Глава двенадцатая
Люблю честь Родины, а не чины!
Эти слова как-то произнес великий русский хирург Николай Иванович Пирогов – и всегда им следовал.
Дедушка Пирогова происходил из крестьян и долго прослужил рядовым армейской пехоты при Петре I. А вот отец Иван Иванович стал уже человеком образованным, казначейским чиновником военного ведомства, если точно – казначеем «провиантского депо», дослужившимся до «статского» майора, или коллежского асессора. Место было чертовски хлебное, и человек беззастенчивый (каким было большинство тогдашних интендантов) сколотил бы на нем немалое состояние, но Пирогов-старший в кругу сослуживцев считался «белой вороной» – он не брал, что не только в те времена считалось в интендантской среде такой же редкостью, как алмаз величиной с куриное яйцо: попадаются, конечно, но настолько редко… Нет сомнений, что именно воспоминания о честности отца и подвигли в числе других факторов впоследствии знаменитого хирурга к деятельности, далекой от медицины. Но об этом подробно будет рассказано позже.
Женился Иван Иванович на молодой дочери купца Елизавете Новиковой. Брак оказался удачным, жили хорошо и дружно, Елизавета Ивановна, по воспоминаниям знавших семейство Пироговых, отличалась мягким характером и добрым сердцем. Детей в семье было много – по разным источникам, Николенька Пирогов был то ли тринадцатым, то ли четырнадцатым ребенком. Содержать такое семейство да вдобавок выстроить собственный дом на одно жалованье никак не удалось бы. Однако у казначея были заработки на стороне – немалые и абсолютно честные. Знавшие бескорыстие и деловитость Ивана Ивановича, богатые генералы, сталкивавшиеся с ним по службе в военном ведомстве, часто поручали ему управление своими московскими домами, что обеспечивало изрядный достаток.
Супруги Пироговы были крайне религиозны, церковь посещали регулярно, в праздничные дни не пропускали ни одной заутрени, обедни и всенощной. А пост соблюдался настолько строго, что в дни Великого поста мяса не получала даже кошка. В религиозном духе воспитывали и детей. Однако во всем этом не было ни тени фанатизма. У Ивана Ивановича, уважавшего и ценившего образование, имелась неплохая библиотека. Правда, взгляды Елизаветы Ивановны на образование, как бы это выразиться, были довольно оригинальными. Как вспоминал сам Пирогов, она считала: образование в высшей степени необходимо для сыновей и вредно для дочерей. По ее мнению, «мальчики должны быть образованнее своих родителей, а девочки не должны были по образованию стоять выше своей матери». Поэтому сыновей с достижением положенного возраста отдавали учиться, а вот девочек Елизавета Ивановна оставляла при себе и давала им такое же скромное домашнее образование, какое получила сама: читать-писать-считать, и не более того. (Правда, впоследствии, как опять-таки вспоминает сам Пирогов, «она горько раскаивалась в своем заблуждении».)
Еще в раннем детстве друг отца Пирогова, подлекарь Березин, задавал мальчику загадки по-латыни, приучая таким образом к языку. А другой знакомый семьи, известный оспопрививатель и акушер А.М. Клаус, занимал маленького Николашу микроскопом, который всегда носил в кармане. Пирогов вспоминал: «Раскрывался черный ящичек, вынимался крошечный блестящий инструмент, брался цветной лепесток с какого-нибудь комнатного растения, отделялся иглою, клался в стеклышко, все это делалось так тихо, чинно, аккуратно, как будто совершалось какое-то священнодействие. Я не сводил глаз с Андрея Михайловича и ждал с замиранием сердца, когда он пригласит заглянуть в его микроскоп».
Читать Николаша выучился самостоятельно, в шесть лет (замечу с ноткой нескромности – а я в пять). Только я учился по «Трем мушкетерам», а Пирогов – по распространенным тогда в московских домах лубочным листкам, карикатурам на Наполеона и битых французских вояк. «И содержание картинок, и подписи к ним были в педагогическом отношении нелепы, – вспоминал Пирогов, – но влияние на детей этих картинок было весьма значительно».
В самом деле, Пирогов не был каким-то уникумом – именно таким образом учился читать и Герцен, и многие их с Пироговым сверстники. Это была распространенная практика.
Когда мальчику пошел восьмой год, к нему пригласили домашнего учителя, студента Московского университета, обучавшего русскому языку. Потом студент-медик учил его латыни, главным образом предлагая для перевода латинские тексты, и основам французского.
Насмотревшись на визиты домашних докторов к его братьям и сестрам, мальчик пристрастился к игре «в лекаря». Рассадив своих братьев, сестер и даже одетую в женское платье кошку, он с важным видом обходил «пациентов», осматривал их, садился за стол и выписывал рецепты. Правда, это еще ничего не означало – во многое мы играем в детстве, но это крайне редко влияет потом на выбор профессии. Другое дело – еще одна любимая игра, в войну, по окончании которой Пирогов непременно оказывал помощь «раненым». Вот это уже оказалось прямо-таки делом пророческим…
Когда мальчику минуло одиннадцать, отец отдал его в лучший в Москве частный пансион Кряжева. Стоило это недешево, но деньги были плачены не зря: Кряжев был одним из виднейших московских педагогов, составил и издал несколько учебников по иностранным языкам (сам хорошо владел английским, французским и немецким) и коммерческому делу, переводил книги по естествознанию, одно время был преподавателем, а потом и директором Московского коммерческого училища, пока не открыл в июне 1811 года свой пансион, куда, конечно же, подбирал хороших учителей. В пансионе учили русской и древней истории, математике, географии, русской словесности, учили говорить и читать по-французски, давали кое-какие основы немецкого. «Осечка» получилась лишь с латынью – преподававший ее священник оказался милейшим и добрейшим человеком, но очень скверным учителем (редкость у Княжева).
В пансионе Николай проучился только два года. Потом отец его забрал по грустно-прозаической причине: стало не хватать денег. Дела Пирогова-старшего сильно пошатнулись из-за того, что его помощник бежал из Москвы в неведомом направлении, прихватив немалую сумму казенных денег. Я так и не доискался, отчего так случилось, но возмещать немалый убыток из собственных денег пришлось именно Пирогову…
Юному Николаю грозила унылая карьера мелкого чиновника, но в его судьбу вмешался и определил ее на всю оставшуюся жизнь домашний врач семейства Пироговых, Ефрем Осипович Мухин.
Врач был не из рядовых, и даже самый краткий рассказ о нем отнимет немало времени. Е. О. Мухин (1766–1830) – доктор медицины и хирургии, анатомии, физиологии, судебной медицины и медицинской полиции (что означает последняя научная дисциплина, мне, честное слово, неизвестно). Медицине обучался в Харьковском коллегиуме, работал в военных госпиталях во время очередной русско-турецкой войны, еще при Екатерине преподавал в хирургической школе при Московском военном госпитале, позже защитил докторскую диссертацию в Голицынской больнице, преподавал медико-хирургические науки в Славяно-греко-латинской академии, был профессором анатомии и физиологии в московском отделении Медико-хирургической академии. С 1813 года – профессор Московского университета, где преподавал анатомию, физиологию, токсикологию, судебную медицину и ту самую загадочную «медицинскую полицию» (быть может, так тогда именовали судмедэкспертизу?). Мало того, занимал немаленькие административные посты: декан отделения врачебных наук и заседатель университетского правления. Не слабо, одним словом. Фигура и персона.
Именно Мухин, считая Пирогова весьма способным и определенно питающим симпатии к врачебному искусству, предложил Пирогову-старшему подготовить Николая к поступлению на медицинский факультет Московского университета. Но тому было весьма существенное препятствие: Николаю в то время едва исполнилось четырнадцать, а по тогдашнему университетскому уставу в студенты принимали только с шестнадцати. Однако Мухин заверил, что это препятствие он поможет обойти. В самом деле, при его-то положении в университете…
Называя вещи своими именами, в университет Пирогов попал по чистейшей воды блату. Но именно благодаря этому Россия получила великого хирурга и ученого. И причина не в одном только блате: вступительные экзамены Пирогов выдержал отлично. Экзаменаторы – профессора Мерзляков, Котельницкий и Чумаков – сообщили правлению университета, что, «испытав Николая Пирогова в языках и науках, требуемых от вступающих в университет в звании студента, нашли его способным к слушанию профессорских лекций в сем звании».
Произошло это в ноябре 1824 года. Колоритная деталь эпохи – перед зачислением в студенты Пирогову дали подписать обязательство: «Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее не принадлежу и обязываюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь. В чем подписуюсь, студент медицинского отделения Николай Пирогов».
В последние годы царствования Александра I бумагу такого содержания обязаны были подписывать все студенты, офицеры и чиновники на государственной службе. К тому времени Александр уже кое-что знал о декабристских обществах и искренне полагал, что сможет с ними справиться посредством таких вот бумажек. Его величество был мастером на всевозможные дурацкие решения, что не раз демонстрировал. Те же декабристы, преспокойно подмахнувши «обязательство», продолжали обсуждать будущий переворот, дискутируя главным образом касаемо одной-единственной темы: посадить свергнутого императора под замок или без лишнего гуманизма пристукнуть к чертовой матери?
В первый же год пребывания в университете Пирогов провел свою первую «операцию», насквозь шутейную. Дело было на Святках, когда православный народ (особенно молодежь) веселится по полной. Вспомнив виденную им в университетской клинике операцию по извлечению камня из мочевого пузыря (в то время их уже научились делать), Пирогов раздобыл где-то бычий пузырь, положил в него кусок мела, отыскал добровольца из соучеников, привязал ему пузырь в промежности, положил на стол, вооружился кухонным ножом (и, как он сам вспоминал, «каким-то еще домашним инструментом») и по всем правилам хирургии вырезал игравший роль камня кусок мела. У присутствующих это представление имело большой успех, но реального хирургического опыта, легко догадаться, Пирогову не прибавило ничуточки.
Эх, как мне хотелось бы написать что-нибудь приятное, вроде: в Московском университете Пирогов старательнейшим образом штудировал все необходимые будущему медику науки, был одним из первых в учебе, подавая пример товарищам, уже тогда мастерски производил вскрытия в «анатомичке»… в общем, описать его учебу в самой превосходной степени.
Увы, это будет категорически несовместимо с исторической правдой, вещью упрямой. Из песни слов не выкинешь: особенными успехами в учебе Пирогов не блистал, никакими достижениями похвастать не мог, а учился спустя рукава. Как ни печально, но это суровый факт…
Тогдашние высшие учебные заведения Министерству просвещения не подчинялись (как, впрочем, и любому другому государственному учреждению) – пользовались широкой автономией и жили по собственным университетским уставам (в составлении одного из них в 1863 году принимал участие и Пирогов, к тому времени известнейший хирург). Отменили этот порядок только во времена Александра III, когда означенные заведения стали форменным рассадником антиправительственной пропаганды, а студенты приобрели большой опыт демонстраций и драк с полицией.
Так что жилось, по собственному признанию Пирогова, «вольготно». Пили, правда, гораздо меньше, чем в последующие десятилетия. Но вот остальное… Лучше всего об этом расскажет сам Пирогов.
«Запрещенные цензурой вещи ходили по рукам, читались студентами с жадностью и во всеуслышание; чего-то смутно ожидали». Добавлю от себя: никаких практических последствий это не имело, пройдет еще лет пятьдесят, прежде чем студенты массами ударятся в «нигилисты», и не быть «революционно настроенным» станет так же неприлично, как справлять малую нужду среди бела дня посреди улицы…
Снова слово Пирогову. «Университетская молодежь, предоставленная самой себе, жила, гуляла, училась, бесилась по-своему. Экзаменов, курсовых и полукурсовых не было… Были переклички по спискам на лекциях и репетиции – у иных профессоров и довольно часто, но все это делалось так себе, для очистки совести. Никто не заботился о результатах… Болтать даже и в самых стенах университета можно было вдоволь о чем угодно, и вкривь и вкось. Шпионов и наушников не водилось; университетской полиции не существовало, даже и педелей (надзирателей за студентами вузов. – А. Б.)не было; я в первый раз с ними познакомился в Дерпте. Городская полиция не имела права распоряжаться студентами (! – А. Б.)и провинившихся должна была доставлять в университет. Мундиров еще не существовало».
Одним словом, никакого мало-мальски серьезного контроля как за ходом учебного процесса, так и поведением студентов. «Не было ни попечителей, ни инспекторов в современном значении этих званий (воспоминания Пирогова „Дневник старого врача“ написаны в 1879–1881 годах. – А. Б.). Попечителя, князя Оболенского, видали мы только на акте (торжественном открытии нового учебного года. – А. Б.)раз в год, и то издали: инспектора тогдашние были те же процессоры и адъюнкты, знавшие студенческий быт потому, что сами были прежде (иные и не так давно) студентами».
А уж университетская общага! Мало чем, пожалуй что, уступавшая современным. Москвич Пирогов жил, разумеется, дома, но пристрастился ежедневно посещать «10-й нумер» общежития. Очень уж там было интересно четырнадцатилетнему пареньку.
«И разговоры, разговоры!» Да уж… Вот один студент надрывается:
– А читали вы Пушкина «Оду на вольность»? А? Это, впрочем, винегрет какой-то. По-нашему не так: революция так революция, как французская, – с гильотиною!
Вот другой, услышав, как кто-то заговорил о браке, тут же вмешивается:
– Да что там толковать о женитьбе! Что за брак! На что его вам? Кто вам сказал, что нельзя попросту спать с любою женщиною, хоть бы с матерью или сестрою? Ведь это все ваши проклятые предрассудки: натолковали вам с детства ваши маменьки, да бабушки, да нянюшки, а вы и верите. Стыдно, господа, стыдно!
Тут врывается третий с радостной новостью:
– А слышали, господа: наши с Полежаевым и хирургами (студентами Московской медико-хирургической академии) разбили вчера ночью бордель на Трубе?! Вот молодцы-то!
Общее бурное ликование… Вольнодумство било через край. Слово самому Пирогову: «За исключением одного или двух, обитатели 10-го нумера были все из духовного звания, и от них-то именно я наслушался таких вещей о попах, богослужении, обрядах, таинствах и вообще о религии, что меня на первых порах, с непривычки, мороз по коже продирал, потом это прошло, но осталось навсегда отвращение» (то есть былая религиозность Пирогова потерпела изрядный урон. – А. Б.).
Правда, потом эти горлопаны и хулиганы остепенялись как миленькие. Пирогов: «Я встречался не раз в жизни и с прежними обитателями 10-го нумера, и с многими другими товарищами по Московскому и Дерптскому университетам, закоснелыми приверженцами свободомыслия и вольнодумства, и многих из них видел потом тише воды и ниже травы, на службе, семейных, богомольных и посмеивавшихся над своими школьными (как они называли их) увлечениями. Того господина, например, который горланил „Оду на вольность“, я видел потом тишайшим штаб-лекарем, женатым, игравшим довольно шибко в карты и служащим отлично в госпитале».
Все так, но немало было и тех, кто от такой «вольготности» элементарно спился или учился настолько скверно, что особых успехов в жизни и карьере не добился. Подобная атмосфера сущей Запорожской Сечи приводила к тому, что и самые способные учились спустя рукава. Пирогов в том числе. Пирогов впоследствии сам признавал, что знания в университете приобрел «слабые» и вряд ли по вине преподавателей, они-то как раз в большинстве своем были личностями крупными и яркими (среди лекторов был, например, Мудров). Что до изучения анатомии, с этим обстояло и вовсе печально. Чистой воды печалька, как выражаются в интернете.
«Я, во все время пребывания моего в университете, ни разу не упражнялся на трупах в препаровочной, не вскрыл ни одного трупа, не отпрепарировал ни одного мускула и довольствовался только тем, что видел приготовленным и выставленным после лекций Лодера. И странно: до вступления моего в Дерптский университет я не чувствовал никакой потребности узнать что-нибудь из собственного опыта, наглядно». «Я зазубривал анатомию по тетрадкам, кое-каким учебникам и кое-каким рисункам».
С трудом верится, что это написано будущим великим хирургом. И тем не менее… Некоторым оправданием Пирогову служит то, что от студентов никто и не требовал обязательного «упражнения на трупах». Однако… «И так я окончил курс: не делал ни одной операции, не исключая кровопускания и выдергивания зубов; и не только на живом, но и на трупе не сделал ни одной, и даже не видел ни одной сделанной на трупе операции».
Вот так готовили будущих медиков, хирургов… Трудно сказать, что произошло бы с Пироговым, останься он продолжать учебу в Московском университете. Нельзя исключать, что вместо великого хирурга Россия получила бы всего-навсего очередного «тишайшего штаб-лекаря, служившего отлично в госпитале», – и не более того. Очень уж велика вероятность именно такого финала.
Однако, к счастью для России, на престоле оказался Николай I. Жесткий управленец, он уже в 1826 году взялся и за университеты. Попечителей обязали появляться гораздо чаще, чем раз в год, для наблюдения за студентами ввели должности инспекторов (кстати уж, ввели и форму), чьи функции были аналогичны столетиями существовавшим в Европе педелям. Рассматривая в общем и целом, все эти меры императора всего-навсего подтягивали систему образования до европейских стандартов (правда, иные либералы тогда же обозвали нововведения гнетом, но «либерал», известно, это диагноз…).
В том же году по приказу императора помянутого студента Полежаева, лихо руководившего разгромом борделя, за сочинение похабных стишков арестовали, сдали в солдаты и отправили на Кавказ – правда, с правом выслуги в офицеры, чего через несколько лет Полежаев и добился. Разгульная студенческая братия, видя, что с новым императором не забалуешь, малость притихла, но долголетние традиции «вольничанья» с маху переломить не смогли бы и пять Николаев…
По моему глубокому убеждению, Пирогов стал тем, кем стал, исключительно благодаря Николаю I. В 1827 году император решил усилить профессуру русскими (немецких профессоров и так имелось выше крыши). Промедления он не любил и не терпел того же в других, а потому профессор Паррот (даром что немец) быстро составил весьма толковый проект, по которому предполагалось учредить при Дерптском университете Профессорский институт, где будущие русские профессора должны были совершенствоваться в знаниях два года, а потом завершать подготовку к профессуре уже в других заграничных университетах (Паррот сам был в свое время ректором Дерптского университета, но дело тут не в «землячестве» – университет в то время считался лучшим в России).
Николай, практически не внося изменений, проект Паррота утвердил и издал указ об отправке в Дерпт наиболее способных студентов. Речь шла только о «добровольцах». Тем, кому предстояло учиться в Дерпте, тем же указом назначалось годовое содержание в триста рублей серебром (по тем временам сумма немалая) и оплата всех дорожных расходов.
Предложили и Пирогову. Он согласился. Режьте мне голову, но это было для него спасением, поскольку: «Что же я вез с собой в Дерпт?..Весьма ничтожный запас сведений и сведений более книжных, тетрадочных, а не наглядных, не приобретенных под руководством опыта и наблюдения. Да и эти книжные сведения не могли быть сколько-нибудь удовлетворительны, так как я в течение всего университетского курса не прочел ни одной научной книги, ни одного учебника, что называется, от доски до доски, а только урывками, становясь в пень перед непонятными местами, а понять много без руководства я не мог. Хорош я был лекарь с моим дипломом, дававшим мне право на жизнь и смерть, не видав ни однажды тифозного больного, не имев ни разу ланцета в руке! Вся моя медицинская практика в клинике ограничивалась тем, что я написал одну историю болезни, видел только однажды моего больного в клинике и для ясности прибавил в эту историю такую массу вычитанных из книг припадков, что она поневоле из истории превратилась в сказку».
Прочитав эти признания, лишь укрепляешься в убеждении: останься Пирогов в России, стал бы заурядным, рядовым лекарем. За все время учебы он лишь дважды провел медицинские процедуры: ставил клистир, то есть клизму. Первый раз (и то по совету простого цирюльника) умиравшему от долгого прежестокого запоя чиновнику (тот и умер в тот же вечер, в чем ни малейшей вины Пирогова нет, клизма в таком состоянии помогла бы как мертвому припарки).
Второй случай кончился более успешно. Заболела любимая няня Пирогова Екатерина Михайловна и не менее десяти дней страдала запором. Пирогов поставил ей клизму, старушку, пардон, пронесло как из ведра, она поправилась и уже дней через десять встала с постели.
Итак, в мае 1827 года семерым студентам, в том числе и Пирогову, выдали по мундиру и шпаге, «прогонные» деньги и под присмотром адъюнкт-профессора математики Щепкина отправили в Дерпт. Уехали, правда, шестеро, седьмой по каким-то причинам так и остался в Санкт-Петербурге.
Никак нельзя сказать, что Пирогов приехал в обитель благолепия, где студенты занимались лишь тем, что усердно впитывали знания, как губка. Дело обстояло вовсе даже наоборот – еще почище, чем в Московском университете…
Дерпт (нынешний эстонский Тарту, а в Средневековье – русский город Юрьев) был населен почти исключительно одними немцами. Нынешние гордые независимые эстонцы (тогда еще не имевшие и своей письменности) едва ли не поголовно крестьянствовали на положении полукрепостных при немецких помещиках, лишь немногим удавалось «выбиться в люди» – то есть стать кучерами, слугами в немецких домах и т. д. Соответственно, и в университете до приезда русских «стажеров» учились одни немцы. А у немецких студентов-«буршей» традиции пьянства и буйства насчитывают не одно столетие. С давних времен по городам, где, на несчастье мирных обывателей, были университеты, практически каждую ночь шатались буйные пьяные ватаги «студиозусов», били окна (а когда появились уличные фонари, и их, до кучи), потехи ради перевешивали вывески, устраивали кошачьи концерты под окнами спящих бюргеров, от которых те откупались, бросая в окно разнообразные съестные припасы. С развитием и совершенствованием полиции эти ночные забавы понемногу сошли на нет – это в России пьяный хулиганящий студент был персоной, для полиции неприкосновенной, а немецкие «шуцманы» этаких тонкостей не признавали и тех, кто «безобразия нарушал и водку пьянствовал», гребли всех подряд…
Пьянство, правда, продолжалось – с размахом, какого русское тогдашнее студенчество и не знало. Рекой лилась картофельная водка (особенно любимая буршами за сочетание крепости и дешевизны). Вдобавок не раз случались дуэли – на палашах и пистолетах. За пять лет (проведенных Пироговым в Дерпте вместо намечавшихся двух) смертельных исходов не было, но серьезные ранения случались – дрались всерьез, без всяких защитных приспособлений. Это гораздо позже немецкие студенты дрались исключительно на шпагах, одетые в толстые защитные костюмы и защитные очки, так что все сводилось лишь к шрамам на лице, которыми принято было гордиться (именно такой шрам заработал впоследствии знаменитый диверсант Гитлера Отто Скорцени – и, конечно же, им гордился).
Самое интересное, что, по большому счету, дуэли имели и полезную сторону. Лучший свидетель – Пирогов: «Самое вопиющее зло в обычаях этой жизни – дуэль – делает то, что ни в одном из наших университетов взаимные отношения между студентами не достигли такого благочиния, такой вежливости, как между студентами в Дерпте. О драках, заушениях, площадной брани и ругательствах между ними не может быть и речи». В то время как в России «кулачный бой, синяки и фонари, площадная ругань и матерщина были явлениями незаурядными (т. е. обычным делом. – А. Б.)». Что же, волей-неволей приходится взвешивать каждое слово и не распускать руки, зная, что «оппонент», сто процентов, тут же вызовет на дуэль…
Но пили все же как слоны на водопое. Профессура взирала на это сквозь пальцы – они и сами когда-то были такими. У немцев есть даже старая поговорка Die Jugend muss austoben – «молодежь должна перебеситься». Отпив свое и отхулиганив в студенчестве, бурши становились трезвыми, благонамеренными врачами, чиновниками, пасторами, учеными.
Вот только давно известно – есть большая разница меж немецким и русским менталитетом. Таков уж немец-перец-колбаса: в известный момент в нем словно щелкает некая программа перезагрузки, и бывший пьяница, буян и дуэлянт переключается на трезвый и благонамеренный образ жизни. У нас, русских, увы, все иначе: плохо мы умеем вовремя остановиться, меру знает душа, а душа у нас широкая… Попав в столь райские, с точки зрения исконно русского, условия, значительная часть посланных в Дерпт русских студентов попросту спилась с круга, причем иные кончили вовсе уж скверно. Пирогов вспоминает случай, когда он ехал из Ревеля в Дерпт, возница (русский, конечно) по извечному ямщицкому обычаю заглянул в придорожную корчму, где на него набросился босой и пьяный оборванец, а там, подбежав к экипажу, принялся последними словами крыть и Пирогова со спутниками. Те пригрозили сдать его в полицию, назвав «беспаспортным бродягой». Тот оскорбился: кто беспаспортный бродяга? Вы, туда вашу душу, читать умеете? Ну так читайте! И на колени сидящим упал мятый и скомканный диплом Московского университета на звание «действительного студента»… Прочитав фамилию, они тогда только и узнали своего бывшего соученика, с которым когда-то учились…
Одним словом, у Пирогова были широкие возможности не просто разлениться окончательно – вообще спиться с круга, как многие. Однако, словно по мановению некоей волшебной палочки, с ним произошла метаморфоза – лично для меня, честное слово, удивительная. Картофельной водочки он и правда поначалу отпробовал, но очень скоро стал учиться серьезнейшим образом, как никогда не учился в Москве! Хотя дерптская студенческая жизнь была гораздо разгульнее московской, было что-то такое неуловимо-полумистическое в Дерптском университете, что сделало из учившегося спустя рукава лоботряса (будем уж называть вещи своими именами) прилежнейшего студента, всерьез занявшегося не только теорией, но и практикой. «Я работал. Дни я просиживал в анатомическом театре над препарированием различных областей, занимаемых артеральными стволами, делал опыты с перевязками артерий на собаках и телятах, много читал, компилировал и писал».
Прежний лоботряс и недоучка исчез навсегда. Рождался будущий Великий Доктор. Всего через два с небольшим года обучения Пирогов получил золотую медаль за работу по перевязке артерии – а медалями, тем более золотыми, в Дерптском университете не разбрасывались попусту. Темой его докторской диссертации (которую он блестяще защитил и стал в двадцать шесть лет профессором хирургии) как раз и стала перевязка брюшной аорты, до того единственный раз в мире выполненная английским хирургом Эстли Купером (причем пациент умер). Выводы диссертации Пирогова были одинаково полезны как для теории, так и для практики. Он первым (в мире!) описал подробно расположение брюшной аорты у человека, расстройства кровообращения при ее перевязке, пути кровообращения при ее непроходимости, объяснил причины послеоперационных осложнений и предложил два способа доступа к аорте: чрезбрюшинный и внебрюшинный (второй был гораздо менее рискованным для пациента, потому что в те времена любое повреждение брюшины грозило смертью). Сам Купер, познакомившись с диссертацией Пирогова, публично заявил: доведись ему делать ту операцию вновь, он избрал бы второй способ (Купер использовал как раз чрезбрюшинный способ, отчего и потерял пациента).
Возвращаясь домой, свежеиспеченный профессор заболел и остался для лечения в Риге, что стало очередным этапом его хирургических успехов. Выздоровев, Пирогов какое-то время оставался в Риге, много оперировал: ампутации, удаления опухолей. Занимался и тем, что гораздо позже стали называть пластической хирургией: выкроил безносому цирюльнику новый нос из кожи на лице.
Вернувшись из Риги в Дерпт, Пирогов занялся фасциями – волокнистыми оболочками, окружавшими группы мышц и отдельные мышцы. До Пирогова о них знали, но никакого значения не придавали и во время операций попросту рассекали скальпелем при нужде и без нужды. Пирогов же вывел закономерности положения фасций относительно близлежащих сосудов, мышц и нервов. Что оказалось полезным в первую очередь для хирургической практики, поскольку позволяло надежно и быстро «найти правильный путь для перевязки той или иной артерии», как писал сам Пирогов в работе «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций» (ставшей ключевой в создании новой научной дисциплины – хирургической анатомии).
Потом Пирогов поехал в Париж, но ничего нового или интересного для себя там попросту не нашел. Так, кое-какие «занятные частности», и не более того. А нанеся визит известному профессору хирургии и анатомии Вельпо, Пирогов застал его погруженным в чтение «Хирургической анатомии артериальных стволов и фасций». Учиться в Париже было попросту нечему, и Пирогов вернулся на родину, где в 1841 году был приглашен на кафедру хирургии Медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге. Проработал там более десяти лет, создал первую в России хирургическую клинику, читал лекции по курсу хирургии, консультировал несколько больниц, придумывал новые инструменты для операций. Но главное его достижение в этот период – создание начал антисептики.
Бичом тогдашней хирургии было заражение послеоперационных ран – даже после простейших операций вроде удаления нарыва на пальце (не говоря уж о более сложных) рука распухала, начиналась гангрена, заражение крови, или, как тогда говорили, «антонов огонь», и за три-четыре дня больной умирал. Видя, к каким последствиям ведут даже простейшие операции, врачи вообще не осмеливались вскрывать брюшную или грудную полость, справедливо считая, что это равносильно убийству пациента…
О микробах как возбудителях болезней и инфекций, в том числе и гангрены, тогда не знали совершенно ничего. Однако Пирогов чисто интуитивно пришел к выводу, что «антонов огонь» вызывается какими-то крохотными живыми возбудителями, которые он назвал «миазмами». И после нескольких лет работы сделал вывод: «миазмы» попадают в «чистые» раны из зараженных. И разработал меры предохранения. Больных, у которых после операции обнаруживались признаки гангрены, клали в особую палату, отдельно от пациентов с «чистыми» ранами. Пирогов стал требовать строжайшей чистоты белья, помещений и материалов при операциях и перевязках. Он стал первым ученым, понявшим сущность послеоперационных инфекций, значение и роль обеззараживания, то есть антисептики. Чуть позже учение об антисептике стал развивать известный английский хирург Листер, обнаруживший хорошее средство для борьбы с инфекциями – карболовую кислоту. А в начале 1865 года в одном из научных журналов появилась статья никому тогда не известного французского химика по имени Луи Пастер. Автор доказывал, что гниение (равно как и брожение) вызывается мельчайшими живыми организмами, которые так малы по размерам, что без микроскопа их увидеть нельзя. И организмы эти присутствуют всюду: на человеческом теле, в воздухе, в воде, в пище. Пастер пока что не употреблял слова «микроб», своих «крошек» он называл «живыми ферментами», но именно он и уже упоминавшийся Роберт Кох стали отцами-основателями микробиологии. Листер сделал из этого совершенно правильный вывод: «живые миазмы» Пирогова и «живые ферменты» Пастера – одно и то же.
Благодаря работе Пирогова, Листера и Пастера в медицине началась новая эра – эра антисептики. Вскоре были найдены более совершенные, чем карболовая кислота, антисептические растворы: сулема, борная кислота, йод, марганец, риванол. Впервые в истории медицины хирурги рискнули – с применением антисептики – вскрыть брюшную полость и провести операцию на желудке. А в 1896 году была проведена и первая в мире операция на сердце. В обоих случаях работали иностранные врачи, но в основе антисептики лежали все же труды Пирогова.
В 1843 году Пирогов женился на Екатерине Дмитриевне Березиной, происходившей из родовитой, но обедневшей семьи. Увы… Довольно часто великие люди в частной жизни ведут себя, мягко скажем, не вполне приглядно. Из песни слова не выкинешь – так произошло и с Пироговым, чей брак оказался несчастливым исключительно по его вине. В семейной жизни великий хирург оказался законченным «домостроевцем». Фактически он запер жену в четырех стенах. В театры не возил, потому что сам допоздна пропадал в другом театре – анатомическом, на балы с ней не ездил («балы – безделье»), отбирал у молодой женщины романы, выдавая взамен научные журналы, отстранял от прежних подруг, считая, что она должна всецело принадлежать ему, как он принадлежит науке. На четвертом году супружества Екатерина умерла при родах второго сына…
А Пирогов чуть позже совершил очередной прорыв в медицине – на сей раз речь пойдет о наркозе. Наркоз, хлороформ и эфир впервые применили еще до Пирогова, но именно он, опять-таки первым в мире, после долгих исследований и экспериментов издал научный труд, в котором обобщил свою и предшественников работу, сделал важные выводы о влиянии наркоза на организм и разработал практические указания по применению наркоза. Именно после появления этого труда, переведенного во многих странах, применение наркоза из редких и случайных эпизодов стало массовой практикой. В России первую операцию под наркозом неделей раньше Пирогова, 7 февраля 1847 года, провел его соученик по Дерптскому профессорскому институту Ф. И. Иноземцев. Однако с февраля по ноябрь этого года Иноземцев сделал под наркозом всего восемнадцать операций, а Пирогов к маю того же года – пятьдесят. За год в тринадцати городах России было проведено под наркозом шестьсот девяносто операций. Триста из них – Пироговым. За все время своей хирургической практики он провел десять тысяч операций с эфирным обезболиванием.
Как-то раз, проходя зимой по рынку, Пирогов увидел, как мясники распиливают на части замороженные коровьи туши, и острым взглядом хирурга моментально подметил, что на срезах очень хорошо видно расположение внутренних органов. Вскоре он использовал этот метод в анатомическом театре, распиливая специальной пилой замороженные трупы – и родилась новая медицинская дисциплина под названием «топографическая анатомия» (сам Пирогов сначала называл ее «ледяной анатомией»). На основе множества распилов Пирогов составил первый в России обширный анатомический атлас, значительно облегчивший работу хирургов и давший возможность оперировать, нанося пациенту минимальные травмы.
В 1847 году Пирогов, снова впервые в мире, применил наркоз не в гражданской больнице, а в обстановке боевых действий, в военном госпитале, расположенном близ аула Салты (шла затянувшаяся на долгие десятилетия Кавказская война).
С тех пор имя Пирогова неразрывным образом связано с военной медициной. Именно во время Крымской войны 1853–1855 годов Пирогов в осажденном Севастополе и сделал большинство из своих десяти тысяч операций под наркозом. Кроме того, он впервые в мире применил гипсовую повязку, накладывавшуюся на переломы. Чем избавил многие тысячи людей от печальной участи стать инвалидами – до Пирогова хирурги сплошь и рядом прибегали к ампутации даже при несложных переломах костей рук или ног.
Некоторые исследователи считают главной заслугой Пирогова даже не операции, а работу по четкой организации военно-медицинской службы. Пирогов первым предложил сортировку раненых в зависимости от тяжести их ранений. Снова – впервые в мире. Теперь раненых делили на пять категорий.
1. Безнадежно и смертельно раненные.
2. Тяжело и опасно раненные, требующие безотлагательной помощи (то есть операции шли здесь же, буквально в двух шагах от позиций).
3. Тяжело раненные, требующие также неотлагательного, но более предохранительного пособия (те, кого можно отправить для операции и в тыловой госпиталь).
4. Раненые, для которых непосредственное хирургическое пособие необходимо только для того, чтобы сделать возможной транспортировку (то есть эвакуацию в глубокий тыл. Оперировали их опять-таки в полевых госпиталях, но после раненых, названных в пункте 3).
5. Легко раненные или такие, у которых первое пособие ограничивается наложением легкой перевязки или извлечением поверхностно сидящей пули.
Впервые в мире (ну не выкинешь из песни слов!) Пирогов создал новую форму медицинской помощи на войне – предложил использовать труд «сестер милосердия», как их тогда называли (до того в качестве санитаров и «медбратьев» выступали исключительно мужчины).
Правда, исторической точности ради нельзя не упомянуть, что практически одновременно с Пироговым по другую сторону линии фронта, в английских частях, практически той же работой занималась знаменитая Флоренс Найтингейл, получившая у раненых прозвища «Ангел Крыма» и «Леди с лампой» (второе – за то, что она делала еженощные обходы всех госпитальных палат). Происходя из состоятельной семьи, она отказалась от личной жизни, всецело посвятив себя уходу за больными. С 1851 года она работала сестрой милосердия в одной из лондонских больниц и так хорошо себя зарекомендовала, что военные предложили ей отправиться в Крым, чтобы надлежащим образом организовать уход за ранеными. Она согласилась, лично отобрала 38 помощниц, и в 1854 году все они прибыли в Крым. Порой под их опекой было до 5 тысяч раненых и больных, сестры милосердия работали по 18–20 часов в сутки.
Найтингейл и Пирогов шли голова в голову, но все же Пирогов организовал Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия чуточку раньше.
Что любопытно, и Пирогов, и эта община помимо чисто медицинских задач сыграли немалую роль в борьбе с извечным российским злом – коррупцией. Еще «на гражданке» Пирогов потратил немало сил и нервов, чтобы избавиться от записного вора, директора госпиталя Медицинско-хирургической академии Лоссиевского. Под чутким руководством этого скота (иного определения он и не заслуживает) сложилась натуральная «госпитальная мафия». Крали практически открыто все, что не было прибито и приколочено. Предназначенное для госпитальной кухни мясо средь бела дня развозилось по домам конторских чиновников. Аптекарь продавал на стороне все что мог – от уксуса и лечебных трав до наркотических средств, входивших в состав некоторых лекарств, заменяя их, по определению Пирогова, «золой разных растений». Воровали и на кухне, не только мясо. Дошло до того, что стали продавать на сторону не только чистые бинты, компрессы и корпию (нитяные подушечки, которыми промокали раны), но и использованные, в крови и гное…
Когда Пирогов попытался прижать Лоссиевского, тот быстренько состряпал и прислал ассистенту Пирогова Неммерту «секретную бумагу»: «Заметив в поведении г. Пирогова некоторые действия, свидетельствующие о его умопомешательстве, предписываю вам следить за его действиями и доносить об оных мне». Неммерт, человек порядочный, тут же отнес эту бумагу Пирогову, а тот отправился с ней к попечителю госпиталя, дежурному генералу Веймарну, и поставил вопрос ребром: либо Лоссиевского приструнят, либо он подает в отставку.
Веймарн вызвал Лоссиевского и устроил ему жуткую выволочку – в присутствии президента академии Шлегеля. Лоссиевский со слезами на глазах просил у Пирогова прощения (бес попутал, Николай Иванович!) и несколько месяцев был тише воды ниже травы. Потом его… нет, не наказали. А, как частенько случается во все времена с подобными субъектами, перевели в Варшаву на гораздо более лучшее место…
Там он и погорел. И в Варшаве занимался тем же самым. И, приехав как-то в варшавский госпиталь, император Николай лично провел ревизию, по итогам которой велел отдать ворюгу под суд. За решетку Лоссиевский не попал, но был лишен чина статского советника (штатский генерал), разжалован из главных докторов в ординаторы – то есть стал рядовым врачом. Люто запил, отчего и умер…
В Крыму Пирогов столкнулся с еще большим разгулом коррупции. Интенданты и казначейские чиновники воровали люто во все времена. Еще Суворов говаривал, что любого интенданта, прослужившего несколько лет, можно вешать без суда и следствия, и он будет знать за что (исключения, взять того же отца Пирогова, встречались, но исключительно редко).
Откаты – отнюдь не изобретение нашего времени. Офицерам, приехавшим за деньгами для своего полка, приходилось отстегивать от трех до восьми процентов – в противном случае оказывалось, что денег в казне нет и неизвестно, когда будут. В известном романе С. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» великолепно описана сцена, когда приехавшего за полковыми деньгами офицера чиновник спрашивает, даже не понижая голоса (а чего стесняться? кругом все свои):
– А какой вы мне дадите процент?
Истины ради нужно уточнить, что и у полковых командиров рыльце было в пушку: они чуть ли не поголовно запускали руку в полковую казну…
В конце концов дошло до того, что в обществе черный воротник интендантского мундира открыто именовали «воровским воротником». Когда при очередном введении военной формы нового образца для саперного мундира запланировали черный воротник, узнав об этом, саперные офицеры подняли форменный бунт, обращаясь с открытым протестом к вышестоящему начальству. Аргумент был один-единственный: «Нас ведь теперь издали с интендантами спутать могут!» Аргумент показался начальству достаточно убедительным, и черный воротник был на эскизах перечеркнут…
Вообще коррупция на Черноморском флоте имела старые традиции. Еще со времен Александра I в «распиле» казенных средств участвовали и высокопоставленные строевые офицеры, вплоть до главнокомандующего Черноморским флотом и портами, военного губернатора Севастополя и Николаева вице-адмирала Грейга. Приехавшего в качестве личного ревизора императора капитана Казарского (прославившегося тем, что в 1829 году, будучи командиром 20-пушечного брига «Меркурий», успешно дрался с двумя турецкими фрегатами, у которых в общей сложности было 184 орудия, и сумел увести корабль, оторвавшись от противника) попросту отравили в 1833 году. И даже всесильный вроде бы начальник Третьего отделения и шеф жандармов Бенкендорф, расследовавший это убийство по личному приказу разъяренного императора, не смог найти концов и виновных.
Столкнувшись с диким воровством, Пирогов вовсе не предстал этаким пылким правдоискателем, картинно рвущим на груди тельняшку. Действовал холодно и методично. Сначала с чисто научным подходом изучил сложившуюся систему, с которой уже встречался в случае с Лоссиевским. Главарю крымской «госпитальной мафии» была необходима целая сеть сообщников-подчиненных, тех, что заведовали складами белья и перевязочных материалов, аптекой, транспортом, канцелярией, кухней, санитарами в палатах, а также принимали пожертвования на госпиталь.
Уяснив для себя механизм, Пирогов поступил довольно просто, но эффективно: на все, выражаясь современным языком, материально ответственные должности он расставил сестер милосердия Крестовоздвиженской общины, не подчинявшейся местному военному начальству.
Украсть хоть что-либо стало решительно невозможно. Ну как можно было подкатить с предложением о какой-нибудь грязной сделке к заведовавшей теперь транспортом старшей сестре, княгине Екатерине Бакуниной? Которая говорила открыто: «Я должна была сопротивляться всеми средствами и всем своим умением злу, которое разные чиновники, поставщики и пр. причиняли в госпиталях нашим страдальцам; и сражаться, и сопротивляться этому я считала и считаю своим священным долгом».
Бакунины, между прочим, происходят по прямой линии от Рюриковичей, которые старше Романовых. Но дело даже не в этом: воры и казнокрады не могли «наехать» даже на сестру милосердия, простую крестьянку (а их в общине, помимо дворянок, было немало). Потому что Крестовоздвиженской общиной руководили двое: Пирогов и великая княгиня Елена Павловна, родная сестра императора. Попробуй тут «наехать»… Зато сестры милосердия привлекли в Херсоне к суду аптекаря, и тот, не дожидаясь оценки своих «заслуг» по достоинству, предпочел застрелиться.
Увы, Пирогов, наведя порядок в госпиталях, не мог ничего поделать с интендантами, казначейскими любителями откатов и нечистыми на руку командирами полков – они-то ему не подчинялись…
После Крымской войны Пирогов, к сожалению, совершил крупную ошибку – пожалуй, единственную в своей жизни. Оказавшись на приеме у нового императора Александра II, он резко раскритиковал «бездарные», по его мнению, действия главнокомандующего крымскими сухопутными силами и флотом князя Меншикова. С его стороны это, скажем прямо, был не самый умный поступок, Пирогов был великим врачом, но о военном деле имел самое приблизительное представление – безусловно, не настолько, чтобы квалифицированно судить о способностях генерала с внушающим уважение послужным списком. «Проблема Меншикова», кстати, не разрешена до сих пор. Сразу после Крымской войны многие видные генералы, люди с большим военным опытом, разбившись на два лагеря, самым яростным образом спорили: в самом ли деле Меншиков был бездарен, или он просто-напросто сделал все, что мог, располагая тем, чем располагал, – учитывая отставание русской армии в оружии и военной технике. Что прикажете делать самому талантливому командующему, если противник с безопасного для себя расстояния, как на полигоне, расстреливает целые шеренги его солдат из нарезных винтовок, а пули русских гладкоствольных ружей до врага попросту не долетают? Что делать, если с той же безопасной дистанции враг выбивает до последнего человека артиллерийские расчеты? Что делать, если парусные русские боевые корабли не способны драться на равных с пароходами противника, и остается лишь затопить гордые парусники, чтобы преградить кораблям неприятеля вход в Севастопольскую бухту?
Спор этот так и закончился безрезультатно – стороны не пришли к единому мнению – и перешел по наследству к военным историкам, которые опять-таки до сего дня не пришли к однозначному выводу. Одно известно точно: Меншиков никогда не совершал идиотских поступков вроде того, который совершил командующий английскими войсками лорд Раглан, – я имею в виду печально знаменитую историю с «атакой легкой бригады». Он послал бригаду легкой кавалерии (600 сабель, офицеры – сплошь представители самых знатных британских фамилий, элитная воинская часть) в конную атаку на хорошо укрепленные, имевшие и артиллерию русские позиции. Потери в бригаде были огромными, ее расстреляли, как мишени в тире. Лев Толстой, участник этого «боя», вспоминал потом: «Наши солдаты плакали, стреляя в эту кавалерию». Охотно верится. Русские солдаты тоже были не сентиментальны, но они прекрасно понимали, что это не бой, а бойня, где они выступают не солдатами, а мясниками…
Одним словом, Пирогов определенно дал маху… Порой встречается утверждение, что именно этот его доклад вызвал царскую немилость, из-за которой Пирогову и пришлось уйти в отставку из Медико-хирургической академии. Впрочем, есть одна явная неувязка: прием у императора состоялся в 1855 году, а в отставку Пирогов подал два года спустя. Что, император два года копил злобу? Плохо верится. Должны быть какие-то другие причины…
Никак нельзя сказать, что Пирогов попал в особенно уж жуткую опалу – его назначили попечителем учебных заведений сначала Одесского, потом Киевского учебного округа (на этих постах он написал несколько работ чисто педагогического характера), а в 1861 году поручили и присмотр за отправляющимися за границу для «стажировки» молодыми учеными.
Окончательно он ушел в отставку «по собственному желанию» в 1866 году, когда новым министром народного просвещения стал граф Д. А. Толстой, очевидно, полагая заранее, что они не сработаются. Почему он так решил, лично мне непонятно – Толстой был отнюдь не бездарностью, видным государственным деятелем, автором достаточно интересных трудов «История русских финансов до Екатерины Второй» и «Римский католицизм в России», впоследствии – президент Академии наук.
Советские историки любили писать, что-де «прогрессивный» Пирогов «боролся» с «реакционером» Толстым. Вздор и чушь собачья. Толстой вовсе не был «реакционером», скорее уж его можно назвать просвещенным консерватором… но в том-то и суть, что и сам Пирогов по своим политическим взглядам был именно что просвещенным консерватором! Без малейшей тяги к «прогрессизму» и «либерализму», совсем наоборот. В своих воспоминаниях он пишет, как однажды в вагоне его соседом оказался офицер, гвардеец-преображенец (!), который принялся Пирогова убеждать, что в России необходимо ввести конституцию – тогда, мол, и настанет райская жизнь. Пирогов резонно возразил: для конституционного правления нужны настоящие представители общественных нужд и интересов, а в России таковых пока что можно по пальцам пересчитать. И добавил пророческие слова:
– Пожалуй, у нас выйдет из конституции такая катавасия, что придется бежать вон из России…
Вот пара высказываний Пирогова, наилучшим образом характеризующая его политические убеждения.
«И, по правде, я не 20-летний юноша и не могу увлекаться фразами о свободе, равенстве, братстве и тому подобными гремушками».
«Самодержавие для обширного государства с разноплеменным населением и еще к тому не везде оседлым имеет очевидные разумные основания, а историческое развитие дает этому образу правления у нас еще более прочное основание» (между прочим, здесь Пирогов почти дословно повторяет тезис, сформулированный даже не при Николае I – еще при Екатерине Великой).
Одним словом, хотя и нет точных сведений, но при таких взглядах скорее уж Пирогова считали «реакционером» размножавшиеся в ту пору как кролики горластые либералы. Не могли не считать – в «реакционеры» в то время записывали и за меньшее. Пирогов был человеком, духовно сформировавшимся в николаевскую эпоху, и вряд ли ему был по вкусу тот разгул либерализма, что допустил Александр II, – за что в конце концов и получил от благодарных подданных бомбу под ноги… (После смерти императора Пирогов, кстати, оценивал его реформы довольно критически.)
В отставке энергичнейший Пирогов не сидел сложа руки. Он читал лекции по медицине в России и за границей. В 1870 году по приглашению Главного управления Красного Креста осматривал военно-санитарные учреждения на театре франко-прусской войны, причем исключительно прусские. Сейчас как-то подзабылось, что во времена той войны российское общественное мнение в большинстве своем было на стороне как раз Пруссии: память о Семилетней войне быльем поросла (впрочем, и в ее ходе особой враждебности к пруссакам не было), Россия и Пруссия с тех пор не раз выступали как военными, так и политическими союзниками. А вот французы в XIX веке дважды вторгались в Россию – и в 1870 году немало было вовсе еще не старых участников боев с французами в Крыму, а также тех, кто потерял там родных и близких от французских пуль. Как вы полагаете, кому они сочувствовали во франко-прусской войне? То-то… Кстати, Александр II наградил Георгиевскими крестами наиболее отличившихся генералов и офицеров прусской армии.
Во время турецкой кампании 1877–1878 годов Пирогов был военным хирургом действующей армии. Скончался он в 1881 году от рака слизистой оболочки рта, ненадолго пережив Александра II. Последним его изобретением был новый способ бальзамирования, который применили к нему самому. Пирогов погребен не в земле – гроб с его забальзамированным телом (и со стеклянной крышкой) до сих пор находится в подвале церкви в его бывшем имении Вишня (ныне попавшем в городскую черту Винницы).
Кстати, если опять ненадолго отвлечься от главной темы – способ погребения Пирогова является серьезным аргументом против той нашей горластой и невежественной интеллигенции, что до сих пор требует убрать тело Ленина из Мавзолея, поскольку-де он «не по-христиански» похоронен.
Я не питаю особых симпатий к Ленину (и уж вовсе не питаю их к интеллигенции), но истина – вещь упрямая. Интеллигенты наши по невежеству своему сморозили очередную глупость. С давних времен и православные, и католики порой погребали мертвых не в земле – в стеклянных гробах, каменных саркофагах, в открытых гробах, как это имеет место быть в Киево-Печерской лавре. Единственное непременное условие для того, чтобы такие похороны считались вполне христианскими, – гроб должен находиться ниже уровня земли. Как с гробом Ленина и обстоит.
Итак, Николай Иванович Пирогов… Итог?
Отец русской хирургии, основоположник военно-полевой хирургии, автор четырех классических трудов по военно-полевой хирургии, переведенных на все основные европейские языки и надолго ставших настольными книгами многих иностранных военных врачей. Труды по анатомии, патологоанатомии, клинической хирургии (опять-таки получившие широкое международное признание), работы по педагогике. Более десяти тысяч операций с применением наркоза. Многолетняя успешная административная деятельность по линии как медицины, так и просвещения. Четыре Демидовские премии Академии наук: в 1840 году – за «Хирургическую анатомию», в 1844-м – за «Полный курс прикладной анатомии», в 1851-м – за «Патологическую анатомию холеры», в 1860-м – за «Топографическую анатомию». Вот уж поистине Великий Врач Всея Руси!
И вновь: «И я стою на дороге, и вижу призрак, и меня мучает вопрос, который мне вовек не решить…»
КОГДА ОН ВСЕ ЭТО УСПЕЛ?
Но успел ведь…
