Я долго писал для вас эту картину советского мира, долго подбирал примеры, обобщал факты и формулировал выводы. Но по большому счету, есть книга, автор которой давно уже все подобрал, обобщил и сформулировал. И книга эта, как ни странно, не научная монография, а сборник стихов.

Моя семья не была ни диссидентской, ни музыкальной. Но магнитофонные пленки с Владимиром Высоцким, прокручиваемые на старенькой катушечной «Астре-2», я помню почти с того момента, как вообще себя помню. И это притом что Высоцкий был рядовым актером московского Театра на Таганке, не получившим от государства почетных званий. Да и в популярных фильмах снимался он не так уж часто. Однако сам Владимир Семенович был в то время невероятно популярен. Человек мог запросто не читать Пушкина, который вроде бы «наше всё», но песни Высоцкого слышал, так или иначе, практически каждый.

Я-то уж точно услышал Высоцкого раньше, чем прочел Пушкина. Особенно запомнилась «Пародия на плохой детектив», или, проще говоря, песенка про шпиона Джона Ланкастера и завербованного им гражданина Епифана, который вроде бы не знал меры в женщинах и пиве, но на самом-то деле являлся чекистом, майором разведки и прекрасным семьянином:

Ирония была столь сильной и доходчивой, что уже лет, наверное, с шести-семи, когда я впервые услышал эту песню, меня было не пронять всякими официозными байками про засланных к нам коварных агентов и про враждебное окружение, в котором, мол, находится Страна Советов. Даже про ГУМ и МХАТ я – житель Ленинграда – наверняка впервые услышал в связи с происками Джона Ланкастера: «…искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой, и уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ».

В чем же была истинная сила Высоцкого? В характере его яркой противоречивой личности, удивительным образом сочетавшей пристрастие к творчеству и к алкоголю, любовь к женщинам и к автомобилям, умение дружить и умение ставить друзей в трудное положение из-за своей вопиющей распущенности? Нет, пожалуй, не в этом, поскольку о необыкновенной жизни загадочного поэта мы в те годы не знали практически ничего. Лишь в последние десятилетия о ней можно было прочесть в целом ряде книг как мемуарного, так и биографического жанра [Золотухин 2004; Новиков 2006; Раззаков 2004]. Так, может, в манере исполнения? В хриплом, ковыряющем нутро голосе? В четком гитарном ритме? Не исключено. Однако рискну предположить, что главное все же было не в этом.

Отвлечемся на минутку от нашего героя и задумаемся вот о чем. Удивительная выходит вещь: 1960–1970-е не столь далеки от нас, как 1920–1930-е, но мы не имеем яркой художественной картины этого времени. Писатели из поколения шестидесятников не описали свою эпоху так, как это сделали, скажем, в свое время Михаил Булгаков или Ильф с Петровым. Почему? Возможно, произошло это из-за свойственного шестидесятникам идеализма. Вечные «лейтенанты» вспоминали героику войны, энергичные «деревенщики» искали просветления в народе, а вялые горожане копались в измученной «обменом» душе. Бытописательство оказалось для этого поколения делом слишком мелким. И вот, как ни парадоксально это выглядит, Высоцкий стал поэтическим исключением в прозаическом шестидесятническом ряду. Вряд ли он задавался когда-либо целью оставить потомкам картину уходящей эпохи, но, думается, по его строкам мы сможем воссоздать мир старого «совка» лучше, чем по самым продвинутым книгам социологов. Слушатели песен вряд ли понимали в 1970-е, что перед ними не просто бард, а лучший исследователь советского социума. Однако наверняка в душе тех, кто крутил бобины на магнитофонах, оставалось чувство, что им говорят правду, которую нигде больше не услышишь.

Первые стихи Высоцкого были исключительно романтическими. Хотя и очень разными. Трагизм минувшей войны каким-то образом увязывался с блатняком, а тот, в свою очередь, с песнями о красоте гор и красоте дружбы людей, оказавшихся в одной связке. Но с 1964 года в блатняке вдруг начинает проклевываться политическая тематика. Поначалу всё с тем же романтическим оттенком. «Отберите орден у Насéру – / Не подходит к ордену Насéр». И правда, за что же награждать египетского президента Гамаля Абдель Насера, который, как гласила известная частушка того времени: «Лежит на солнце, греет пузо / Полуфашист, полуэсер / Герой Советского Союза / Гамаль Абдель на всех насер»? В такого рода наградах – явное неуважение к людям, павшим на войне. А война – это героика, это романтика. В тот же год Высоцкий ведь написал: «А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк, / Горящие русские хаты, / Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, / Горящее сердце солдата». Это по-настоящему серьезно. К Вечному огню Насéр действительно не подходит.

На ошибках наградной политики Высоцкий не останавливается. В следующем году он возмущается тем, что в составе зарубежных делегаций «с вами ездит личность в штатском», то есть, как все понимали, соглядатай из КГБ. Это уже не в бровь, а в глаз. От романтики поэт движется в сторону реализма. Чем дальше – тем больше. Вот, например, реальная иерархия советского общества, не зафиксированная даже в знаменитой «Номенклатуре» Михаила Восленского: «У нее старший брат – футболист „Спартака“, / А отец – референт в Министерстве финансов». Не существует, как выясняется, никакого социалистического равенства. И при таком раскладе нашему бездомному (ангажирующему угол у тети) герою ничего на амурном фронте не светит. А вот развитие романтической темы, наполненной уже реалистическим содержанием: «Куда мне до нее – она была в Париже, / И я вчера узнал – не только в ём одном!» Как объяснишь сегодняшнему тинейджеру, что для «совка» 1970-х человек, побывавший по ту сторону железного занавеса, сразу выходил на иной уровень неформальной культурной иерархии? И совсем необычное – картина очереди в советском общепите. Чистый быт, без всякой любви: «Мы в очереди первыми стояли, / А те, кто сзади нас, уже едят!» В чем же дело? «Те, кто едят, – ведь это иностранцы, / А вы, прошу прощенья, кто такие?» Помню, как меня в Мариинском театре выгнал с законного места «сотрудник» буквально теми же самыми словами, поскольку иностранцы, имевшие билеты в разных концах зала, решили сесть вместе.

Как же несчастному «совку» изменить свое место в иерархии? На этот счет имеется «Песенка о переселении душ»: «Пускай живешь ты дворником – родишься вновь прорабом, / А после из прораба до министра дорастешь…» В общем, есть еще шанс, поскольку «мы, отдав концы, не умираем насовсем». Но это – к вопросу о загробном мире. А что же остается рядовому человеку в реальной жизни, где он обречен с завистью смотреть на тех, кто торопится в Париж, и тех, кто, нагруженный шмотками, из Парижа возвращается? Есть на этот вопрос ответ. Помните «Песню-сказку о нечисти», которая сама друг друга извела? До сих пор интеллигенция смотрит на силовиков с олигархами, как на Соловья-разбойника и Змея трехглавого: авось перегрызут друг другу глотки. «Убирайся без бою, уматывай / И Вампира с собою прихватывай!»

Оставим на сем опасном месте размышления об иерархии и перейдем к «героике» советского труда. По сути дела, вся знаменитая спортивная серия Высоцкого именно об этом. Один за другим проходят бедолаги, занятые не своим делом, как, собственно, и весь «героический» советский народ. Вот «Песенка про метателя молота»: «Приказано метать, и я мечу». А вот конькобежец на короткие дистанции, которого заставили бежать на длинную, где он и спекся. Вот сентиментальный боксер страдает: «Бить человека по лицу я с детства не могу». Вот марафонец, способный обогнать гвинейского «друга» только при температуре «минус 30». Все они – винтики нелепого механизма, прокручивающегося вхолостую. Все они – «бегуны на месте» из «Утренней гимнастики». И лишь прыгун в высоту, вечно заходящий не с той ноги, которая нравится тренеру, решается возроптать: «Но свою неправую правую я не сменю на правую левую».

Бессмысленность «героического труда» должна обернуться трансформацией внутреннего мира: ведь чем-то же человек должен жить, нельзя существовать пустотой. И действительно, герой Высоцкого живет: в нем прорастает агрессивное хамство, позволяющее каждой кухарке считать себя способной к управлению государством в духе известной ленинской фразы. В ранних песнях «совок» робко стремится податься в антисемиты, предварительно пытаясь узнать, кто же такие семиты: «А вдруг это очень приличные люди, / А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет?» Но по мере усиления деградации личности амбиции нарастают: «Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я. / Когда б ты знала, жизнь мою губя, / Что я бы мог бы выйти в папы римские, / А в мамы взять, естественно, тебя!» Знаменитый матч с Фишером – из той же области: «Спать ложусь я – вроде пешки, / Просыпаюся – ферзем!» И действительно, чем же не ферзь наш советский герой-работяга, когда играет с американским чемпионом мира по шахматам, пользуясь собственными правилами? «Если он меня прикончит матом, / Я его – через бедро с захватом, / Или – ход конем – по голове!»

Ну а венец картины, естественно, «Канатчикова дача». Здесь все мировоззрение «совка» собрано воедино. Здесь – страх перед сложностью мира, открывающегося за воротами родной, уютной психушки. Здесь – ужас, испытываемый рабом на пороге освобождения. Не вкатили наркотик, чтобы своевременно забыться, – и вот результат: сами просим телевизионного успокоительного, чтобы не думать, не анализировать, не принимать решения. «Уважаемый редактор! / Может, лучше – про реактор? / Про любимый лунный трактор…»

Общий вывод не потерял своей актуальности и по сей день, хотя со времени, когда была написана «Канатчикова дача», прошло очень много лет: «Мы не сделали скандала – / Нам вождя недоставало: / Настоящих буйных мало – / Вот и нету вожаков. / Но на происки и бредни / Сети есть у нас и бредни – / И не испортят нам обедни / Злые происки врагов!» Высоцкий как «социолог» останется в российской культуре даже тогда, когда умрет последний зритель, видевший в Театре на Таганке его Гамлета. Несмотря на пьянки, наркоту и раннюю смерть в сорок два года, поэт успел сделать невероятно много.