Теория структурной диссоциации
Концепты имплицитной памяти и физических реакций на травму получили распространение только в последние десятилетия (17, с. 48). Новую эру в терапии комплексной травмы ознаменовало появление теории структурной диссоциации, которую предложили голландские исследователи Онно Ван дер Харт, Эллерт Р. С. Нейенхэюс и Кэти Стил.
Суть этой теории заключается в двух утверждениях (27):
1. Травматические переживания, особенно те, которые происходят в самом начале жизненного пути, могут активировать разработанные эволюцией психобиологические системы действий.
2. Из-за экстремальных уровней стресса эти системы могут оставаться в той или иной степени неинтегрированными.
Давайте разбираться. Человек обладает разными психобиологическими системами, сформировавшимися в ходе естественного отбора, выполняющими различные функции и позволяющими ему наилучшим образом приспособиться к конкретным условиям жизни (9, с. 19).
У каждого из нас есть отдельные нейронные сети, которые обеспечивают и регулируют внимание, восприятие, эмоции, физиологию и поведение. На их основе строится наша повседневная жизнь. Эти врожденные нейронные пути называются системами действия, поскольку они побуждают индивида действовать определенным образом (1, с. 229), и каждой такой системе могут быть поставлены в соответствие врожденные предпосылки к тому или иному целенаправленному действию (9, с. 19).
Большинство систем действия в повседневной жизни направляют нас на просоциальную деятельность: привязанность, сотрудничество, конкуренцию, уход, игру и сексуальность (1, с. 229). Можно сказать, что это первый тип систем действия – к ним относятся системы, активность которых направлена на приближение к привлекательным и необходимым для повседневной жизни стимулам, таким как пища, сотрудничество и общение с другими людьми (9, с. 19).
Также существуют защитные системы действия против угрозы, которые включают в себя возможность реагирования четырьмя разными образами: борьбой, бегством, замиранием и иммобилизацией (помните, мы разбирали с вами то, как разворачивается реакцию на угрозу?) Это второй тип систем действия – они связаны с тенденцией удаления от отталкивающих стимулов, например разного рода опасностей.
Итак, первый тип систем действия связан с приближением к привлекательным стимулам, а второй – с отдалением от угрожающих стимулов.
Именно эти две противоположные системы могут лежать в основе дезорганизованной привязанности. У ребенка есть биологическая программа привязанности, которая вынуждает его искать связь со своим опекуном, как бы тот себя ни вел. И если он ведет себя хаотичным, непредсказуемым образом, то малыш оказывается перед неразрешимой дилеммой. Ему нужно удовлетворить две конкурирующие биологические потребности – в привязанности и в защите от одного и того же человека (1, с. 230). Это может приводить к потребности в постоянном и очень быстром чередовании двух разных систем действия – приближения и отдаления – с их очень разными физиологическими, эмоциональными, перцептивными и когнитивными составляющими.
Хотя ход эволюции подготовил нас и к решению задач в повседневной жизни, и к борьбе за выживание, мы не можем использовать предназначенные для этого системы одновременно и с одинаковой легкостью (9, с. 20). Для этого психике требуются неподъемные ресурсы, и она реализует подобную стратегию с помощью фрагментации – диссоциативного расщепления.
Ребенок сталкивается со стрессором, адаптационная реакция на который требует от него слишком больших затрат. Хаос снаружи приводит к подобию упорядоченного хаоса внутри: системы, которые не должны работать одновременно, начинают молниеносно чередоваться друг с другом, и напряжение, которое вызывает эта работа на пределе, ведет к их все меньшему контакту друг с другом. Их связь будто прерывается – и они начинают работать параллельно, но не согласованно.
Дети, подвергшиеся насилию, используют врожденную способность человеческого мозга к диссоциативному расщеплению. Это помогает им сохранить некое ощущение себя как «хорошего», не связанного с жестоким обращением. Диссоциация – это гениальная и адаптивная стратегия выживания, за которую приходится платить высокую цену (1, с. 728).
В этом состоянии человек переживает чрезвычайно сильные эмоции (гипервозбуждение), а также состояние гиповозбуждения, что существенно усиливает тенденции к дезинтеграции (9, с. 65).
Недостаток связности и интеграции личности проявляется ярче всего в чередовании возвращения в травматическое событие, повторного переживания этого события, с одной стороны, и избегания всего, что напоминает о травматическом опыте, ограничения повседневными заботами – с другой (9, с. 20).
Эти хронические непроизвольные и негармоничные чередования между системами действий могут объяснить, по крайней мере частично, развитие различных диссоциативных частей (1, с. 230) личности – психобиологических систем с разными зонами ответственности. Авторы теории структурной диссоциации предлагают использовать следующие термины для описания этих систем: «внешне нормальная часть личности» (ВНЛ) и «аффективная личность» (АЛ).
ВНЛ отвечает за репродуктивное поведение, отношения привязанности, заботу о других и иные виды социального взаимодействия. Кроме того, ВНЛ избегает травматических воспоминаний, которые могли бы помешать решению важных задач.
АЛ же отвечает за филогенетически унаследованные защитные маневры и эмоциональные реакции на стимулы, которым присваивает значение угрозы, в том числе по причине фиксации на прошлом травматическом опыте (9, с. 50).
Структурная диссоциация предполагает недостаток связи и координации между этими системами (9, с. 49). Одна часть может пребывать во власти травматических воспоминаний, тогда как другая сосредоточена на решении самых разных задач повседневной жизни (9, с. 135).
АЛ долгое время может «спать», но рано или поздно дает о себе знать. Ее пробуждение может быть связано с двумя условиями:
1. С контактом с триггером (то есть с условным стимулом – переживанием или событием, которое напоминает травму).
2. С перенапряжением – когда ВНЛ больше не удается ее сдерживать.
Реактивированная АЛ находится в состоянии физиологического гипер- или гиповобуждения, в ней вновь оживают убеждения и оценки, появившиеся при переживании травмы (например, «я умру», «это моя вина»), она охвачена аффектами, которые когда-то сопровождали переживание травматической ситуации. АЛ также склонна к защитным действиям, таким как бегство от опасности, защита от нападения, оцепенение (9, с. 74).
Жестокое обращение и пренебрежение в детском возрасте являются важными факторами развития травматических расстройств у взрослых после переживания крайнего стресса (9, с. 65). Психика может дробиться на несколько АЛ и ВНЛ – все зависит от степени травматизации.
Диссоциация личности начинается как творческая попытка поддерживать жизнь – и заканчивается серьезной борьбой за ее проживание (28).
У меня была одна внешне нормальная личность – держатель контрольного пакета акций, и одна аффективная личность – та, которая берегла и сохраняла весь калейдоскоп травматических воспоминаний о прошлом.
Как вы уже знаете из первой части этой книги, я почти не помню своего детства – ни того, что происходило внутри семьи, ни того, что происходило за ее пределами.
Подростковый возраст я помню лучше. Мне все еще недоступны воспоминания о том, что происходило в доме, в котором я взрослела (но одна из подруг моей мамы делилась со мной тем, что запомнила она: как я приходила к ним в гости и горько плакала, потому что не хотела возвращаться домой). Но я помню школьную жизнь, своих друзей и свои первые романтические связи.
Мне хотелось настоящей близости, но мысль о том, чтобы по-настоящему довериться кому-то, вызывала во мне ужас.
Это было оглушительное желание быть чьей-то – и при этом полнейшая неспособность воплотить это желание в жизнь.
Меня влекло к другим людям, но единственное, что мне хорошо удавалось в построении отношений, – это причинять боль себе и другим: мальчикам, парням, мужчинам. Это не было очевидным селфхармом, но я ранилась об других, ранилась настойчиво, ранилась специально. И их я ранила тоже. Не всех, нет, но многих; особенно тех, кому не посчастливилось влюбиться в меня.
Я была действительно жестока с теми, кто проявлял ко мне симпатию. Я будто мстила им за то, что они позволяли себе быть ласковыми со мной. «Со мной так нельзя», – кричало все мое существо. «Со мной можно только жестко, и чем безразличнее, тем лучше».
Самовосприятие выживших после комплексной травмы формируется под воздействием самозащиты. Если с самого детства вам приходится бороться с отвержением тех, кто является объектом вашей привязанности, вы можете смотреть на себя сквозь фильтр покинутости. И часто, даже когда вы вырастаете, вы продолжаете воспринимать себя именно так.
И вот что видит взрослый, выросший в дисфункциональной семье:
• Я был плохим ребенком.
• Меня было сложно – или невозможно – любить.
• Я не хотел любви и внимания.
• Я был слишком чувствительным.
• Я был слишком злым, обидчивым, плаксивым.
• Я был слишком слабым.
Эти убеждения необходимы для выживания. Отсутствие опыта безопасной привязанности может подрывать вашу уверенность в том, что вас можно любить. Возможно, вы вообще никогда не были в этом уверены – и это неудивительно, ведь это знание основано на том, что вы видели вокруг себя, когда взрослели.
Но это не значит, что никто не сможет полюбить вас. Это значит лишь то, что в детстве вам пришлось выживать в очень трудных условиях. Что вам как ребенку пришлось столкнуться с множеством испытаний, неподъемных для детской психики.
Но вы выжили. Вы справились. Пусть и поверили в то, что вы никчемный и недостойный человек.
Но это с самого начала было ложью.
Ваша нервная система способна меняться. Вы можете день за днем писать новую историю и обретать новые, теплые связи. Не позволяйте детскому опыту определять вашу взрослую жизнь.
Знаете, что такое настоящая сила?
Это возможность представить себе самую лучшую, самую успешную, самую реализованную версию себя и знать, что эта идеальная версия вас, вы здесь и сейчас и тот человек, которым вы были раньше, в равной степени значимы и достойны любви.
Это знание исходит изнутри – и это действительно настоящая сила, которая дает нам опору даже в самые мрачные периоды нашей жизни; даже тогда, когда все вокруг рушится.
Это знание помогает нам не отдавать власть определения себя и своей значимости в руки других людей. Даже если вас отвергли, покинули, оставили, даже если вы потерпели крах, даже если вы чертовски облажались.
И если вам не довелось услышать эти слова в детстве, послушайте со всем вниманием и нежностью к себе – вас можно любить прямо сейчас. И всегда можно было любить.
Отвергаемая матерью и сестрой, я находила утешение в отвержении других. Кажется, я даже получала от этого удовольствие. Кажется, мне это даже нравилось. Определенно, это давало мне ощущение жизни.
Я не считала себя красивым подростком – честно, я определенно не блистала эталонной красотой. Но я была умной. Наверное, мне повезло, что в школе, в которой я училась, интеллект считался значимой ценностью. Он был признанной социальной валютой – а я была миллионером.
И я была окружена мальчишками. Сначала я училась в физматклассе, в котором было около 20 парней и шесть девчонок, а затем в физматшколе, в которой просто было очень много подростков.
Я уточняю эти, казалось бы, ненужные детали, поскольку они имели достаточно важное значение для того опыта, который я получала. Эта случайная комбинация факторов – признанность интеллекта и большое количество мальчиков вокруг – не позволяла мне получать новые травмы за пределами семьи. Я не была знакома ни с буллингом, ни с отсутствием внимания ко мне со стороны сверстников. Моя школьная жизнь была приятной, насыщенной, а в дружеской сфере и вовсе целительной.
Но как специалист я понимаю, что это могло идти совершенно по другому сценарию – и если кто-то из вас знаком с таким сценарием, мне жаль.
Мне жаль, если из травмирующей семейной среды вам приходилось переключаться на травмирующую садиковскую, школьную и/или университетскую среду.
Мне жаль, что вашей психике приходилось постоянно сражаться за вас.
Мне жаль, что вам так рано пришлось стать храбрыми и сильными.
Мне жаль, что не было пространства, в котором вы смогли бы найти безопасность и расслабленность.
Мне очень жаль.
Но я надеюсь, что вы не забываете о маленьком ребенке, которому пришлось пройти через все эти испытания. О том, кому пришлось адаптироваться к жестоким условиям его детства. О том, кто выжил, несмотря ни на что.
И я надеюсь, вы осознаете, что у этого выживания была своя цена. Что вы не будете винить этого ребенка за то, как он выживал. Полагаю, у него не было выбора. Полагаю, он старался изо всех сил подарить себе будущее – то настоящее, в котором вы живете прямо сейчас.
Одна из целей этой книги – позволить вам вглядеться в себя там и тогда, вглядеться и не отворачиваться. Ведь если мы сольемся со страхом этого ребенка, у него вновь никого не останется (17, с. 90).
И я уверена, что у вас получится, – получится вместо привычного стыда, раздражения и гнева найти в себе возможность для сопереживания, принятия и доброты. Вместо привычного отвержения, до боли знакомого ребенку, которым вы были, подарить ему другой конец его истории, в котором он сможет обрести защиту, поддержку и любовь.
Моя школьная жизнь не требовала от меня чрезвычайных усилий для адаптации, и я рада тому, что у маленькой Марины была возможность проявлять себя интеллектуально, чувствовать признание как сверстников, так и учителей, оказываться в центре внимания по приятным причинам – победам на олимпиадах, хорошо написанным контрольным работам, высоким оценкам, хорошей физической форме.
Но при этом все та же самая комбинация случайных факторов давала мне возможность распространять свою травму за пределы семьи через многочисленные романтические связи с парнями.
Мне нравилось, когда они меня отталкивали.
Мне нравилось, когда я отталкивала их.
Мне нравились эти гротескные, угловатые, подростковые качели тревожно-избегающей привязанности.
В школе я старалась держаться двоих мальчиков, К. и И., и одного из них я мучила с особой жесткостью. И. был моим одноклассником, у него была красивая фамилия, и в него были влюблены популярные девчонки из нашей школы. Кажется, последний факт лишь усиливал мое стремление причинить ему боль.
Мной он заинтересовался, когда мы стали соседями по парте на литературе и он прочитал одну из моих заметок – уже тогда я любила писать тексты. Я помню, как притягивала и отталкивала его. Я помню, как он стоял на коленях и умолял меня о чем-то – наверное, о нежности. Я помню, как он отталкивал меня в ответ и я писала ему бесчисленные письма, сообщения, записки, лишь бы вернуть его в свою жизнь.
Декорациями нашей взаимно нездоровой связи была камчатская природа. Окруженные вулканами и Тихим океаном, мы разрушали друг друга своей нелюбовью.
Два моих самых деструктивных поступка в его отношении выглядели так:
1. Я предложила ему вести друг для друга дневники в течение недели и обменяться ими, чтобы якобы стать ближе. А затем я дала прочитать его дневник своим подругам, одной из которых этот мальчик очень нравился. И я знала это, но ничего не могла с собой поделать. Мне не хотелось причинять боль подруге; но желание причинить боль ему было сильнее. «Да ладно, не такой уж это и страшный поступок», – можете подумать вы. Но я напоминаю вам, что мы говорим о 15-летних подростках.
2. Этот пункт будет более суровым. Все лето после 10 класса (мы проводили его в разных уголках нашей страны) я писала ему романтичные письма, а затем, даже не попрощавшись, просто не вернулась на Камчатку. Я сбежала из своей семьи, своего дома, своего детства, прихватив с собой один чемодан, – и не взяла этого человека и его привязанность ко мне с собой.
Последний школьный год я провела в физматшколе при НГУ, и в этот год мальчиков в моей жизни стало в разы больше. Я даже не могу вспомнить их всех. Просто помню, что меняла их примерно раз в пару недель. И снова среди них были те, кто нравился моим подругам. И снова меня это не останавливало. И снова среди них были те, кто влюблялся в меня, – хорошие, приятные, достойные мальчишки. Романтичные ребята, предлагающие мне счастливое будущее со школьной скамьи. Но их симпатия только раззадоривала меня на аморальные поступки.
Когда я поступила в университет, мое саморазрушение, набрав высоту, полетело с космической скоростью…
Предполагалось, что оно будет стирать мою боль. Но оно стирало лишь меня.
Я была той, кто без раздумий изменяет и делает это снова и снова.
Я была той, с кем изменяют стихийно и одноразово.
Я была той, с кем изменяют постоянно.
Я была той самой девчонкой, которую так часто осуждает наше общество.
Это не доставляло мне радости, не повышало и не разрушало мою самооценку, нет; я словно просто не могла по-другому. Я словно должна была быть такой и делать это.
И я не могла это остановить. Я не могла на это повлиять. Это было неотвратимо – в молодости я начала платить ту самую высокую цену своей адаптации, за которую моя выжившая в детстве психика выставила счет.
Но моя «финансовая грамотность» – информированность о травме – была на нуле. Я пыталась убежать от этих долгов, я пыталась убежать из плена своей травмы, но побег лишь возвращал мне все это с высочайшими процентами.
Я начала пить. Отвратительно вела себя с соседками по общежитию, в котором жила на первых курсах университета. Они были вынуждены убирать за мной после моих неудачных экспериментов с дозами алкоголя. Мне было интересно, сколько вина я могу выпить за один раз. Сколько я вспомню наутро, а сколько забуду. Сколько окружающие меня люди смогут выдержать.
Когда я думаю об этой девочке, – девочке, которой я была в 17 лет, мое тело сковывает напряжение. Мне хочется забрать ее из этого опыта, рассказать ей, какой она может быть, какой она сможет стать. Как много в ее жизни будет света. Как мало останется саморазрушения.
Но я не в силах это сделать.
И жизнь этой девочки мчится вперед, в еще большую пропасть – в пропасть употребления амфетамина.
Когда я думаю об этом этапе своей жизни, мне до сих пор временами хочется отвернуться. Но я стараюсь выдерживать взгляд этого юного человека, существование которого было окутано ореолом созависимости и наркотиков.
И это тоже я. И это тоже часть меня.
Из общения с вами (в блоге, на консультациях, в Telegram) я знаю, что вы порой идеализируете меня. Это наше нормальное человеческое свойство – покупаться на хайлайтсы и обобщать.
Но наша жизнь многограннее, чем кажется. Люди рядом с нами глубже, чем думается. Мы о стольком не знаем…
В том числе поэтому нам не стоить судить других людей – так же как и создавать из них идолов и подозревать их в идеальности. И я надеюсь, что некоторые ваши представления обо мне разобьются об слова в этой книге. И вы поймете, что идеальность так хрупка.
Но это не значит, что мой нынешний мир пропитан ложью. Это значит лишь, что у любой истории есть изнанка. И временами эта изнанка столь непроглядная, что нам трудно поверить в ее существование. Но изнанка истории не отменяет саму историю. Она просто делает ее честнее. Глубже. Понятнее.
Из своего профессионального опыта я знаю, как сильно дороги, которыми идут другие люди, способны вдохновить нас. Утешить нас. Расслабить нас. Подарить нам надежду. На одной из сессий групповой терапии я делилась кратким контекстом своего детства: суицид отца, жестокое обращение матери. Кого-то это поразило. Кому-то было больно вместе со мной. Кому-то же было безразлично – и я еще раз повторю, что это нормально.
Я не знаю, что даст вам моя история, станет ли она чем-то большим, чем ваше потраченное на нее время. Надеюсь, вы расскажете мне об этом – что бы это ни было.