57
Станция Пихта (V)
Митя сидел на помятом капоте мотолыги будто на камне у края земли. Жизнь расстилалась перед ним, словно неведомый океан, но выглядел этот океан как заброшенная станция Пихта. Ржавые рельсы, бурьян между шпал, разный хлам, угнетённые деревца, пустые товарные платформы, жутковатая раскоряка харвера за перроном — и тёмная стена вечернего леса.
На перроне бригада готовилась к ночлегу. Егор Лексеич дремал после ужина, развалившись на раскладном стульчике. Алёна возилась с продуктами. Фудин и Костик резались в очко и беззлобно ругались. Маринка задумчиво подкидывала шишки в костёр. Матушкин бродил по дальней стороне перрона и всё вызванивал Талку. Калдей уже завалился на спальный мешок. Не было Вильмы и Серёги; Алёна сказала бригаде, что пленная Вильма развязалась и сбежала, а Егор Лексеич пояснил всем, что отправил Серёгу на задание.
Митя уже не боялся облучения и не прятался под интерфератором. Он же Бродяга. В нём поселился лес. Он — часть фитоценоза. И — увы — ему ничего не изменить. Митя пытался вместить это в своё сознание. Точнее, перенастроить сознание и принять необратимость. Плохо ли быть частью системы? Но ведь любой человек всегда часть системы. Часть человечества и часть биосферы.
Стать Бродягой — не значит смерть. Бродяги не умирают, а лишь теряют человечность. Им больше не требуется социализация. Однако, скорее всего, они сохраняют способность мыслить. Даже клумбари отвечают на вопросы… Это Митю и ободряло. Он не верил, что, оставшись разумным существом, он утратит интерес к осмысленной жизни. Узнавать и понимать — так же важно, как есть и пить. Пока в нём не угасла яростная тяга жить, он не превратится в ходячее растение. Не позволит себе деградировать. Нет, он не растворится, не исчезнет. Он не слабак и удержит себя.
Митя думал о том, о чём Егор Алексеич сказал как бы походя, ненароком, вскользь… Он, Митя, и Бродягой сможет общаться с учёными, как общался Харлей. Это даже обнадёживало. В статусе Бродяги он, Митя, станет куда более ценным сотрудником миссии… Станет объектом изучения. Образцом. Вряд ли на свете найдётся второй Бродяга, разбирающийся в фитоценологии и готовый предоставить себя для исследований…
Он действительно сможет работать Бродягой для бригады Марины — и для бригады Егора Алексеича, конечно. Это не только деньги, но и наблюдение за селератным лесом. Да, он будет искать «вожаков», но срубленные коллигенты восстанавливаются, да и много ли их уничтожают бригады?.. Угроза лесу — не бригады, а роботизированные лесоуборочные комплексы. Вся бризоловая экономика Китая, а не мелкие промыслы местных жителей.
Но местные жители как раз и являются тем, с чем ему, Мите, невыносимо сосуществовать. Хотя, может, здесь не всё так плохо? Точнее, так плохо везде, и в городе тоже, а не только здесь, среди лесорубов? Алик Ароян говорил, что якорная установка для местной антропологии — война. Однако в городах тоже верят в войну. В лесу — в ядерную, в городах — в информационную… А есть ли разница? Распад человечности — он везде распад. Просто в лесу это очевиднее. Зато в лесу он, Митя, будет изолирован от навязчивой коммуникации с обществом распада. С бригадой он как-нибудь поладит, а с обществом — нет. Превращение в Бродягу ему надо воспринимать не как беду, а как дар судьбы! И девушка, которую он здесь обретёт, стоит дороже всего, что он утратит…
Егор Лексеич тихонько посматривал на Митю. Он прекрасно понимал, о чём сейчас думает этот городской парнишка. Уговаривает себя согласиться на предложение бригадира. Ищет, чем хорошо работать Бродягой. Примеряется к новой своей жизни. Всё правильно. Егор Лексеич на такое и рассчитывал. Он сразу был уверен, что Митрий из его лап никуда не денется. Он, бригадир Типалов, и не таких утаптывал.
Сегодня вообще был переломный день. Намечено сто восемнадцать «вожаков». Подготовлена ловушка для Алабая. И бригада расфасована как надо. Вильма — лишний груз, но её больше нет. Назипову он выгнал, от неё всё равно одни лишь бабские ахи-охи. Серёжку тоже удалил: Серёжка на Муху нацелен, а не на бригадира, он ненадёжный. И Митрий сломался. Теперь у него, у Егора Лексеича, исправная бригада с Бродягой. Техника — в комплекте. Делянка — рядом. Осталось только со «спортсменами» порешать…
Митя зашевелился, спрыгнул с капота мотолыги на рельсы и двинулся в лес — на тропу, что вела к ручью. Маринка проводила Митю взглядом.
— Дядь Гора, а чего он такой конченый? Ты ему что-то сказал, да?
— Да ничего особенного, Муха, — пренебрежительно усмехнулся Егор Лексеич. — Просто мозги ему вставил на место.
— Это как?
Егор Лексеич пожевал губами, словно примерялся к хорошей новости.
— Короче, Муха, никуда он от нас не уйдёт. Не вылечат его в городе. Будет здесь Бродягой. Готовься, после командировки начнём тебе бригаду собирать.
Маринка даже не поверила в такую ошеломительную удачу.
— Гонишь, дядь Гора! — еле выдохнула она.
Егор Лексеич скорчил наигранно безразличную физиономию:
— Ну, моё дело — прокукарекать, а там хоть не рассветай.
Маринка шёпотом завизжала, вскочила и кинулась целовать дядь Гору. Тот едва не опрокинулся на спину на своём стульчике и оттолкнул Маринку:
— Да отцепись ты!.. Налетела как ракета!..
Маринка послушно плюхнулась обратно у костра, глаза её сияли.
— И про Серёжку забудь, — добавил Егор Лексеич.
— А где он? — спохватилась Маринка.
— Я его к Алабаю послал. Он там себя за Митрия выдаст и притащит Алабая на засаду. Когда выполнит задание, я его выгоню.
— Что, совсем? — удивилась Маринка.
— Совсем. Шебутной он и бестолковый. Тебе ни к чему.
— Да и хрен с ним! — легко поддалась Маринка.
Сейчас всё в ней пело и кружилось, и Серёга казался ей совсем неважным. Его даже не жалко. Был — и сплыл. У неё теперь — Митька!
За плечом у Егора Лексеича появился Матушкин — небритый, несчастный, словно истрёпанный тоской и беспокойством.
— Лексеич, — глухо заговорил он. — Наталья не отзывается…
Егор Лексеич с трудом сообразил, о чём вообще речь.
— Позвони начальнику в Татлы… Спроси, нет ли её там…
Матушкин хотел, чтобы бригадир узнал о Талке у Геворга Арояна. Но Егору Лексеичу совершенно не понравилась идея дёрнуть Арояна по мелочи. Не такое у них сотрудничество, чтобы размениваться.
— Витюра, иди на хуй, — устало ответил Егор Лексеич и, кряхтя, поднялся из кресла. — Всё, братва! — объявил он. — Пора спать!
И перрон, и станцию, и лес с дальней горой уже затянули сумерки.
Маринка так разволновалась от перспектив, что сна у неё не было ни в одном глазу. Она расшевелила костерок и села поближе к огню. На её лице плясали синие блики. Она воображала свою будущую бригаду — нормальную, а не как у дядь Горы, и они все поедут на вездеходе куда-нибудь в глушь, и Митька отыщет новую рощу «вожаков», и все потом охренеют от красоты и удачливости молодой бригадирши… Маринка не заметила, что рядом тихо уселся широко улыбающийся Костик.
— Чё, бортанула Серого? — довольно спросил он.
— Отвали. — Ничего другого Маринка Костику уже давно не говорила, но Костика такое нисколько не напрягало.
— Возьми меня на свою бригаду бригадиром, — предложил он. — Я клёво командую, девкам нравится.
Маринка открыла рот, намереваясь сказать что-нибудь издевательское, но Костик вдруг ловко облапил её, схватив за грудь, и заткнул мокрым поцелуем. Маринка закашлялась и мощно рванулась прочь, отъехав на заду подальше от Костика. Костик стоял на коленях и плотоядно лыбился.
— С-сука!.. — прошипела Маринка, вытирая губы.
— Чё, понравилось? — спросил Костик.
Маринку скручивало от бешенства, но она растерялась.
— Я Митьке скажу, он тебе зубы выбьет! — пообещала она.
— Не выбьет! — Костик помотал башкой. — Он обсёрок городской.
— Он на Татлах за меня с автоматом даже на спецназовца попёр! — выдала Маринка. — Его только дядь Гора тормознул!
— Пиздишь! — Костик опять приближался. — Спецназ в бронежилетах!
— Ты-то не в бронежилете!..
Костик словно застрял на полпути.
— Чё сразу с пушки-то? — ухмыльнулся он. — Я же по-хорошему!..
А Митя в это время мылся на ручье, оттирая тёмный налёт под мышками, на сгибах рук и на шее. Он знал, что этот налёт — не грязь, а крохотная травка, что растёт из него, будто он сам стал фитоценозом. Ему было противно, однако приходилось мириться со своей новой природой — природой Бродяги. Что ж, кто-то обрастает щетиной, как зверь, а он — травой, как болотная кочка.
Натянув одежду на мокрое тело, Митя пошагал по тропе обратно. В лесу совсем стемнело, за кронами деревьев белой искрой вспыхивал и угасал месяц. Митя остановился. На тропе валялись миска, ложка и кружка — брошенные, будто кто-то решил, что больше они уже никогда ему не пригодятся. Митя озадаченно повертел головой и услышал неподалёку в чаще леса такой шум, словно там яростно трясли большой куст. И ещё услышал долгий хрип.
Митя ломанулся в заросли.
В смутной темноте, густо заплёсканной листвой деревьев, Митя еле разглядел зависшего в воздухе бьющегося человека. Это был Матушкин.
Матушкин залез на раскидистую липу, застегнул свой ремень на толстой ветке, изладил петлю, надел её на шею и соскользнул с ветки вниз. Он качался маятником на коротком ремне и молотил ногами по верхушкам папоротника; руками он вцепился в петлю на горле; его лицо почернело, а глаза жутко вытаращились. Он мог бы ухватиться за ветку над головой и подтянуться, чтобы спастись, но он не спасался. Он хрипел, задыхаясь, и умирал.
Митя белкой взвился на липу и метнулся на ветку с Матушкиным. Рыхлая селератная древесина не выдержала тяжести двух человек, и ветка с треском обломилась. Матушкин рухнул в пышные перья орляка, Митя — на него.
Хрип Матушкина перешёл в скулёж, потом в рыданья. Витюра ворочался в папоротнике, рвал его и подвывал, будто Митя отнял у него свободу:
— Отпусти, падла! Не хочу жить! Не хочу! Отпусти!..
Митя поднялся на ноги, за шкирку поднял болтающегося Матушкина и поволок сначала к тропе, потом к ручью. Там он несколько раз макнул Витюру мордой в воду и наконец выпихнул на бережок. Матушкин сел, хлюпая носом.
— Что с тобой? — спросил его Митя.
— Талка… — снова заплакал Матушкин. — Раненую прогнали… Я звоню — не отвечает… Что с ней?.. Я для неё… А она — Холодовского… Он сдох уже, а она про него… А я же всё ей… Лексеича прошу позвонить — посылает…
Митя понял безвыходность, в которую упёрся Матушкин, несчастный и всеми отвергнутый, понял его слепое отчаяние. Ему стало больно за Витюру.
— Всё равно так нельзя, Виктор, — сказал он.
Матушкин замотал головой, как от зубной боли:
— Не хочу жить… Повешусь… Одни сволочи вокруг…
— Послушай, Виктор, — Митя заговорил с Матушкиным, как с ребёнком, — ты же умный человек. Сильный. Надо преодолеть себя… Ну, не полюбила Наталья тебя — и ладно. Другая полюбит. У тебя ведь талант. Огромный талант. Ты так людей показываешь, что все изумляются. Ты — артист. Тебе в город надо. Там тебя оценят. Ты умеешь радость приносить…
Митя врал только наполовину. У Матушкина и вправду был талант. Он же, пожалуй, всех в бригаде изобразил или передразнил. Он не только точно улавливал пластику, мимику, жесты, но и подбирал реплики по характеру. За это его и колотили то и дело. Считали его шутки издёвкой, дурью, кривлянием. Конечно, уезжать в город Матушкину было бесполезно. Вряд ли бы он там хоть как-то пригодился. Но сейчас требовалось утешить Матушкина, дать ему веру, что на земле есть место, где его могут любить и уважать.
Матушкин посмотрел на Митю с такой наивной и абсолютной надеждой, что Митя даже оторопел. Он не ожидал, что немудрёная и обыденная человечность может производить столь мощное воздействие. Просто гипноз.
— Пойдём к нашим, — Митя потрепал Матушкина по плечу. — Я заставлю Егора Алексеича позвонить на станцию Татлы и узнать про Наталью.
