70 (74). К Мартиниану

Изображением бедствий своего отечества убеждает лично или письменно представить императору о гибельных последствиях разделения Каппадокии. (Писано в 371 г.)

Как высоко, думаешь ты, оценил бы я это счастие – встретиться нам когда-нибудь друг с другом и пробыть мне с тобою столько времени, чтобы насладиться всеми твоими совершенствами? Ибо если сильным доказательством учености служит – увидеть многолюдные города и узнать их нравы, то, думаю, это же самое в короткое время доставит твоя беседа. И какая разность – видеть ли многих по одному или одного, совместившего в себе опытность всех? Но скорее и в большей мере назвал бы я превосходным то, что доставляет незатруднительное видение прекрасного и собирает познания добродетели, чистые от примеси с худшим. Отличный ли поступок, слово ли, достойное памятования, постановления ли мужей, которые стали гораздо выше других, – все это собрано в сокровищнице души твоей; так что не один только год, как Алкиной Улисса, но целую жизнь свою желал бы слушать тебя и согласился бы, чтобы для этого самая жизнь была продолжительна, сколько ни обременяюсь я своею жизнию.

Итак, почему же теперь пишу, когда надлежало бы прийти самому? Потому что зовет меня к себе страждущее отечество. Ибо небезызвестно тебе, превосходнейший, что потерпело оно; его, как Пенфея, растерзали какие-то в подлинном смысле демоны, Менады; его делят и подразделяют на части, как худые врачи своею неопытностию делают раны еще более неизлечимыми. Поэтому, поелику оно страждет от разделения, нужно уврачевать его как недужное. Потому граждане писали ко мне, прося поспешить; и необходимо идти не потому, что помогу чем-нибудь делу, но для того, чтобы самому избежать упрека, если оставлю без помощи. Ибо сам знаешь, что находящиеся в затруднительном положении как легко предаются надежде, так скоры бывают на упреки, всегда слагая вину на то, в чем сделано упущение.

Впрочем, и по этому самому надлежало бы мне свидеться с тобою и сообщить тебе свою мысль, лучше же сказать, попросить тебя, чтобы придумал ты что-нибудь отважное и приличное твоему благоразумию, не презрел нашего отечества, преклонившего колена, но, явясь в воинский стан, сказал со свойственным тебе дерзновением: «Не думайте, что вместо одной области приобрели вы две, потому что не из другого какого царства взяли другую, но поступили подобно человеку, который, приобретя себе коня или вола и потом рассекши его надвое, думает, что вместо одного стало у него два, между тем как не только не сделал двух, но испортил и одного»; а также и сильным при Дворе сказал бы: «Не этим способом расширяйте царство: сила не в числе, а в самих вещах». Ибо думаю, что теперь не обращают внимания на происходящее: одни, может быть, по незнанию истины, другие потому, что не хотят огорчить словами, и иные потому, что нет им дела до этого. А если бы можно было дойти тебе к самому царю, это всего лучше помогло бы делу и сообразно было бы с прекрасным предначертанием жизни твоей. Если же это сколько-нибудь трудно и по времени года, и по летам, с которыми, как сам говоришь, неразлучна леность, то нет никакого труда написать тебе. Почему, оказав помощь отечеству письмом своим, во-первых, сам в себе будешь сознавать, что не преминул сделать все по мере сил своих, а потом и страждущим подашь достаточное утешение тем самым, что покажешь себя сострадательным.

Но если бы можно было самому тебе вступиться в дела и своими глазами увидеть горестное положение! Тогда, может быть, подвигнутый самою ясностью видимого, изрек бы ты какое-нибудь слово, приличное и высоте твоего духа, и унынию города. Не откажись же верить тому, что пересказываем мы. Подлинно, нам нужен Симонид или другой подобный стихотворец, умеющий трогательно оплакивать бедствия. Но что говорю: Симонид? Надлежало бы сказать, чтобы Эсхил или другой кто подобный ему, живо изображающий великость несчастия, стал велегласно сетовать. Прекратились у нас уже эти собрания, и речи, и сходбища на площади мужей ученых, и все, что делало прежде город наш именитым. Почему реже теперь увидишь, чтобы выступил кто на площадь из занимающихся обучением или витийством, нежели как видали прежде в Афинах – людей, заклейменных бесчестием или с нечистыми руками. А на место их введено туда невежество каких-то скифов или массагетов. Только и слышен голос объявляющих иск, подвергаемых взысканию, наказываемых бичами. Крытые переходы, с обеих сторон оглашаемые печальными звуками, по-видимому, сами издают голос, стеная о происходящем. Опасение за самую жизнь не позволяет нам подумать о том, что училища закрыты и по ночам не бывает освещения. Ибо немала опасность, когда с удалением властей, как с падением подпор, все рушится. И какое слово изобразит наши бедствия? Иные, и именно составляющие у нас не худую часть советодательного сословия, предаются бегству, вечное изгнание предпочитая Поданду. А когда говорю о Поданде, представляй себе лакедемонский Кеад или другую, самой природою изрытую пропасть, если видал ты во Вселенной одну из тех пропастей, дышащих тлетворным воздухом, которые иным само собою пришло на мысль называть Харониями. Подобным чему-то такому представляй себе и этот Поданд. Итак, из трех частей одни спасаются бегством, поднявшись со своими женами и домами, другие уводятся как пленники, и это большая часть людей, знаменитых в городе; они составляют жалкое зрелище для друзей, на них выполняются желания врагов, если только действительно был у нас такой зложелатель. Остается же третья часть, и они-то, не перенося разлуки с людьми близкими и вместе сознавая себя бессильными удовлетворить своим нуждам, отрекаются от самой жизни.

Сие-то просим тебя сделать явным для всех, изобразить собственным своим словом и со свойственным тебе дерзновением, на которое дает тебе право жизнь твоя; просим предсказать ясно, что если не переменят вскоре своего намерения, то не будет уже и тех, кому могли бы оказать свое человеколюбие. Этим или принесешь ты пользу общему делу, или по крайней мере поступишь как Солон, который, не в состоянии будучи защищать оставленных граждан, потому что городская крепость была уже взята, облекшись в оружие, сел у дверей и своим вооружением давал знать, что не согласен он на то, что сделано. Верно же знаю, что если кто и не примет теперь твоего мнения, то вскоре потом воспишет тебе самую высокую похвалу за доброе расположение и благоразумие, когда увидит дела исполнившимися по твоему предречению.