самойлович, неплохо владевший латинским, французским и польским, в срочном порядке освоил еще и молдавский, чтобы выяснять у местных жителей, существуют ли какие-то относительно успешные народные способы борьбы с чумой. Особо внимательно он расспрашивал тех, кто переболел чумой, но остался в живых. И довольно полезные наблюдения сделал: убедился, что болезнь разносит не «воздух», как считалось очень долго, а прямой контакт с больным или зараженными вещами. Для тех времен, когда о микробах уже знали, но возбудителей болезней в них не видели и лучшие медицинские умы, это было немалое достижение. Вот только научно обосновать его Самойлович не мог, да и никто тогда не мог…

В ту «добактериальную» эпоху врачи разделились на два лагеря: «контагионистов» и «миазматиков». Первые, подобно Самойловичу, считали, что болезни сами по себе несут какую-то заразу, и причина – в контактах больных со здоровыми или зараженными чумой вещами. Вторые упрямо придерживались версии, что источником заразы служит воздух сам по себе, насыщенный некими «ядовитыми миазмами». Именно они в свое время для борьбы не только с чумой, но и с другими эпидемиями предлагали неустанно звонить в колокола и стрелять из пушек, чтобы «вредный воздух» побыстрее уходил из тех мест, где свирепствовали болезни. Как уже писалось, колокольный звон и впрямь помогал в борьбе с чумой, но отнюдь не по тем причинам, какие виделись «миазматикам». Еще они предлагали при эпидемиях вырубать леса, «мешавшие распространению воздуха», а чтобы уничтожить в воздухе те самые «миазмы», жечь во множестве костры из навоза и соломы. Оба лагеря, как это частенько случалось не только в медицине, боролись меж собой самым ожесточенным образом – разве что шпагами друг друга не пыряли.

Самойлович не только был завален изнуряющей работой по лечению больных и раненых, но и вынужден был отвлекаться на долгие тяжелые споры с «миазматиками». Спал по три-четыре часа в сутки и в конце концов слег – как считают современные исследователи, это было классическое нервное истощение, депрессия. Протекала она так тяжело, что Самойловича в конце концов перевели в тыл – в Оренбург, лекарем гарнизонного батальона. Дорога туда, как и все тогдашние дороги, была длинной и нелегкой. По пути в маленьком городке в окрестностях Киева Самойлович встретил старого доброго знакомого, доктора Ивана Полетику, который в свое время и привел Самойловича в медицину. В те дни киевские врачи, озабоченные возможным наступлением чумы, собрались в доме Полетики и составили киевским властям рекомендательные письма на случай возникновения заболевания. И губернские, и городские власти письмом пренебрегли…

В середине 1771 года Самойлович приехал в Москву, где свирепствовала чумная эпидемия, не уступавшая давней, 1654 года, когда умерла половина москвичей. Древняя столица, окутанная дымом многочисленных костров из навоза и соломы, являла собой зрелище жуткое. В свое время, когда к Екатерине поступили первые доклады о появлении в Москве чумы, суперуслужливые чиновники, как могли, преуменьшали опасность, в результате момент для устройства карантинов был упущен, болезнь вырвалась на улицы…

В конце июня 1771 года Самойлович принял начальство над больницей при одном из монастырей. Квалифицированных медиков в Москве почти не нашлось, и доктор работал едва ли не в одиночку, круглосуточно находился среди пациентов, не имея даже возможности применять уже известные в то время меры безопасности – например, слушать пульс больного через табачный лист, что давало хоть какую-то гарантию от заразы. Больных было столько, что невозможно было напастись табаку…

Смертность доходила до восьмидесяти процентов. Медицинский персонал умирал едва ли не поголовно. Самойлович, которому тогда не исполнилось и тридцати, вскрывал гнойные бубоны больных, пытаясь хоть что-то понять в ходе болезни. Именно ему впервые в России пришла в голову идея о противочумных прививках, изготовленных из содержимого бубонов больных. Увы, эта догадка тогда понимания не встретила и ни малейшего распространения не получила.

Оказалось, что «миазматики» пусть самую чуточку, но все же правы касательно целительных свойств дыма. Никакого «дурного воздуха» он, конечно, не прогонял, но даже снятая с больных одежда, как следует окуренная дымом, заразы уже не передавала. Именно в такой одежде Самойлович и стал ходить, собственным примером доказывая действенность таких мер защиты. По его распоряжению весь медперсонал в больницах работал в халатах и обуви, пропитанных уксусом и смазанных дегтем, что тоже давало некую слабую гарантию от заразы. Впервые в медицинской практике задолго до Пирогова Самойлович применил метод сортировки больных, отделяя «тяжелых» от тех, кто переносил болезнь сравнительно легко, – вот эту методику быстро стали применять во всех московских чумных больницах и появившихся с большим запозданием карантинах.

Однако чума свирепствовала. В конце концов заразился и сам Самойлович, но переболел в легкой форме и очень быстро оказался на южной окраине города, в одном из монастырей для выздоравливающих.

Недовольство в городе достигло точки кипения… По современным подсчетам, за сутки на улицах Москвы погибало от 900 до 1200 человек. Полиция не справлялась с уборкой трупов, и на помощь ей из тюрем выпустили уголовников. Часть из них, пользуясь слабостью надзора, моментально разбежалась и занялась своим обычным ремеслом. Горожан злил голод, карантинные строгости (Москва вдобавок ко всему была блокирована воинскими заставами), неэффективность лечения, насильственная госпитализация всех, у кого только подозревали чуму, введенный порядок уничтожения имущества как заболевших, так и заподозренных. Врачам не доверяли.

Да вдобавок, как будто мало было всего этого… В сентябре 1771 года по городу прошел слух, что чудотворная икона Боголюбской Богоматери, расположенная у Варварских ворот, исцеляет больных. К иконе хлынули толпы, к ней прикладывались и здоровые, и больные. Московский архиепископ Амвросий (должно быть, человек достаточно просвещенный и понимавший, что это лишь усиливает распространение заразы), велел перенести икону от ворот в ближайшую церковь и ограничить к ней доступ…

Тут-то и грянул знаменитый Чумной бунт. Архиепископа насмерть забили дубинами, толпы бунтовщиков громили больницы, разбивали карантины, выпускали больных, убивали врачей. Самойлович уцелел, но и ему крепко досталось…

Вот это было уже совсем серьезно. Войск в Москве было мало, полиция не справлялась, кое-кто из высшего московского начальства попросту бежал из города, бросив все на произвол судьбы…

На сей раз в столице реагировали незамедлительно и жестко. В Москву с сильными воинскими командами срочно прибыл Григорий Орлов, в то время еще всесильный фаворит императрицы, генерал-фельдцейхмейстер, то есть начальник всей русской артиллерии (что по меркам тех времен означало полное доверие и непосредственное подчинение монарху, и эта традиция сохранилась надолго).

Этакий Терминатор своего времени, один из участников убийства свергнутого императора Петра III, Орлов в двух вещах решительно не замечен: в нерешительности и гуманности. Бунт он подавил в полном соответствии со своим крутым характером – стрельбой на поражение без малейших попыток увещеваний…

Одновременно была создана Противочумная комиссия, в которую единственным из медиков был включен Самойлович. Не сразу, но понемногу эпидемия пошла на убыль, а там и прекратилась вовсе. Судя по всему, заслуги Самойловича были оценены по достоинству: кроме денежной награды, он получил чин коллежского асессора (по Табели о рангах соответствовавший армейскому капитану), дававший право на потомственное дворянство. По тем временам – достаточно щедро.

Видя, что чума пусть и не побеждена, но изучена и кое-какие «неприятности» доктора ей могут и умеют преподнести, Самойлович переключился на изучение детской смертности – еще одного бича России, чьи причины были совершенно не изучены. Узнав, что учреждены стипендия и фонд княгини Голицыной для тех, кто изучает акушерскую науку, Самойлович не сразу, но добился «гранта» и в конце лета 1776 года уехал во Францию, где особой славой пользовался медицинский факультет Страсбургского университета, где обучались лучшие акушеры Европы и России. Накапливая материал для диссертации, он не забыл о предложении Ломоносова издать на русском языке руководство по акушерскому или, как тогда говорили, «повивальному» делу. В 1778 году составил пособие «Городская и деревенская повивальная бабка», ставшее широко известным в России, как и другие научно-популярные книги Самойловича.

В 1780 году он опубликовал диссертацию по акушерскому делу и два года оставался за границей (как раз в это время в Париже был издан его труд о московской чуме 1771 года). В 1782 году вернулся на родину, где, к сожалению, встретил довольно холодный прием – как не с ним первым случалось, и не только в России. Ограничилось тем, что дипломированному доктору сухо посоветовали ждать вакантной должности.

Ждать пришлось ни много ни мало – семь месяцев. Но потом фортуна все же улыбнулась ему. Пришло крайне вежливое письмо не от кого-нибудь – от очередного всемогущего фаворита Григория Потемкина, в те времена управляющего окончательно вошедшими в состав России Новороссией и Крымом. Потемкин писал: «Известное искусство и прилежание в отправлении звания вашего побудили меня поручить вам главное, по должности медика, наблюдение всех тех способов, которых употребление есть нужно ко упущению и искоренению открывающихся иногда прилипчивых болезней. Херсон, потерпевший от заразы и по соседству с турками, близкий к сему нещастию, должен быть первейшим предметом попечения вашего…»

Акушерское дело, таким образом, отодвигалось на задний план, вперед вновь выступила борьба с чумой. Самойлович стал губернским доктором Екатеринославской и Таврической областей. Главной порученной ему задачей стало провести противочумные мероприятия в Херсоне. Вскоре доктор достиг нешуточных успехов. В феврале 1785 года Потемкин писал Екатерине: «Особенно отличил себя доктор Самойлович, который собственным своим примером… великое число избавил от смерти и о роде заразительной болезни весьма важные учинил открытия». Правитель Екатеринославского наместничества писал еще восторженнее: «Самойлович – о нем иначе промолвить нельзя, как герой чумной или истинный эскулапий, или, когда хотите, Гиппократ. Ей-ей, я пред вами не солгу».

За очередные заслуги Самойлович – один из немногих российских медиков – получил чин коллежского советника (уже равный армейскому полковнику). Одновременно пришло и признание за рубежом – Самойлович был избран почетным членом нескольких зарубежных академий, получил от австрийского императора большую золотую медаль.

А вот на родине ему не всегда и везло… Самойлович долго добивался возможности преподавать в госпитальных школах – не получилось. В 1783 году он написал обширную лекцию «Речь к ученикам госпитальным Российской империи», где высказывал немало толковых мыслей. Рекомендовал посылать за границу на учебу не юнцов со школьной скамьи, а тех, кто уже имеет некоторый медицинский опыт, знает, чего ему не хватает, что следует перенять в чужих краях к пользе российской науке. И посылать в первую очередь людей, уже проявивших интерес к научным исследованиям и кое-что в медицине сделавших, чтобы не только слепо перенимать заграничные науки, но и знакомить тамошних ученых со своими достижениями, а они у русской медицины безусловно имелись. Для диссертаций рекомендовал выбирать в первую очередь темы, пригодные для охраны здоровья народа, да и писать диссертации на русском: «Разве не выгоднее было бы, что наши слушатели написали несколько полезных для своих сограждан, которым они пригодятся, нежели чтобы они привозили с собой пустейшие трактаты, бесполезные как для страны, так и для самих авторов?»

Вот только речь эта так и не была произнесена в России и впервые напечатана во Франции в 1787 году. У Самойловича хватало в России завистников и врагов-интриганов.

Какое-то время казалось, дела идут весьма даже неплохо. Самойлович совершил инспекционную поездку в тот же Херсон, где вновь появилась повышенная заболеваемость среди солдат. В отчете Потемкину командующий войсками Херсона генерал Самойлов писал, что Самойлович как врач и организатор выполнил свою миссию блестяще: «…неусыпные труды которого заслуживают награждения орденом Святого Владимира».

Очень возможно, Самойлович и получил бы награду, когда речь шла о серьезных заслугах, Потемкин на них не скупился. Но вышло так, что между ними пробежала черная кошка – признаемся уж честно, исключительно по вине Самойловича…

Речь идет о так называемых «потемкинских деревнях». В свое время Екатерина совершила поездку в Новороссию и Крым, где увидела заложенные Потемкиным города, многочисленные деревни, сформированные новые кавалерийские части, почти достроенную крепость, корабли новорожденного Черноморского флота. Для освоения совсем недавно безлюдных местностей Потемкин совершил немало.

Вот только «черный пиар», направленный против России, к тому времени существовал уже двести с лишним лет, со времен Ивана Грозного и Ливонской войны… Саксонский посланник фон Гельбиг (не участвовавший в поездке) выпустил книжку, где постарался оболгать достижения Потемкина как только мог: по Гельбигу, деревни были «раскрашенными ширмами», которые по пути следования императрицы перевозили с места на место, перегоняли одно-единственное стадо скота, одних и тех же крестьян.

Херсонскую область Гельбиг объявил «картонной», а корабли Черноморского флота – «фанерными».

Это была обыкновенная брехня. Екатерину, женщину в высшей степени умную и наблюдательную, нельзя было бы обмануть «декорациями». К тому же вместе с ней путешествовали император Священной Римской империи Иосиф, принцы Нассау-Зиген и де Линь, французский посол граф де Сегюр и еще несколько знатных иностранцев. Никто из них особенно теплого расположения к России не питал, но никто из них, очевидцев, не упоминает о «фанере», «картоне», «декорациях», наоборот, весьма серьезно отзываются и о крепости, и о военных кораблях, и о прочем виденном.

И тем не менее сказочка о «потемкинских деревнях» распространилась и в России – среди врагов и недоброжелателей Потемкина. По каким-то неведомым причинам в эту малопочтенную компанию занесло и Самойловича, публично повторявшего эти выдумки. Узнав об этом, Потемкин обиделся (думается, вполне справедливо), и ордена Самойлович не получил. Чем для него все неприятности и ограничились – Потемкин, в общем, никогда не отличался особенным злопамятством…

В 1787 году перед Самойловичем вновь появилась перспектива осуществить давнишнюю мечту – стать преподавателем медицины. В Екатеринославе по указу императрицы собрались открывать университет с медицинским факультетом. Уже известно, что именно Самойловичу предстоит возглавить медико-хирургическую школу при создаваемом университете…

На сей раз все сломала война – очередная русско-турецкая война 1787 года. Самойловича как серьезного специалиста в области военной хирургии срочно отправляют для организации помощи раненым в район Кинбурнской косы, где ожесточенные бои с турками вели войска А. В. Суворова. 1 октября Суворов был нешуточно ранен в руку и грудь, Самойлович оказал ему первую помощь и лечил более месяца, ежедневно сообщая о состоянии здоровья своего тогда уже прославленного пациента. В рапорте Потемкину Суворов так писал о своем враче: «Доктора Самойловича труды и отличные подвиги, испытанные в здешних местах, небезызвестны Вашей милости… и я в числе оных по справедливости могу отозваться, что его искусством и трудами весьма доволен».

Суворов представил Самойловича к ордену Святого Владимира, но награды Самойлович вновь не получил. Не исключено, что из-за той старой истории с «потемкинскими деревнями». Потемкин, как уже говорилось, был не особенно злопамятен, но это означало лишь, что он специально не преследовал тех, кто по каким-то причинам оказывался у него в немилости, но некую «зарубку на память» себе оставлял.

Когда раны Суворова поджили, Самойловичу было поручено найти подходящее место, чтобы развернуть крупный, на тысячу мест, госпиталь. Он объездил обширные районы, посетил пять городов и наконец подыскал подходящее место в селе Витовка (которое позже Потемкин переименует в Богоявленское). Отличная питьевая вода (редкость в степном Причерноморье), удобное место вблизи фронта, многочисленные водные пути и сухопутные дороги – все это и определило место будущего госпиталя. Екатеринославский губернатор Нащокин получил предписание: «Построить лучший госпиталь с камня, чтобы им херсонские больные пользовались, считая это место и воду несравненно здоровее от херсонской, а настоящие палаты госпитальные превратить в магазины (склады. – А. Б.)и сад аптекарский там развести».

Дата открытия госпиталя известна – 16 июня 1788 года. Правда, до «палат каменных» было еще далеко – первое время «палатами» служили кибитки, походные домики и шалаши. За 180 дней осады сильнейшей турецкой крепости Очаков в строю из 80 000 русских солдат и офицеров осталось не более половины – не столько из-за смерти в бою и ран, сколько из-за болезней. Чтобы улучшить организацию лечения, Самойлович ходатайствует перед Потемкиным о введении должности смотрителя госпиталя. Потемкин его и назначил главным врачом (нет, положительно он не был столь уж злопамятен). Несмотря на изнуряющую работу в лазарете, Самойлович нашел время написать книгу «Способ по восстановлению в армии медико-хирургической работы».

Вскоре пришла беда. Человек честный и порядочный, Самойлович не выносил жуликов и проходимцев и безжалостно выгнал проворовавшегося немца-аптекаря. Тот отомстил, написав донос. Неизвестно, какие у него были связи и что он там нацарапал блудливой рученькой, но Самойловича уволили, и он два года оставался «без места». Неоднократные обращения в Адмиралтейство не помогали. Доведенный до отчаяния, Самойлович писал императрице: «Я первый основал и обустроил Витовский, ныне Богоявленский, госпиталь, где с 1788 года по май 1790-го были на моих руках на протяжении всего времени 16 тысяч больных военнослужащих, обессиленных тяжелыми болезнями. Из них вылечилось 13 824 и осталось на май месяц 1038 человек. Я слабый, больной, имею жену и двух малолетних детей. Прошу Вас меня трудоустроить или назначить пенсию».

Кстати, казна к тому времени так и не уплатила ему жалованье за последние 9 месяцев работы, но Самойлович об этом не упомянул. Все эти два года вынужденной безработицы он активно занимался наукой: анализировал свои многолетние записи и заметки, написал несколько новых книг на ту же тему – восстановление в армии медико-хирургической науки – и даже книгу «Описание мундиров медицинских чинов». А также обобщил результаты своей долгой работы с микроскопом. Все это позволяет думать, что в лютой бедности он все же не пребывал: чтобы так интенсивно заниматься два года научной работой да вдобавок содержать жену с детьми, кое-какими средствами непременно нужно располагать. Другое дело, что после тридцатилетней безупречной службы почетный член Парижской, Марсельской, Тулузской, Дижонской, Мангеймской академий наук, почетный доктор Падуанского университета чувствовал себя выброшенным на обочину жизни. Писал, что кажется себе «аки умершим, а со мною погребенные безвременно все труды мои, вся дражайшая наука моя».

В сентябре дела поправились (не исключено, после вмешательства императрицы – Потемкина уже не было в живых). Самойлович получил не столь уж маленький пост: ему было поручено организовать карантинное дело все в том же Екатеринославе. Как свидетельствуют сохранившиеся отчеты, только за 1800 год доктор совершил 29 служебных поездок общей протяженностью в 29 тысяч верст. А еще в 1796 году он получил-таки орден Святого Владимира, к которому до того безуспешно представлялся дважды за десять лет.

В то время было принято без церемоний сжигать большие и малые «зачумленные» торговые суда, приходившие в русские порты (хорошо еще, предварительно сняв и отправив в карантин команду). Самойлович эту практику поломал. Когда на трехмачтовом греческом корабле с товарами на 40 000 рублей обнаружили чуму, Самойлович предложил подвергнуть судно и груз обеззараживанию. Его и провела команда из четырех человек, одетых в специальную обувь, балахоны и рукавицы, густо смазанные дегтем. Потом на борт поднялся сам Самойлович и после тщательного осмотра разрешил кораблю плыть дальше. В 1803 году он подробно описал эти события в своей четвертой книге о чуме. В 1800 году карантинную службу реорганизовали, и Самойлович получил повышение: стал в Николаеве руководить медицинской управой, занимавшейся всеми медицинскими делами Черноморского флота. Пользуясь тем, что в Николаевском штурманском училище была хорошая типография, именно там Самойлович в 1802 году издал второй и четвертый тома своего классического труда о чуме (после этого его труды будут изданы только спустя почти сто пятьдесят лет, в 1849 и 1952 годах). В 1803 году Самойлович в письме к императору Александру I предложил созвать международный конгресс с участием ученых Вены, Парижа, Берлина, Лондона и Мадрида для обмена опытом и выработки рекомендаций по борьбе с чумой. Письмо осталось без последствий.

Умер Самойлович в 1805 году. Никак нельзя сказать, что его жизнь и профессиональная карьера не удались – в отличие от Постникова, вместо медицины вынужденного заниматься совершенно другими делами, Самойлович написал немало трудов, десятки лет работал как практик. Правда, как порой случается, штатский полковник и кавалер ордена Святого Владимира получил гораздо больше признания за рубежом, чем на родине, многие соотечественники попросту не оценили по достоинству его работ – очень уж новаторскими и смелыми были иные его идеи, слишком откровенно и прямо он критиковал медиков, защищавших устаревшие взгляды, да и с той самой «немецкой медицинской мафией», распрекрасным образом сохранившейся и в его время, особенно не церемонился, за что получил нешуточную долю недоброжелательства и интриг.

И все равно Самойлович вошел в историю медицины и микробиологии как один из первых «охотников» за возбудителем чумы. Смело можно сказать следующее: он сделал все, что позволял уровень медицины того времени. До более серьезных успехов в борьбе с возбудителями всевозможной заразы (к которым причастны и русские врачи) оставались долгие десятилетия…