Полесованье и рыболовство

Начнем описание лесных крестьянских промыслов с охоты в лесу. Не с охоты в нынешнем понимании этого слова, не с дорогого развлечения, а с охоты промысловой. «Ружья да удочки доведут до сумочки», «Рыбки да рябки – прощай деньки», – говаривал русский мужик. И рыболовством, и охотой он занимался только в том случае, если они давали верный и стабильный доход. И, разумеется, охота была распространена только там, где она могла иметь характер промысла – на Русском Севере да в Сибири. Впрочем, Сибири мы в этой книге касаться не будем: речь будет идти только о коренных великорусских губерниях.

Велась эта промысловая охота незнаемым нынче способом – на родовых путиках, наследственных охотничьих угодьях, куда полесовщик уходил на недели. Путик – охотничья тропа, протянувшаяся на 40–50 верст в глухом суземе, как называлась на Севере тайга. На долю каждого двора приходились угодья от 20 до 100 верст в окружности. Путики метились родовыми «знаменами», знаками, наносимыми топором на приметных деревьях «рубышами»: «волчий зуб», «воронья пята» и тому подобное. На расстоянии дневного пути ставились небольшие «едомные» избушки для ночлега и прочные бревенчатые лабазы на столбах, где хранилась добыча и заброшенное с лета продовольствие. Охотник проходил путик из конца в конец, собирая добычу и вновь настораживая ловушки. Конечно, при случае он охотился и с ружьем, но это было не главное.

Для летней охоты в удобных местах расчищались посыпанные песком «точки», на которых любила купаться в пыли птица, и устанавливались силки. Для постановки зимних силков небольшая березка в сажень вышиной очищалась от сучьев, наклонялась к земле и у самого конца к ней привязывалась волосяная петля и тоненькая веревочка с петелькой. Затем в землю вбивали под острым углом гладко оструганный кол и около него, на земле или на снегу, складывался квадратный сруб из веток вышиной в четверть аршина и такой же ширины; в него клали кисть рябины и нагибали березку. Веревочная петелька зацеплялась за самый кончик кола и удерживала березку согнутой, а волосяная петля расправлялась над срубом. Тетерев, увидевший ягоды, должен был протянуть шею в сруб и тем самым надевал на себя петлю, которая при его движениях захлестывалась. Когда тетерев начинал биться, он срывал веревочную петлю с кола, березка распрямлялась и затягивала волосяную петлю. Осенние силки устраивались иначе. Из небольших прутиков толщиной в палец и вышиной в пол-аршина устраивался заборчик длиной аршина в полтора. Отступя пол-аршина, ставился второй такой же заборчик. На середине расчищенной дорожки между ними устраивалась поперечная перекладина, к которой крепилась волосяная петля, так что на вершок не доходила до земли и обоих заборчиков. По обе стороны петли клали по пучку рябины. Тетерев проходил к ягодам между заборчиками и, съев один пучок, протягивал шею к другому, попадая в петлю. Почувствовав на себе петлю, он пытался освободиться, начинал биться и окончательно затягивал ее. Тетеревиный ток покрывался вершинками молодых елок, раскладывавшихся попарно в виде ломаной линии. Комли каждой пары крепко связывались между собою, а между вершинками туго натягивалась бечевка, в которую вплеталось несколько волосяных петель. При токовании (брачной игре) тетерева попадали в петли, обычно головой. Для охоты настораживались также лучки и разного рода ловушки, вплоть до тяжелых «пастей», ударом бревна перебивавших спину крупному зверю и придавливавших его. Ловушкой для крупной птицы, например глухаря, служила также «пастка» – опрокинутая прутяная корзина с подвижным дном, вращавшимся на оси. Над ее краем вешалась ветка рябины. Глухарь, опустившийся на пастку и тянувшийся к ягодам, ступал на край крышки, она переворачивалась, и птица попадала в корзину, из которой уже не могла выбраться. Просто и эффективно. Каждый охотник ставил для ловли птиц от 200 до 500 и даже до 1000 силков и ловушек; для осмотра 500 силков ему требовалось не менее четырех дней.

Разумеется, велась и ружейная охота на зверя и птицу. Она начиналась после Покрова, когда на севере стояли уже порядочные морозцы. Убитые птицы в лабазе промерзали за ночь и не портились, в отличие от пойманных в силки в августе или сентябре, так что битая дичь ценилась гораздо выше.

Такая охота велась по строгим правилам: вход постороннему на путик был запрещен. Охота на чужом путике заканчивалась для нарушителя смертью. Застрелят, положат под выворотень и обрубят ствол упавшего дерева так, что труп накроет огромный пласт земли с кореньями вывороченного бурей дерева, а «шишига», высокий обрубленный пень, будет памятником и напоминанием тому, кто позарится на чужую добычу. Конечно, если человек заблудился в «тайболе» и оголодал или случайно забрел на чужой путик – ничего страшного: можно даже попользоваться продовольствием из едомной избушки.

Отправляясь в сузем, северный охотник поверх зипуна надевал лузан: особую одежду из домашнего сукна на толстой холщевой подкладке. Лузан был без бочков и рукавов, представляя собой нагрудник и наспинник с отверстием для головы. Между сукном и подкладкой клали в дорогу пищу, порох, а во время охоты в эти своеобразные огромные карманы складывали добычу. Отправляясь месяца на три в лес, промысловик брал четыре пуда сухарей, пуд сушеных пирогов с крупой, 12 фунтов масла, 15 фунтов сухой рыбы, два фунта свежего сала, 30 фунтов говядины, 10 фунтов соли, один пуд ячневой муки для собаки, три фунта пороху, четыре фунта свинца, а всего 10 пудов шесть фунтов на человека с собакой. В погоне за зверем и птицей, если охота шла не на путике, промысловик уходил за 100, а то и за 500 верст от дома, иной раз переваливая через Уральский хребет. Особенно долго шло преследование куницы и соболя, шедших «верхами», по деревьям. Без охотничьей лайки здесь было не обойтись, а чердынские охотники (Пермская губерния) для поимки зверька, чтобы не портить шкурку выстрелом, с собой брали сеть в 10–15 саженей, которой обкладывали «халуй», нагромождение валежника, любимый притон соболя и куницы. Зверька преследовали два-три дня. И он стоил трудов: средняя цена соболя составляла 10–15 рублей, куницы – 7–8 рублей, тогда как белка стоила 12–13 копеек.

Сколько народу в России занималось охотой на лесного зверя и птицу – никому не известно. Даже в конце XIX века, когда русская статистика стала действительно статистикой, да еще и лучшей в мире, никто не мог сказать этого. Ведь полесовщики билетов на право охоты не брали, а иначе – как их учесть? Зато примерно известно, сколько привозили зверя и птицы в Петербург – главный, либо один из основных потребителей этой продукции: населения около миллиона, город промышленный, и для олончан, костромичей, вологжан, архангелогородцев, которые преимущественно и занимались охотой (конечно, были еще и пермяки с вятичами) – ближайший. В основном туда скупщики и везли товар из лесных губерний.

Преимущественно охотничьими считались в России Чердынский уезд Пермской губернии, Слободской уезд Вятской и Яренский и Устьсысольский Вологодской губернии. В 70-х годах XIX века только в Яренском и Сольвычегодском уездах считалось до 15 тысяч охотников. Охота начиналась осенью, около праздника Рождества Богородицы, и продолжалась недель 7–8, до выпадения глубоких снегов. За сезон охотник убивал до 400 белок. Из одного Устьсысольского уезда Вологодской губернии в 70-х годах вывозилось в Москву и Петербург до 200 тысяч пар рябчиков на сумму до 40 тысяч рублей. В огромном количестве ловилась куропатка. В зиму 1842 года в одной из деревень на Печоре пять крестьянских семейств поймали до 43 тысяч куропаток. В 70-х годах только из Чердынского уезда в Москву и Петербург привозилось до 150 тысяч тетерок и рябчиков. В городе Пинеге во время Никольской ярмарки в 1840-х годах бывало от 60 до 100 тысяч рябчиков, продававшихся здесь по 5–7 копеек за пару. Но уже за провоз до Петербурга взималось по гривеннику с пары. Замороженная дичь шла и на экспорт; так, из Петербурга в Лондон отправлялось до 100 тысяч рябчиков. В Вологодской губернии в 30–40-х годах XIX века ежегодно в продажу на ярмарках шло до 400 тысяч белок, до 100 тысяч зайцев, до 4 тысяч горностаев, до 200 тысяч рябчиков, до 300 медведей, 600 оленей, 200 лосей, 500 лисиц, 600 куниц. Медвежья шкура стоила тогда 6–9 рублей серебром, лосиная – 2–5 рублей, оленья – 1,5–3 рубля, десяток горностаев – 1–2,5 рубля, сотня белок – 6–7,5 рублей, десяток лисиц – 20–25 рублей серебром. В соседней с Вологодской Олонецкой губернии крестьянами-охотниками в 1879 году было добыто: медведей 276, волков 119, лисиц 319, куниц 206, зайцев 14 457, белок 86 468, оленей и лосей 191, прочих зверей 967, рябчиков 72 461, куропаток 7536, глухарей и тетеревов 25 435. Как Тула славилась своими самоварами, так Каргополь известен был шитьем беличьего меха. Здесь ежегодно выделывались шкурки полутора миллионов белок; партия мехов, выделанных из 100 тысяч беличьих шкурок, продавалась на Нижегородской ярмарке за 15 тысяч руб.; в Каргопольском уезде, в с. Шунга была даже собственная меховая ярмарка. Сшивали шкурки в пластины горожанки и подгородные крестьянки с оплатой от 75 копеек до 1 рубля поденно. В Вятской губернии в одном только Слободском уезде убивали до 300 тысяч белок. В 1877 году на Ирбитскую ярмарку было привезено беличьих шкурок на 4 миллиона рублей, из них на 2,5 миллионов ушло за границу. Все это добывалось крестьянами.

Ярмарочную торговлю пушниной вели кулаки-скупщики, за бесценок скупавшие шкурки у промысловиков; при этом фактически они, как правило, забирали добычу за долги, летом в счет будущей охоты доставляя втридорога муку, крупы, соль и пр. Отсюда совершенно изумительные колебания цен, когда за белку давали от 4 до 10 копеек, за лисицу – от 1 до 5 рублей. Главной пушной ярмаркой была Ирбитская, куда поступали меха и из Сибири. Беличьих шкурок сюда свозилось от трех до шести миллионов штук. Собольи шкурки на ярмарке считались «сороками», и в 1885 году было привезено 150 сороков. Кроме того, на нее поступило 200 тысяч лисьих шкур, 200 тысяч заячьих и 1500 медвежьих. Основная масса мехов затем вывозилась в Петербург, для которого в Ирбите закупали шкур на полмиллиона рублей. На соболью шубу шло от 40 до 80 шкурок, а цены на шубы, начинаясь с 300 рублей, доходили до 6–7 тысяч. Красивы были собольи ротонды на изящных петербургских аристократках. А чего стоило добыть в зимней тайге эти несколько десятков соболей – знали только мужики-полесовщики.

Особый товар составляли птичьи перья, крылья и даже целые шкурки: они шли на чучела и украшения дамских шляпок, в т. ч. экспортировались в Париж на потребу тамошних модниц. Спросом пользовались, в зависимости от моды, разные птицы, вплоть до воробьев и сорок. Так, в 1886–1887 годах был большой спрос на сорок и куропаток; на месте цена на сорок доходила до 10 и даже 40 копеек за пару, а на куропаток – от 20 до 70 копеек. Только из района станицы Цимлянской было вывезено скупщиками 10 тысяч сорок и вдвое больше куропаток. В Луганске какой-то агент скупал для отправки за границу сорок сначала по 5 копеек, потом по 6, и наконец цена дошла до 12 копеек за пару. В 1886 году из Петербурга в Париж было отправлено 200 тысяч воробьиных шкурок (там их перекрашивали в «экзотических» птиц), 400 тысяч пар крыльев рябчиков и тетеревов, 25 тысяч свиристелей, 11 тысяч подорожников, 5 тысяч дупелей и т. д. Вообще из Москвы и Петербурга вывозилось «птичьего товара» на 1 миллион рублей. Естественно, что все это скупалось по деревням.

Кроме зверя, птицы и мехов давал лес русскому крестьянину, а точнее крестьянке, и другой товар: грибы и ягоды. Учитывая, что основная масса населения была православной, а, следовательно, строго соблюдала многочисленные посты, и не только многодневные, но и однодневные, среду и пятницу, потребность в грибах была колоссальной. По всей Европе собирают и едят грибы, в Париже их даже на улицах с лотков продают, но нигде не знают такого разногрибья. Перечислять все породы грибов, которые потребляет в пищу русский народ, бессмысленно. Правда, чем обширнее грибные угодья, тем меньше видов грибов идет в пищу: избалованы людишки, и ценят и знают только наилучшие сорта. Недаром кое-где грибом называют только белый гриб. Так что во множестве заготавливали гриб и сушеный, и соленый, и маринованный. Удельные крестьяне северных губерний обязаны были даже поставлять грибы к царскому Двору. И не просто грибы, а соленые рыжики. И не просто рыжики, а только самые молоденькие, такие, что пролезали в горлышко бутылки из-под шампанского. В них грибочки и засаливали. Ну, и, конечно, ели за милую душу грибы свежие, только что принесенные из леса. Но это в основном было потребление домашнее: не повезешь же даже и крепенькие боровики из какого-нибудь Устьсысольского уезда в Петербург. А вот крестьяне Шлиссельбургского уезда Петербургской губернии активно занимались ягодным и грибным промыслами. Здесь с 15 августа начинался сбор грибов для засолки на зиму. Поскольку государственных и удельных имений здесь практически не было, за право сбора ягод и грибов в помещичьих лесах крестьяне платили деньгами или работами. Так, крестьяне Матокской волости в количестве 20 сельских обществ платили 500 рублей и предоставляли 50 пеших рабочих дней общей стоимостью около 40 рублей. В некоторых местностях крестьянки за право сбора грибов и ягод 1 день жали в полях владельцев. На таких же основаниях драли в частных лесах ивовую кору для кожевенных заводов на дубление.

Цены на ягоды и грибы сильно колебались в зависимости от урожая. Так, в 1882 году брусника и клюква продавались крестьянами по 3 рубля за четверик, а в 1883 году всего по 40 копеек; в 1884 году барышники скупали бруснику и клюкву по 30 копеек за четверть, морошку по 3–4 копейки за фунт, чернику по копейке за фунт. И опять же, свежую ягоду на рынок собирали обитатели городских окрестностей. Но в большом количестве заготавливали ягоды и дальние крестьяне: в некотором количестве сушеную малину, которая считалась лекарством от простуды, а в основном зимнюю мороженную клюкву да моченую бруснику. Когда-то моченая брусника была обычным гарниром к лесной дичи: рябчики, пожалуй, только с ней и шли на стол. Однако не только в пищу употреблялась ягода: вместе с травами и кореньями она давала растительную краску для окрашивания тканей и кожи. В середине XIX века в окрестностях Устюга Великого в год собирали до 400 пудов толокнянки, «родственницы» брусники, которую отправляли в Красноборск и Казань для окраски льна и кожи. Четверть толокнянки скупалась на месте по 2,3–2,6 рублей серебром.

Массовый сбор клюквы, брусники и толокнянки привел к появлению в северных губерниях даже особого инструмента – набирухи. Это такой плоский деревянный совок, в котором спереди прорезаны длинные зубья, как на гребне. Баба, вместо того чтобы по ягодке класть в лукошко, «зачерпывала» набирухой густо растущие на тонких стеблях ягоды и срывала их целой пригоршней, ссыпая в корзину. Оставалось только перебрать их, отбросив сорванные листочки.

Леса, кроме ягод, грибов, дичи и зверя, давали еще и мед. Требовалось его в те незапамятные времена много: это был хмельной напиток. Не нынешняя «медовуха», незнамо из чего сделанная, но рядом с медом не стоявшая, а меды сыченые, ставленые и вареные. Но не о них речь, а о бортничестве – поиске и сборе меда диких пчел из бортей, дупел, где гнездились пчелы. Бортные ухожья некогда ценились намного выше других земель. Но с постепенной вырубкой лесов и распашкой лугов бортничество стало падать и превратилось в случайный промысел.

Постные дни – это не только растительная пища. Это еще и рыба, поскольку скоромной является пища от теплокровных животных. Впрочем, рыбу ели не только постами, а и в мясоед: хорошая рыба – вещь вкусная, особенно красная рыба. Нет, нет, не горбуша и кета – о такой рыбе в Европейской России и не слыхивали. Ею на Дальнем Востоке коренные жители собак кормили: ведь до открытия Транссибирской магистрали дальневосточные деликатесы, включая красную лососевую икру, были в коренной России недоступны и неизвестны. На собачках и мохнатых якутских лошадках везти скоропортящийся и довольно тяжелый продукт через перевалы сибирских хребтов и полноводные сибирские реки да по сибирскому бездорожью никому в голову не могло прийти. Да и незачем было: в ту пору и в коренных русских реках рыбы хватало с избытком. В том числе и красной рыбы, как в торговле называли благородных осетра и севрюгу, белугу, шипа и стерлядь. Это сейчас домохозяйки по бедности, невежеству и незнанию русского языка называют красной рыбой дальневосточного лосося за его красное мясо, а в ту пору «красный» значило – лучший, качественный, красивый: красный угол, красная девка, красный день, красный товар.

Самой крупной из красной рыбы была белуга, средний вес которой в торговле считался в 3 пуда. Но бывали примеры, что вылавливали белуг весом и до 80 пудов, причем из одной рыбины вынимали до 25 пудов икры. Средний вес осетра считался в 30 фунтов, но и он иногда доходил до 3–5 пудов при длине в 6–9 футов. Эта рыба шла из Каспийского моря в Волгу, в течение нескольких недель поднимаясь далеко за Нижний Новгород и даже за Кострому, стерлядь же и осетр шли до Твери. Их и там, в среднем течении Волги и ее притоках, ловили, но главный лов, конечно, шел на Северном Каспии и в низовьях Волги и Урала, особенно в волжских рукавах Ахтубе, Чагани и Бузани. Здесь собирались огромные артели рыбаков, называвшиеся ватагами. Пойманную рыбу доставляли на рыболовные плоты, устроенные на берегу и частично стоящие на сваях в виде сараев. Принятая рыба разделывалась резальщиком, икра поступала мастеру для протирки через грохот и засолки, визига – к клеевщику, а сама рыба – к солельщику. Икра была не «черная» и «красная», как в аляповато-сказочном кинофильме Никиты Михалкова, а троечная (свежепросольную икру на почтовых тройках немедленно отправляли в Москву), зернистая, салфеточная, паюсная, да еще и перестоявшаяся лопаница и подпорченная жаркая, доступные даже и нищим. Кроме того, были еще и жиротопы, которые вытапливали рыбий жир из частиковой рыбы, прежде всего из каспийско-волжской сельди-бешенки. В северной части Каспия работало до 100 тысяч сетей и свыше 50 тысяч рыбаков. А в 1880 году промысел достигал 18 миллионов пудов, в т. ч. одной сельди было поймано 7 миллионов пудов. Рыбные богатства были таковы, что в дельте Волги одним разом, бывало, вытаскивали до 40 тысяч штук лещей, 150 тысяч воблы и 200 тысяч сельди-бешенки. А ведь был еще и залом – огромная сельдь с донельзя нежным, истекавшим жиром мясом, не терпевшим перевозок, так что его ели «с душком»; нынешние едоки о заломе и не слыхивали. Главным рыботорговым центром был Царицын, куда одного судака свозилось до 45 миллионов штук в год.

Кроме десятков тысяч людей, непосредственно занимавшихся ловом и переработкой рыбы, масса народа была занята ее перевозкой. Так, крестьяне Самарской губернии перевозили рыбу с Урала по Волге. Осенью чистопольские и самарские купцы приезжали в Бугульминский уезд для словесного договора о покупке в городе Уральске коренной (соленой) и провесной (вяленой) рыбы и доставке ее в различные пункты. Возы грузились 22 пудами, преимущественно судаком и сазаном. Огромное количество ценной рыбы, прежде всего стерляди, доставлялось в крупные города и живьем. Так, в Петербург доставлялось до 25 тысяч штук стерлядей, из них 10 тысяч из Северной Двины, остальная с Волги. Волжская стерлядь редко весила более 10 фунтов; стерлядь, ловившаяся в Северной Двине и ее притоках Сухоне и Вычегде, достигала 25 фунтов. Вологодские и архангельские крестьяне ловили ее переметами и сбывали скупщикам на вес, рублей по 25 за пуд. Естественно, что в городах цены были совсем другими. Подававшаяся в петербургских ресторанах т. н. «порционная стерлядь» шла по полтора-два рубля за штуку, десятифунтовая стерлядь ценилась в 50–75 рублей, а крупная двинская продавалась любителям по 100 рублей. Теперь понятно, кто богател на выловленной крестьянами-рыбаками рыбе.

Мерные стерляди да осетры не всякому были по карману. Простой народ довольствовался простой, т. н. частиковой рыбой, во множестве ловившейся во внутренних водах России: лещами да судаками, сигами и плотвой; правда, А. П. Чехов, проехавший через всю страну до о. Сахалин, поражался тому, что в каждом станционном буфете можно найти соленую белужину под хреном и красным уксусом. Но простой народ был невзыскателен и на белужину не претендовал. А поскольку такого невзыскательного народа было великое множество, то и работавших на него рыбаков было немало. Так, в середине XIX века в Вологодской губернии жители Заболотской, Троицкой и Карачуновской волостей Кадниковского уезда в числе 2000 человек занимались рыболовством на озерах Кубенском и Кумзерском.

Ловля шла повсюду, в т. ч. и в окрестностях северной столицы. По побережью Шлиссельбургской бухты неводами ловили сигов, окуней и плотву, переметами на Ладожском озере ловили сигов, судаков и палью, на Коневце и Валааме ставились огромные мережи. Вся пойманная на Ладоге рыба перевозилась рыбацкими соймами в Петербург. Ежегодно сюда прибывало до 3000 сойм, каждая из которых вмещала товара на сумму от 50 до 500 рублей. Принимавшие ее комиссионеры взимали с рыбаков или со скупщиков от 5 до 10 % комиссионных и в счет будущего лова выдавали рыбакам пеньку, пряжу для сетей и деньги. На финских отмелях и в Неве ловили ряпушку, корюшку и миног, вытаскивая за каждую тоню до 50 пудов. Корюшка и ряпушка продавались от 3 до 8 копеек за десяток. В Финском заливе берега делились крестьянами Ямбургского уезда на годовые участки: зимой неводами ловили салаку, летом, сетями, – корюшку. Барышники давали за 1000 салак полтора руб., за 1000 корюх – 5–6 рублей. На одну тоню неводом в 500 сажен требовалась артель в 10 человек; в средний улов вытаскивали рыбы рублей на 10. В Стрельне рыбной ловлей занимались осташи, крестьяне Осташковского уезда Тверской губернии. Приезжало сюда обычно до 200 человек; хозяин нанимал нескольких рабочих на срок с 15 марта по 29 июня за 30–50 рублей на хозяйских харчах и с оплатой пути до Петербурга. Ежегодный заработок всех осташей простирался на сумму от 20 до 30 тысяч рублей.

Как и охота, рыбная ловля шла круглый год, то есть и зимой. Нет, не любительская ловля на мормышку над лункой, чтобы вытащить пяток скрюченных окуньков. Тот лов рыбы вели целые артели большими ставными сетями. Во льду северо-западных озер прорубались одна за другой десятки майн, и от одной майны до другой сеть проталкивалась длинной жердью. Работа эта была непростая и очень мокрая, что на морозе доставляло дополнительное удовольствие. В основном зимой в частые сети ловили снетка.

С установлением зимнего пути псковские и новгородские крестьяне везли снетка в столицу. Потреблялось этой маленькой соленой и сушеной в печи рыбки в России неимоверное количество: снеток у бедного населения шел в щи, каши и пироги, и понятия «снеток» и «пост» были неразделимы. Знамо ведь: во щах и маленькая рыбка лучше, чем большой таракан. На Псковском озере средоточием ловли снетка был Александровский посад на Талабских островах, где вылавливалось ежегодно до 200 тысяч пудов снетка; за ночь артель на двух лодках, по семь человек в каждой, вылавливала неводом рыбы рублей на 90.

Сушеный снеток под пиво хорош, а семужка – лучше. Семга доставлялась исключительно из Архангельской губернии – из устьев Северной Двины, Печоры, Мезени и др. Ловили ее наплавными сетями начиная с июля и до ледостава. Лучшей сёмгой считалась печорская. Самый лучший сорт семги покупался скупщиками у рыбаков по цене от 4 до 10 рублей за пуд, а в городах ее продавали уже от 60 копеек до 1 рубля за фунт. Ежегодно в Петербург привозили до 50 тысяч пудов семги и 250 тысяч пудов трески, которая ловилась на Мурманском берегу. С апреля по август на берега Белого моря и Мурман стекались тысячи рыбаков. Так, в только Кольском уезде в 1890-х годах при 2000 оседлых жителях весной и летом население увеличивалось на 2,5–3 тысячи человек за счет приезжих из Кемского, Онежского и Архангельского уездов. Из купцов города Колы в 1893 году 79 человек промышляли рыбой летом на Мурмане, да еще 17 человек занимались в Кольском заливе семгой. Разумеется, не сами купцы ловили рыбу: им лишь принадлежали суда и «яруса», длиннейшие, до 9 и даже 12 верст переметы, стоившие 150–200 рублей. Ловил рыбу «покрут», артель из четырех рабочих-«покрученников» на судне, к которым еще присоединялся «зуек», подросток для подсобных работ. Заработок делился на паи по 60–80 рублей; пай мог достигать и 100 рублей, падая до 35–40 рублей. Кормщик, старший артели, получал от хозяина еще половину пая и немного (до 50 рублей) денег. Зато «зуйку» ничего не полагалось: обычно это был сын или племянник кого-либо из покрученников, приучавшийся к делу. На всем готовом артель получала треть улова, а две трети шли хозяину. В Кольском уезде в 1893 году судов (шняк и карбасов) было 769, хозяев и рабочих на них – 3084 человека, и выловили они трески 584 627 пудов на 295 755 рублей; семгой занималось 1919 человек, поймав ее 16 916 пудов на 109 061 рубль. Ловили треску в море на переметы, или яруса, длиной в несколько верст, насаживая крючки на длинных поводцах мойвой. Средний улов на ярус за один выезд составлял около 40 пудов, на один выезд шняки уходило три дня, всего же артель за лето вылавливала от 6 до 10 тысяч пудов трески, зарабатывая до 2 тысяч рублей. Заработок хороший. Да вот только пока на этих верстах мойву на острые крючки насадишь, все руки покроются шрамами. Ну потом, правда, ложились подремать прямо в лодках, покуда рыбка ловится. Но если во время ожидания шквал налетит и опрокинет шняку – не взыщи: на то оно и море. И немало покрученников так и не возвращалось домой. Зато засоленная особым образом в бочках без головы и хребта, треска ценилась в России как деликатес. Помните, незабвенного Хлестакова угощали в некоем уездном городе лабарданом? Лабардан – это и есть соленая треска без головы деликатесного посола.

А еще беломорские и мурманские поморы занимались зверовым промыслом – охотой на зверя морского, тюленя, нерпу и белуху. Давал морской зверь шкуры и сало, из которого вытапливали жир для мыловаренной промышленности и освещения. Основной промысел был «торосовый», на льдинах. Им занимались с февраля, когда тюлени выходили на лед, чтобы рожать детенышей, по апрель. Зверобои вытаскивали свои, снабженные полозьями карбасы на ледяное поле и, подкравшись к дремлющему тюленьему стаду, били зверя дубинами. Конечно, жестокость. Но и море иной раз поступало с ними жестоко, ломая ледяные поля на мелкие льдины и унося их в Горло, пролив в Баренцево море, откуда уже не было возврата. В 1893 году торосовым промыслом занималось 640 человек, и добыли они 12 032 штуки зверя на 30 379 рублей. Меньше били зверя в остальное время года с судов: в том же 1893 году промыслом занимался 441 человек, добыв 1427 зверей на 4791 рубль. Самый лучший жир давала белуха, животное из породы китовых. Но охота на нее было сложнее, нежели на тюленя, да и попадалось ее меньше: в 1893 году 170 человек добыли всего 98 белух на 1512 рублей. Точно так же тюленя и нерпу били и на другом «конце» России, в Каспийском море, северная часть которого зимой покрывается льдом. И здесь зверовый промысел был связан с тем же риском погибнуть, а если немного повезет, то с риском попасть к «кызылбашам» и «трухменцам», азиатским кочевникам, продававшим несчастных в рабство в Хиву и Бухару. Это была цена России за тысячи пудов прекрасного мыла, варившегося из тюленьего сала в Казани.

Так что и рыбка, и рябки тоже кормили понемногу русского мужичка и зимой, и летом, лишь бы руки к ним приложить да не страшиться ни морозов и метелей, ни мокрети, ни морских штормов, ни многоверстных лесных троп. Но проще было заработать денег в лесу иным способом. Что же еще делали русские крестьяне в лесу и на воде?