Кинорежиссер Георгий Данелия начинал трудовой путь инженером-строителем. Первую порученную ему работу он выполнил на месяц раньше заданного срока. Ожидая похвалы, Данелия представил чертеж главному архитектору, но тот вдруг выразил недовольство и стал черкать карандашом. Переделывать проект приходилось три раза, и каждый раз дело кончалось одним и тем же.

Расстроенный инженер совсем уж запутался в том, чего от него хотят, но как-то раз в курилке опытные товарищи все ему объяснили. Проект надо сдать лишь на пару дней раньше срока. В этом случае все получат премию. А если сдавать на месяц раньше, начальство решит, что у нас есть резервы, и в будущем урежет срок работ как раз на месяц. Тогда вкалывать придется без отдыха.

Данелия все понял и стал работать по-другому – так же, как большинство. Приходил на работу вовремя и шел курить. Потом немного чертил и вновь отправлялся в курилку. Слонялся по институту, играл с друзьями в морской бой и приступал к работе лишь в той мере, в какой было нужно для сдачи задания в срок [Данелия 2006: 13]. Единственный плюс подобной системы обнаружился в том, что талантливый человек ее не выдержал и страна приобрела замечательного кинематографиста вместо рядового инженера.

Народ на предприятиях как мог адаптировался к проблеме вынужденного безделья. Играл в настольные игры – карты, преферанс, шашки, «Чапая». Иногда даже в подвижные игры – «в отдельском коридорчике били друг другу пенальти спущенным резиновым мячом или теннисным мячиком». Один инженер, напротив, «навострился спать на рабочем месте сидя. Подставит руку под щеку. В другой держит карандаш или логарифмическую линейку. И спит. Однажды рука соскользнула, и он рухнул в проход» [Тульчинский 2007: 59, 96].

Когда я работал слесарем и одновременно учился экономике на вечернем отделении Ленинградского университета, сердобольные коллеги по цеху не мешали в рабочее время конспектировать «Капитал». Карл Маркс на том свете, наверное, подпрыгивал от счастья, видя, как семнадцатилетний «пролетарий» грязными трудовыми руками раскладывает на верстаке тетрадки для постижения премудростей теории прибавочной стоимости. По сей день у меня в домашней библиотеке хранится первый том «Капитала», который я таскал на работу и раскладывал в том месте, где только что слесарничал. Обложка книги впитала в себя металлическую пыль и стала с тех пор сероватой.

Писатель Владимир Войнович начинал свой трудовой путь столяром – делал тумбочки для общежитий. Хорошие, наверное, были тумбочки. Одна беда – никому не нужны. Готовую продукцию сваливали в углу цеха. Но несмотря на это, предприятие, имевшее план, продолжало сколачивать тумбочки – одну за другой. Войнович с напарником мигом приспособились к ситуации, требовавшей от них бессмысленного труда. Они состругивали рубанком печать мастера, принявшего готовые изделия, и через некоторое время сдавали их вновь. Высвободившееся время использовали, понятно, для отдыха. Когда жульничество наконец разоблачили, начальник цеха вяло прореагировал: «Ну что же вы, ибёныть, такое делаете?» Однако к взысканиям не прибегнул, поскольку махинаторы никакого ущерба ему не нанесли [Войнович 2010: 113–115].

Когда я прочел у Войновича эту историю, то посмеялся, погрустил, написал в свою книгу тот абзац, который вы только что прочли, и долго его не вспоминал. Однако совсем недавно вдруг обнаружил, что подобная история могла произойти в советской экономике не с отдельными работягами, а с целой фабрикой, которая производила дрянную обувь, отправляла в торговлю, где ее полностью браковали и отправляли обратно на переделку. Обувщики ничего не переделывали, а лишь переоформляли документы и вновь слали брак на базу (возможно, за вычетом 10–15%, которые все же сбывали народу со скидкой в 80–90%). И так все шло по кругу. Зарплату при этом труженики исправно получали. Я, может, и не поверил бы в эту удивительную историю, если бы ее не рассказал сам председатель Госплана СССР Владимир Щербаков [Кротов, Щербаков 2021: 50–52].

Обман государства шел на пользу и рядовым работникам, и руководителям предприятия. Иерархические торги осуществлялись вплоть до самой нижней ступеньки социальной лестницы. Так происходило всюду. Директор торговался с начальником цеха, тот – с бригадиром, а бригадир – с рабочим. Разница между торгами премьера с министром и бригадира с рабочим состояла лишь в том, что высшее московское начальство должно было закрывать глаза на невыполнение производственных планов, а заводское – на то, что рабочий пришел с бодуна и вместо демонстрации своего пламенного стремления к коммунистическому труду ползает по цеху, как «беременный таракан», прикладываясь каждые четверть часа к автомату с газированной водой. И это еще в лучшем случае. Поскольку в худшем приходилось мириться с откровенным воровством. Право трудящегося человека стащить с завода то, что плохо лежит, негласно рассматривалось как часть большой и разветвленной системы иерархических торгов, хотя рабочие, естественно, не размышляли в таких мудреных категориях. Среди них был популярен простой лозунг, навеянный революционными представлениями прошлого, о том, что трудящийся человек, а не капиталист, – хозяин своей страны. «Тащи с работы каждый гвоздь – ведь ты хозяин, а не гость». А известный анекдот оправдывал воровство уже не революционными, а социальными аргументами. Вопрос: «Почему люди в СССР протягивают руки на государственное добро?» Ответ: «Ведь если бы не протянули руки, то протянули бы ноги» [Мельниченко 2014: 683].

О том, как работали в некоторых секторах советской экономики, лучше всего свидетельствует ситуация, возникшая у одного российского бизнесмена уже в пореформенные годы. Завел он себе молочное хозяйство, в котором доярки, воспитанные еще при советской власти, естественно, воровали молоко. Бизнесмен даже не пытался отучить их воровать и готов был терпеть сравнительно малые убытки, возникавшие по сей причине. Просил только, чтобы доярки крали в открытую, а не разбавляли молоко водой, поскольку полученную вследствие данной операции жидкость не принимали на молокозавод, и это приводило уже к убыткам поистине колоссальным. Но перевоспитать тружениц советского сельского хозяйства так и не удалось [Кох 2003: 156].

Увольнять расслабившегося или вороватого работника оказывалось в СССР столь же бессмысленно, как репрессировать не справившегося с планом директора. Рано или поздно на его место придет тот, кто еще хуже, а уволенный запросто устроится на соседнее предприятие. Поэтому лучше уж договариваться по-хорошему. Хороший бригадир закроет глаза на сегодняшнее похмелье, зато, если в конце месяца потребуется поднажать, чтобы все же выполнить план (это называлось штурмовщиной), «мужики» его не подведут, соберутся с силами и сделают, что нужно.

Ленинградский социолог Андрей Алексеев как-то раз поставил на самом себе потрясающий эксперимент. Он покинул научный институт и отправился на несколько лет трудиться рабочим для того, чтобы изучить, как строятся реальные отношения в производственной системе. Выяснилось, что они вовсе не плановые, не командные и не научно обоснованные. Установленные правила рабочие делят на две категории: «это – х-ня!», а «это – не х-ня!» [Алексеев 2003: 143]. На первое плюют, а второе принимают во внимание. И начальство вынуждено с этим считаться, поскольку в противном случае ничего работать на заводе не будет. В перестроечное время социологи смогли провести исследование об отношении работников к приказам руководства предприятий и выяснили, что примерно половина опрошенных либо прямо говорит начальству об ошибочных распоряжениях, либо лишь делает вид, будто их выполняет [Советский простой 1993: 75].

Могли ли мы в советское время делать продукции больше и лучше? Никто в такой системе «научного планирования» этого не знал. Да к тому же в ряде случаев «больше» отнюдь не значило «лучше». Как ни парадоксально, больше продукции можно было изготовить не путем расширения производства, а посредством удорожания изделий. Допустим, план предприятия включает выпуск продукции на 1000 рублей. Выполнить его можно, изготовив тысячу изделий по рублю каждое. А можно поступить по-другому: использовать дорогие материалы и таким образом довести цену изделия до двух рублей. Тогда для выполнения плана потребуется выпустить не тысячу штук, а только пятьсот, что, несомненно, легче. Материалоемкость советской экономики росла непрерывно [Ханин 2008: 397].

Как возможна подобная чушь? В рыночном хозяйстве такие махинации действительно невозможны, поскольку если какой-то директор-умник вдруг сознательно удорожит свою продукцию без улучшения ее качества, то мигом проиграет в конкурентной борьбе. Ведь он ничего не сможет продать. Однако в советской экономике директор был заинтересован не в сбыте, а в выполнении плана. И коли он сумел в бюрократическом торге решить вопрос об установлении более высокой цены на свои изделия, коли сумел обосновать необходимость использования дорогих материалов (допустим, заявив начальству, что они качественнее дешевых, или просто констатировав, что иных нет в наличии), то все остальное его могло уже не волновать. Волноваться в такой ситуации начинало высшее руководство страны, постепенно осознававшее, что советская экономика одерживает одну пиррову победу за другой. Если мы будем долго расти, увеличивая объем производства не за счет повышения эффективности, а за счет безграничного растрачивания ресурсов, то, как знаменитый древнегреческий царь, просто останемся без войска (без ресурсов). И рухнем как раз в тот момент, когда, по статистике, оставим далеко позади США и Европу. В связи с этим Брежнев как-то раз даже бросил в народ странный лозунг «Экономика должна быть экономной», надеясь, наверное, что производители одумаются и перестанут разбазаривать ресурсы. Но вряд ли генсек ЦК КПСС понимал, что сама советская хозяйственная система так выстроена, что перестать разбазаривать невозможно.

Советские министерства, как говорилось выше, не имели информации для того, чтобы определять, каковы реальные возможности предприятий при выполнении плана. То же самое касается проверки обоснованности затрат сырья и материалов. Британский экономист-советолог Алек Ноув, анализируя данную проблему, справедливо отмечал:

Впрочем, проблема состояла не только в этом. Все было гораздо хуже. Искусственное увеличение затрат возникало бы даже в том случае, если бы органы, руководившие экономикой, сопротивлялись росту цен. Ведь в рыночной экономике конкуренция стимулирует предприятия бороться за снижение издержек. А в экономике плановой такого стимула нет. Допустим, появляется вдруг наивный директор, который, руководствуясь заботой о покупателе, снижает цену изделия с рубля до 50 копеек. В этом случае он оказывается вынужден либо увеличивать объем производства, чтобы выполнить старый план на 1000 рублей, либо маяться в бюрократическом торге, согласовывая с начальством снижение размера планового задания. Но никакое начальство в этой инициативе не готово было поддерживать наивного директора. Ведь с министерства высшее начальство тоже спрашивает выполнение плана. Ему тоже надо отчитываться перед начальством. В итоге наивных не оказывалось. Выбирая между стремлением выполнить директивный план и прекраснодушным намерением обеспечить экономию, московские начальники, наряду с рядовыми производителями, стремились дать стране как можно больше продукции, причем любой ценой. Никто не стремился экономить металл, цемент, бензин или древесину.

Свидетельства этого можно получить и сегодня. Например, каждый, кому доводилось выносить на помойку старый, безумно тяжелый холодильник «Орск», а на его место затаскивать новый, импортный, на своем горбу узнал, чем отличается советская экономика от рыночной. Такая же история с велосипедами. Мало того что старый советский велик был не слишком удобен в использовании, поскольку тяжеловесностью своей затруднял быструю езду, так он еще «хоронил в себе» большой объем дефицитного металла, что существенно удорожало продукцию для покупателя.

Кстати, история с искусственным удорожанием продукции, которое оказывается выгодно предприятию, показывает, что некоторые успехи советской экономики были не реальными, а чисто статистическими. То есть они определялись хитростями расчета. Представим себе на минутку, что мы измеряем результаты прыгунов в длину с помощью резинового метра [Валовой 1988: 28]. Один спортсмен прыгнул дальше другого, но, растянув в нужный момент измеритель, пристрастный судья выравнял их достижения. А может, даже поднапрягшись в растяжении резинки, «показал», что у того, кто прыгнул дальше, результат хуже, чем у отстающего. Примерно так же мы сравнивали достижения СССР с достижениями тех стран, в которых существует рыночное хозяйство. Когда зарубежные фирмы боролись за снижение издержек, чтобы не проиграть в конкурентной борьбе, наши предприятия издержки умышленно накручивали. В результате больше становилась стоимость этих «накрученных» товаров, а соответственно, и стоимость произведенных в стране промышленных изделий.

Чтобы понятнее стала суть проблемы, приведу такое сравнение. В 1972 году «Литературная газета» опубликовала своеобразный отчет об успехах: «…за последние 15 лет советские женщины увеличили объем груди на 8 см, талии – на 10 см и бедер – на 7,5 см» [Геллер 1999: 128]. Лидерство, как видим, захватила талия. Но нужно ли было нашим женщинам лидерство такого рода?

Подобным образом обстояло дело и в экономике. По производству мы догоняли развитые страны. Но преимущественно за счет того, что холодильники и велосипеды весом своим напоминали танки и бронетранспортеры. «Заказы на сложные, но мелкие изделия никто выполнять не хочет, – вспоминал один советский хозяйственник, – а вот канализационные люки, болванки, громоздкие, но примитивные изделия – сколько угодно. У них план в тоннах» [Дионисиади 2016: 162]. Это неплохо было бы знать тем «экспертам», которые сегодня уверенно рассказывают об успехах советской экономики, но стыдливо мнутся, когда их спрашивают о том, насколько хорошо они разобрались в механизмах, благодаря которым получались красивые статистические данные.

Были и другие причины откровенного разбазаривания ресурсов. Иногда дефицитный металл «хоронили» в себе реки и озера. Как-то раз шел по Оби советский теплоход в районе Сургута, наткнулся на что-то странное и протаранил днище. Полезли водолазы смотреть. Обнаружилось, что все дно реки завалено стальными трубами. Выяснилось, что, когда строили нефтепровод, наши «умельцы» не стали огибать сложные места, где трубы на стыках могут деформироваться, а двинулись напрямик, дабы быстрее закончить работу, выполнить план, получить вознаграждение. Но, отклоняясь от планового маршрута, строители «сэкономили» большое число труб. При этом официально их, естественно, сэкономить нельзя было, поскольку лишние трубы показывали бы начальству, что при прокладке нефтепровода имели место халтура и манипуляции. В итоге трубы, которые не понадобились для строительства, просто скинули в реку, чтобы все было шито-крыто [Полторанин 2011: 13–14].

Похожая история случилась на другом краю Союза. Под Ленинградом, в живописном месте Карельского перешейка, автоцистерна раз в три дня сливала 15 тонн солярки прямо в реку Сестру. Дело в том, что водители отвозили на стройку кирпич с перегрузом в два рейса, а отчитывались о трех, чтобы получить бóльшую зарплату. Естественно, чтобы махинации не вскрылись, они должны были и солярки потреблять как за три рейса, а не за два. Поэтому лишнее горючее сливалось в реку, уничтожая там все живое [Филиппов 2016: 55]. А вот чуть более сложная история о бессмысленной растрате горючего. Подмосковному заводу срочно нужно было чугунное литье из Томска, чтобы выполнить план в положенные сроки. Пришлось доставлять литье самолетом. Намного дешевле было бы доставить поездом и сделать продукцию в следующем месяце, формально не выполнив план, но тогда начальство потеряло бы премию [Дионисиади 2016: 194]. Впрочем, любые «частные» истории такого рода меркнут перед государственным подходом к использованию только что добытого из-под земли газа, который прямо на месторождениях сжигался в больших объемах из-за отсутствия трубопроводов. Газ ведь не сложишь в коробочку про запас, если нет специально построенных вместительных газохранилищ. О горящих «факелах» докладывалось высшему начальству, но развитие ситуации по большому счету зависело не от него, а от общего устройства административной хозяйственной системы, не считавшей потери [Секретариат… 2022: 161].

Наконец надо сказать и о том, что в объем производства включалась стоимость перевозок продукции, а она часто возрастала просто за счет нерационального размещения предприятий по дальним углам огромной страны. Грузы гоняли на сотни километров, увеличивая тем самым их стоимость (и одновременно потери: от ломки кирпича, боя стекла, порчи продуктов), а статистика за счет этого растягивала наш «резиновый метр» точно так же, как она растягивала его за счет излишнего потребления металла или горючего. Даже министр путей сообщения (1977–1982) Иван Павловский признавал существование значительного «излишка» перевозок грузов, добавляя к нему и «излишек» пассажироперевозок на знакомых нам колбасных электричках [Хусаинов 2015: 306–311].

Удивительно было при таком подходе не то, что советская экономика до некоторых пор показывала сравнительно высокие темпы роста, а то, что даже с «резиновым метром» мы в конце концов стали отставать от мира капитала. Курьезный случай имел место однажды в Институте мировой экономики и международных отношений, составившем прогноз развития стран Запада. Оказалось, что там рост будет больше нашего. Это возмутило председателя Госплана. «У нас плановая социалистическая экономика, – горячился он. – Темпы роста заложены в пятилетку, а вы тут говорите, что у них будет 3%, а у нас – 2,6%? Измените их показатели!» [Черкасов 2004: 480]

На закате СССР плановикам трудно было не только составлять «научный» план, но хотя бы просто обгонять капиталистические страны. Приходилось в итоге фальсифицировать как собственные «успехи», так и общую картину мировой экономики. Наверное, если бы ресурсы были неограниченными, советская экономика к 1980 году закачала бы по центнеру чугуна в сковородки, и это создало бы иллюзию сохранения сталинских темпов роста. Но ресурсов уже не имелось, а здравый смысл ставил все же некоторые преграды формированию иллюзий.