Книга: В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь
Назад: Как мы можем реагировать на угрозу согласно подходу PTM
Дальше: Двойственная осознанность

Терапия внутренних семейных систем (IFS)

Большинство из нас воспитано в убеждении, что на одного человека приходится одна психика. Нас научили, что, хотя у личности есть разнообразные и подчас несовместимые мысли и чувства, все они исходят из единой личности. Мы фокусируемся на наиболее заметных чувствах или убеждениях человека и считаем их основой его личности, выражением его сущности, о чем пишет Р. Шварц в книге «Системная семейная терапия субличностей» (29). Но современная нейробиология подтвердила, что разум человека представляет собой некое сообщество (2, с. 312).
Ричард Шварц разработал интереснейший терапевтический подход, который отражает этот нейробиологический вывод, – терапию внутренних семейных систем (IFS). Основная идея терапии IFS заключается в том, что разум каждого из нас подобен семье, члены которой обладают разной степенью зрелости, возбудимости, мудрости и боли. Эти части образуют сеть, или систему, изменения в любом элементе которой неизбежно отражаются и на всех остальных (2, с. 313). Мы можем увидеть их проявление в наших мыслях, точках зрения, физических ощущениях, эмоциях, воспоминаниях и ролях, на что указывает П. Гинтер в исследовании Internal Family Systems (30).
«Моя позиция заключается в том, что полезно видеть внутренние сущности как автономные личности, как внутренних людей в противоположность тому, как мы привыкли воспринимать себя исходя из обыденного здравого смысла», – писал Шварц в своей работе «Системная семейная терапия субличностей».

Работа с травмой в этом терапевтическом подходе строится на трех основных постулатах:
1. Разум является множественной сущностью с многочисленными субличностями, называемыми «частями», которые составляют внутреннюю систему, часто организованную вокруг травматического опыта. Части делятся на две широкие категории: на уязвимые части – те, которые хранят болезненные и/или переполняющие человека эмоции, мысли и воспоминания, и на защитные части – те, миссия которых заключается в том, чтобы отвлекаться, справляться и выживать во время активации этих переживаний, на что указывают Х. Ходждон и соавторы в исследовании Internal Family Systems (31).
2. Каждый человек обладает внутренней способностью к исцелению (31). У тела есть врожденная способность к исцелению и развитию, восстановлению его «баланса», формированию новых клеток эпителия после пореза или автоматическая компенсация, когда какая-либо часть тела переживает ранение. В модели IFS тот же самый принцип известен как «самолидерство»: убеждение, что мы исцеляемся через доступ к врожденным способностям к самосостраданию, любопытству, ясности, изобретательности, храбрости, спокойствию, уверенности и приверженности всем своим личностям (17, с. 262). У каждого из нас есть ядро, есть центр сознания. Самость, отличная от частей. Из этого центра человек наблюдает, в нем переживает и взаимодействует с частями и другими людьми. В нем – сострадание, умение видеть целую картину, доверие, дальновидность, все то, что позволяет быть в контакте и гармонии с собой и окружающим миром. Этот центр называется Селф, Самость, Я.
3. Терапия IFS фокусируется на расширении способности с вниманием и сопереживанием (то есть через «самолидерство Я») относиться к своим трудным и тревожным внутренним переживаниям (то есть к «уязвимым частям»), чтобы повысить свою толерантность к травматическому опыту, его принятие и обработку (31).

Если смотреть на человека как на семью, то мы увидим, что каждый член этой семьи имеет свой характер, свои привычки, свои таланты, свои интересы и свои обязанности. Ядро нашей личности, «Я», является главой этой семьи. В рамках обучения IFS Immersion: Integrating Internal Family Systems (IFS) Across Clinical Application, которое я проходила параллельно работе над книгой, я имела честь слышать историю создания этого терапевтического направления от его основателя, самого Ричарда Шварца. Он рассказал, что, работая со своими пациентами, он понял, что у каждого из них есть кое-что общее – вдохновляющее, целительное, сопереживающее – то, что не было усвоено через воспитание, через семью, через родителей: «У некоторых из них было совершенно ужасающее детство, и в нем невозможно было усвоить это подлинное отношение к себе».
Он сделал вывод, что у каждого из нас внутри есть тот, кто может относиться к себе исцеляюще. И это не часть, это не субличность. Это ядро нашей личности. Это подлинное «Я».
Если человек переживает травму, задача «Я» – провести всю семью через этот опыт и обеспечить вниманием, заботой и поддержкой. Но его силы и ресурсы не бесконечны, особенно если через травму проходит ребенок. При отсутствии внешней поддержки и безопасности пережитый опыт может расколоть нашу внутреннюю семью.
Если «Я» не удается защитить всех членов семьи от ужаса и боли, тогда они теряют к нему доверие. Они начинают сомневаться в его способностях быть главой семьи, быть эффективным руководителем и берут управление на себя.
Когда мы появляемся на свет, мы стремимся к обучению и развитию – и это наше естественное детское состояние. Но если мы сталкиваемся с хроническим отвержением, предательством, холодом и насилием, то наша жизнь меняется. Мы диссоциируемся, и наше естественное состояние становится другим – мы переходим в режим выживания. Переживая травму, мы вынуждены отделяться от себя для того, чтобы выжить.
Согласно подходу IFS, именно простые, бесхитростные, светлые, теплые, любящие смех и веселье и нуждающиеся в заботе детские части забирают на себя всю боль пережитой травмы – и бегут, не выдержав ее тяжести.
Это бремя делает их токсичными частями, которые нам во что бы то ни стало нужно отрицать (2, с. 313). И они прячутся где-то глубоко-глубоко внутри нас. Эти уязвимые, детские части называют «Изгнанниками».
Пережитый опыт может потрясти их настолько, что они будто «зацикливаются» на моменте травмы, хотя время уже прошло. В таком случае эти субличности продолжают существовать так, будто ситуация травмы для них не закончилась, не закончились ни чувства, ни переживания (29).
Нашей внутренней семье требуется защита от них, и если «Я» не выдерживает кризиса и сдает свои управленческие позиции, ему на помощь приходят защитники. Их цель – не давать Изгнанникам выйти на свет, чтобы не допустить переживания всего того ужаса, с которым человеку пришлось столкнуться. Все защитники стремятся обезболить, заморозить личность, чтобы до «Я» и других частей дошло как можно меньше ощущений (29).
Такие защитники могут выглядеть по-разному – как «Менеджеры» и как «Пожарники». Менеджеры берут на себя опеку над Изгнанниками и «Я». Они тормозят наши детские части, не давая им права голоса. Их главная миссия – предотвратить появление Изгнанников. Их девиз: «Никогда больше!» (30).
Для этого Менеджеры могут вести себя по-разному: например, стремиться держать все под своим жестким контролем – чтобы предотвратить любую возможность встречи с тем, что напоминает о травме, с одержимостью избегая любых чувств и близости. Еще они могут быть чрезвычайно требовательными к своему поведению, своим успехам и своему внешнему виду, стремясь к идеальности, – чтобы их ни в коем случае не бросили. Или, например, они могут чрезмерно угождать другим людям в попытке обеспечить себе их заботу и любовь. Или они могут сконцентрироваться на проигрывании самого катастрофического сценария, чтобы учесть все риски.
Кажется, что Менеджеры очень деловитые, уверенные в себе ребята, однако на самом деле они боятся Изгнанников, пусть те ранимы и травмированы. Ведь Изгнанники, хранящие в себе всю боль покинутости и травмы, стремятся во что бы то ни стало избавиться от этих чувств, используя для этого любые доступные им способы.
Застрявшие в прошлом, они скрыты от внешнего мира, но временами им все же удается перехватить контроль – и тогда они навязчиво ищут спасения, ожидая найти любовь и защиту хоть у кого-нибудь, кто им встречается. Они по-детски наивно уверены, что это может исцелить их – и вернуть им чувство безопасности.
Часто эти субличности готовы заплатить буквально любую цену за чуточку любви, или защиты, или за надежду на избавление от боли. За это они готовы вытерпеть еще большие унижения и насилие (часто им кажется, что заслуженные). Изгнанники раз за разом берут верх и создают ситуации, в которых человек снова и снова оказывается жертвой (29).
Чтобы справиться с Изгнанниками, вырвавшимися на свободу, подключается другая группа защитников – Пожарники. Они склонны к мощным автоматическим реакциям на все, что способно напомнить о травме. Их функция – отреагировать на сигнал сирены и потушить пожар. Их девиз: «Когда все остальные облажались!» (30). Проблема в том, что они не умеют учитывать дальнейшие последствия.
Будучи активизированными, Пожарники берут над человеком такой контроль, что он перестает чувствовать что бы то ни было, кроме непреодолимого желания делать что-то для отвлечения или самоуспокоения (29). Селфхарм, переедание, употребление алкоголя или наркотиков, поиск сексуальных связей, нездоровая тяга к материальным благам – любое отвлечение является результом доминирования этой части личности.
Другие проявления Пожарников могут заключаться в использовании ярости как средства защиты и достижения состояния бесчувственности, воровства, дающего приятное чувство возбуждения и свободы, или мыслей о самоубийстве как утешительных и создающих комфорт (29).
Чем больше Менеджеры давят на Изгнанников, тем сильнее они хотят вырваться, тем чаще Менеджеры прибегают к помощи Пожарников – и это превращается в порочный круг. Стоит помнить, что Менеджеры и Пожарники взяли на себя функции защиты исключительно ради выживания – они подобны детям, которым пришлось очень рано повзрослеть. Уровень их ответственности превышает их возможности и способности. Как и Изгнанники, они нуждаются в заботе и исцелении, но они уверены, что должны прятать эти потребности и принести себя в жертву системе (29).
Многие люди видят свои части такими: злыми, мрачными силами. Другие части могут казаться до отвращения слабыми, или нуждающимися в опеке, или грязными и постыдными. Неудивительно, что при таком отношении к ним люди изо всех сил стараются захлопнуть дверь и запереть на засов, спрятать их подальше, изолировать (29).
Чтобы человек, переживший травму, смог сделать шаг навстречу своему исцелению, ему нужно вернуть главу семьи на место, чтобы опереться на врожденные способности «Я» к самолидерству. IFS признает, что в основе исцеления от травмы лежит развитие осознанного самоуправления. Под поверхностью защитных частей у перенесших травму людей лежит неповрежденная сущность, уверенное, любопытное и спокойное «Я», сбереженное от разрушения различными защитниками, появившимися с целью обеспечить выживание. Эти части могут стать союзниками в процессе выздоровления (2, с. 315).
Изгнанники возвращаются из своего изгнания и разделяют с «Я» отвергнутые воспоминания, снимая с себя бремя болезненных эмоций и убеждений, связанных с травмой (17, с. 50). К Менеджерам и Пожарникам проявляют должное уважение и благодарность за их самоотверженную заботу о семье, которая требовала от них гораздо больше, чем они могли дать. «Я» снова во главе, и благодаря его лидерству семья живет в мире и согласии.
Пилотное исследование эффективности IFS в работе с взрослыми, пережившими комплексную травму, статья о котором была опубликована на сайте Taylor & Francis Online (32), показало статистически и клинически значимое снижение симптомов ПТСР.
А это значит, что этот альтернативный подход к лечению ПТСР, который утверждает, что травматические последствия, такие как ПТСР, депрессия, диссоциация и т. д., являются проявлениями защитных субличностей (то есть частей), а не патологических психологических процессов, может быть эффективным, новым подходом для людей с историей комплексной травмы (31).
Надеюсь, что вы заметили: в подходах, о которых я рассказываю, любое наше «ненормальное» поведение классифицируется как попытка выжить, как копинг-стратегия, как стремление нашего организма нас защитить. То, что мы привыкли ругать в себе, презирать в себе, ненавидеть в себе, благодаря этой точке зрения становится тем, к чему нам стоит проявить уважение, – будь то взгляд на это как на наш выживающий мозг, на нашу реакцию на угрозу или на наши субличности.
Комплексная травма сложна. Экстремальные обстоятельства требуют экстремальных мер.
Возможно, самым сложным для кого-то из вас будет взглянуть с этого угла на суицидальное поведение – будь то суицид кого-то из ваших близких или ваши собственные паттерны. Если мы позволим себе взглянуть на это как на изобретательную попытку справиться с болью или пережить ее единственным доступным способом (17, с. 189), если мы сможем валидировать, что суицидальные наклонности успешно приносят облегчение, хоть и парадоксальным образом, мы можем начать сотрудничать с той частью нас, которая стремится защитить организм от разрушения, разрушая нас.
Или же сделать шаг к принятию нашего горя, связанного с утратой. Этот взгляд помог мне посмотреть иначе на историю моих потерь. Я смогла увидеть, что суицидальность – это тоже стремление к выживанию. Пусть и ценой разрушения.
Это сложно – но это возможно.
В конце второго курса я попыталась что-то поменять и завязать отношения с одним из моих бывших одноклассников, К. Как я упоминала выше, в школе я держалась двоих парней – я уже нарисовала для вас эскиз отношений с И., история же с К. будет гораздо взрослее и красивее, но целостно мы вернемся к ней позже. Я не смогла остаться с ним, хотя К. предлагал мне здоровые отношения, полные света первой настоящей юношеской влюбленности и заботы, – и я испугалась. В ужасе я отказалась от этой идеи, чем разбила его сердце и сделала его гораздо более циничным и жестким человеком (по его же словам).
Чтобы избавиться от страха и ненужных мне размышлений о правильности этого решения, я включилась в полуреальные отношения с однокурсником. Он казался мне золотым мальчиком, я звала его «преппи», мы катались на его «Порше», смотрели мультики в коттедже его родителей и проводили ни к чему не обязывающее время вместе.
Блеск его жизни был лишь отражением обеспеченности его семьи, за которой скрывалось их полнейшее безразличие к нему.
Он был человеком, который поддерживал меня, когда я узнала правду о своем отце, – он держал меня за руку, когда я делилась своей историей на групповой терапии, куда мы ходили вместе с ним.
Он был человеком, которой резко критиковал меня за употребление амфетамина.
Он был человеком, который спустя несколько лет после университета попал в реабилитационный центр в связи с наркотической зависимостью.
Он был человеком, который впервые сказал мне, что я могу понять его, потому что тоже была зависима, – и это вызвало во мне массу сопротивления на тот момент, ведь все это время я видела три года употребления наркотиков не иначе как некое баловство.
Он был человеком, смерть которого (предположительно, это была намеренная передозировка – то есть суицид) была одним из сложнейших для меня событий, осмысление которого подтолкнуло меня к радикальным переменам в моей жизни.
Он был человеком, которому я так и не смогла помочь.

 

Сразу после нашей последней с ним встречи летом 2016 года, когда он вышел из рехаба, я написала ему письмо. Оно было таким:
«Знаешь, что я всегда думала о тебе? Ты красивый мужчина, и в тебе есть эта хэндсомная штука, от которой пищат все первокурсницы. Пусть это не будет двусмысленно, я про то, что зовут харизмой. Когда ты захочешь и даже когда не стараешься. А сейчас я думаю главным образом о другой составляющей, о твоих мозгах – ведь я пищала именно от них! И от того, как магически тебе идут слова на ум и как ты можешь ими пользоваться. И от того, что от твоей ловкости мысли все могут облопаться от зависти.
И я пишу тебе не в духе “Хэй, взбодрись, и все получится”. Я пишу тебе в духе “Два года не определяют тебя”. Они дополняют, что-то добавляют, но в целом ты – это самость, а твоя самость – уникальная и одна из самых моих любимых. И это безудержное одиночество, которое, кажется, привет от твоей мамы, – это же из детства, и, может быть, пусть оно там и останется? Ты можешь и сам по себе. Я знаю, что у тебя есть много возможностей, ресурсов и потенциалов. Я знаю, ты в силах сказать себе, что ты сумеешь устоять. Насладиться этими паршивыми двумя годами и забыть о них.
И еще: я не знаю, как называется то, что у нас есть, это не любовь, я не хочу за тебя замуж, не хочу от тебя детей и прочее, прочее. Ничего из общепринятых определений отношений мужчины и женщины, и дружбы, и, я не знаю, всего. В университете я убегала из своих отношений с другими к тебе, и мое стремление украсить все романтическим флером немного все запутывало и усложняло. Но если отбросить всю эту романтику, сейчас я просто знаю, что ты мой близкий человек и помог мне в грустные и тяжкие времена, когда я справлялась с болью от ситуации в семье. Наверное, такие моменты помнятся всю жизнь? И я знаю, что мне не все равно, как сложится твое будущее. Я бы очень хотела, чтобы ты был счастлив.
Все эти часы после нашей недолгой в общем-то встречи мне физически плохо. К чему я это говорю? К тому, чтобы ты понял – ты не один, и есть конкретно я, я, Марина, и я за тебя переживаю. Не знаю, как тебе это поможет, я не могу быть частью твоей повседневности, ни тебе, ни мне этого не нужно, это не наш вариант. Я просто надеюсь, что это будет маленьким огонечком, который в тяжелые времена сможет чуток осветить твой внутренний мир. Такое знание о нас.
Пусть наш с тобой день в Лиссабоне не будет туманным обещанием из тех, что так и остаются в тумане».

 

Он ответил мне:
«Давно я не слышал таких крутых слов. Ты меня сильно приободрила. Я по-любому сделаю все нормально, и ты еще порадуешься за меня. Спасибо, моя хорошая».
Больше я никогда с ним не разговаривала. Наш день в Лиссабоне так и не стал реальностью – он скрылся в дымке зависимости. Спустя полгода моего друга не стало. Травма поглотила его, и теперь он свободен от своих переживаний.
Когда я думаю о нем, я говорю с ним. И мои самые частые слова ему – «надеюсь, тебе сейчас легко». Надеюсь, смерть принесла ему то облегчение, которого он не смог обрести в жизни.
Я знаю, что книга, которую я пишу, не может быть панацеей. Мои слова не стали чем-то целительным для моего друга. Но я точно знаю, что кому-то из вас они могут помочь. И если эта история станет хотя бы для одного человека тем ответом, который сможет удержать его в этой жизни и даст ему сил на еще один шанс попробовать изменить свою судьбу, – я буду очень счастлива.
Эта глава называется «Побег». Мой друг так и не смог убежать от своих травм. И я не смогла. Наверное, потому что это невозможно. Избегание как последствие психической травмы распространяется на телесные ощущения, аффекты, мысли, желания, потребности, формы поведения, отношений (9, с. 238). Нашему организму кажется, что так он помогает нам спасаться. Но, застревая в этом избегании, мы не способны увидеть, что мир вокруг уже изменился – и что стратегия выживания шаг за шагом превратилась в стратегию саморазрушения. Разрушая себя бегством, мы не удаляемся от своей боли, мы лишь множим ее.
Дорога моего преппи закончилась пропастью. Я же продолжаю идти. Но разница лишь в том, что из своей пропасти я выбралась с помощью жизни; а он выбрался с помощью смерти.
Я уже говорила, что весьма фаталистична в отношении своей судьбы. Недаром одним из моих любимых школьных произведений был «Герой нашего времени» Лермонтова – именно оттуда я узнала слово «фаталист».
То, что я выползла из глубокой ямы, в которой пребывала, результат стечения многих обстоятельств. Как ни горько это признавать, смерть моего друга входит в число этих событий.
Назад: Как мы можем реагировать на угрозу согласно подходу PTM
Дальше: Двойственная осознанность