Незабываемое

Об Анне Николаевне Рязанцевой, духовной дочери отца Георгия Коссова, я узнал случайно. Как-то в один из дней, когда я просматривал в областной библиотеке подшивки старых «Епархиальных ведомостей», ко мне подошла Римма Афанасьевна Полунина и спросила: «Вы интересуетесь священником Коссовым?» – «А вы что, знаете что-либо о нем?» – в свою очередь спросил я и почувствовал, что какие-то новые и важные сведения о батюшке Георгии я от нее получу. «Да нет. Просто слышала о нем от своей знакомой. Она к его духовной дочери Анне Николаевне Рязанцевой часто в гости ходит. А недавно книгу дала мне почитать. Может, слышали о ней? Называется она "Светлый и отрадный уголок в душе России"». «Еще бы не слышал», – подумал я и про себя отметил, что мне крупно повезло.

Листать подшивки «Епархиальных ведомостей» после этого мне показалось делом утомительным и скучным, и я стал собираться домой. «А сколько же ей лет?» – поинтересовался я перед уходом. – «Девяносто пять было или скоро будет», – ответила она.

Адрес Рязанцевой Римма Афанасьевна не знала. Она назвала только улицу и примерно место, где находился ее дом. Дальнейшее установить было нетрудно. И вот в один из дней я отправился к ней. Жила Анна Николаевна на 2-й Курской совсем недалеко от моего дома. По Речному переулку я вышел к мебельной фабрике, затем повернул вправо и, пройдя несколько домов, свернул в один из дворов. И там, в самом конце его, увидел сиротливо отстоящий ото всех ветхий дом.

Я постучал в дверь сначала несильно, потом сильней. За дверью раздались неторопливые шаги, и, звякнув запором, на порог вышла благообразная старушка.

«Вы Анна Николаевна Рязанцева? – спросил я и, получив утвердительный ответ, продолжал: – Мне бы хотелось с вами о батюшке Георгии Коссове поговорить. Вы, говорят, его хорошо знали».

Несколько секунд она молча смотрела на меня, явно раздумывая, впустить или нет, а затем тихо сказала: «Ну входите». Мы прошли коридор и вошли в кухню, пахнущую сухими вениками и дымом. Я хотел было расположиться у стоящего около окна стола, но Анна Николаевна повела меня в зал. Там было просторно и прохладно. В углу висело много икон и чуть горела лампадка. Мы сели у окна почти под образами, и тут уж я получше ее рассмотрел. Была она небольшого роста, сухая и узкая в плечах. Глубокие рубцы морщин на ее прозрачно-восковом лице говорили не только о старости, но и о тяжкой жизни и усталости. Но вместе с тем в ее облике, движениях и разговоре присутствовала какая-то легкость и благородство. Я попросил ее рассказать о детстве, о том, как судьба привела к батюшке Георгию в Спас-Чекряк. И она начала свой рассказ.

«Родилась я в 1901 году в Болхове. Родители были мои сапожниками. Когда мне исполнилось 6 лет, умерла моя мать, а года через полтора или два скончался и отец, и стала я круглой сиротой. Кормить меня стало некому, и моя дальняя тетка Евдокия отвезла меня в Спас-Чекряковский приют. Так вот и попала я к отцу Георгию. В народе называли его батюшка Егор, а в приюте все без исключения – папаша.

Одели меня в синюю кофточку и синий сарафан, дали простую обувку и определили учиться в первый класс. Было это в 1909 году. Первое время пришлось мне нелегко из-за своей стеснительности и боязливости. Боялась не только что-либо попросить, но даже спросить. Держалась от всех обособленно, а потом прижилась и привыкла. Жили и учились в приюте девочки из очень бедных семей или такие же, как я, сироты. Зимой нас учили Закону Божьему, русской и славянской грамоте, арифметике и другим предметам, но все вкратце, как в церковноприходских школах. В свободное же от занятий время нас обучали разным навыкам и мастерствам. Учили, как шить белье, вязать спицами, осваивали мы также ткацкое и башмачное ремесло. Но и это не все. Кроме этого, приучали нас к повседневному домашнему труду. Мы мыли полы и убирали в приюте, стирали и штопали свое белье, оказывали помощь больным. Старшим воспитанницам поручалось по очереди ухаживать за самыми маленькими. Они умывали и одевали их, кормили из ложечки, выводили на прогулку. Летом вместо занятий в классах все воспитанницы работали на поле, в саду или на пасеке. Каждая из нас умела сажать и возделывать овощные грядки, ухаживать за плодовыми деревьями, подкармливать пчел и качать мед. Все это потом пригодилось в жизни.

Но не только учились и трудились мы в приюте, но много времени и отдыхали. Летом часто купались в пруду. Его мы вместе с батюшкой Егором выкопали сами. Старшие копали, а младшие на легких и удобных носилках относили землю; за прудом, в березовой роще, у нас устроены были разные качели. Но особенно весело бывало у нас на праздники. В те дни мы наряжались в парадную одежду и ставили концерты, посмотреть которые приходили многие жители близлежащих деревень. «А каким был приют? – спрашиваю я Анну Николаевну. – Почему во всех источниках называли его трехэтажным, а на фотографии мы видим здание в два этажа?» – «Приют находился в двухэтажном здании, но так как там было еще полуподвальное помещение, то все считали его трехэтажным», – говорит она. Внизу у нас находилась столовая, кухня, умывальник и вся отопительная система. На среднем этаже были у нас классные комнаты и большой зал. В зале висели киоты с иконами и портреты государя Николая И, государыни Александры Федоровны и их наследника Алексея. Там проводились торжественные мероприятия, ставились концерты, а на Рождество устраивали и украшали елку. На верхнем этаже, по обе стороны коридора, располагались спальные комнаты, очень светлые и с высокими потолками.

Приют был всегда открыт и доступен всем. У нас ничего не скрывалось. К нам ежедневно приходило много крестьян и приезжих богомольцев. Они толпами ходили по коридорам, открывали стеклянные двери и, заглядывая в классные и спальные комнаты, поражались и умилялись. «Надо же, какой тут рай батюшка Егор устроил, – говорили они. – Нигде такого нет».

«Ну а наказывали ли вас? И заставляли ли молиться, посты соблюдать?» – интересуюсь я. – «А зачем заставлять и наказывать? – изумляется она. – Батюшка Егор, наоборот, запрещал служащим нас наказывать. Но мы и сами, чтобы не огорчать его, старались вести себя достойно. И еще. Мы ведь ежедневно видели страждущий народ, пришедший к батюшке Егору со своими бедами. Видели его беззаветный труд. Целые дни проводил батюшка Егор в храме. Закончит обедню, служит молебен, а потом до 7–8 часов вечера принимает людей. И не уйдет домой до тех пор, пока не примет последнего. Это действовало на нас, и мы старались его не подводить. Все мы без исключения читали утреннее и вечернее правила. Молились перед учением и после. А кроме того, молились за Государя, за Государыню, за Царевича, за Священный Синод, за Преосвященного и за батюшку Егора. Посты соблюдали также все, а к Покаянию и Причащению относились особенно благоговейно. Да и как же могло быть иначе, когда сам батюшка Егор своим благочестием и трудом являлся для нас образцом исполнения христианского долга. Таких он и помощников себе подбирал».

Анна Николаевна встала и достала из комода старинную с вензелями фотографию, на которой были изображены три женщины. И стала рассказывать о каждой по очередности. Это – матушка Александра, жена нашего батюшки Егора. Она заведовала распорядительной и хозяйственной частью и являлась попечительницей нашего приюта. Родилась она в Елецком уезде, в семье бедного священника. Вспоминая свое детство, она рассказывала нам, как ходили они с матерью пешком в Задонск, чтобы поклониться святым мощам святителя Тихона Задонского. Оставшись без средств после смерти своего отца, матушка Александра вынуждена была оставить Орловское епархиальное училище и поступить учительницей в дальнее село. Это послужило тому, что она не только узнала быт крестьян, но и на себе испытала их нужду. Женщиной она была доброй, умной и являлась хорошей помощницей своему мужу. Вскоре после смерти батюшки Егора ее арестовали и выслали в Архангельск. Там она и скончалась.

Рядом с матушкой ее дочь Елена Георгиевна. В то время, когда фотографировались они, была она еще незамужняя. В дальнейшем Елена вышла замуж за псаломщика Николая Говорова, родила двух детей, а потом вместе с семьей была также выслана в Архангельск. Как сложилась дальнейшая ее судьба, мне не известно.

А вот следующая, в белом платочке, – это бывшая наша учительница Евдокия Павловна Ремезова, – оживилась Анна Николаевна. – Была она добрая, кроткая и работящая. Все свои силы Евдокия Павловна направляла на то, чтобы как можно больше принести пользы приюту. Она никогда не кричала на нас. На ее уроках мы чувствовали себя свободно, но слушались и подчинялись ей беспрекословно.

Как-то в приюте вспыхнула эпидемия кори. Занятия в классах прекратились, тут можно бы ей отдохнуть, но она, не желая оставаться без дела, взяла с собой нескольких старших девочек и поехала в Болховский женский монастырь, чтобы получше изучить ткацкое ремесло. Игуменья монастыря не только разрешила им пожить и поучиться в монастыре, но и помогла потом установить в приюте купленные батюшкой Егором новые ткацкие станки. Зимой Евдокия Павловна вела почти по всем предметам уроки, а летом вместе со старшими воспитанницами выезжала на хутор и там исполняла все огородные и полевые работы. Родом она была из Калуги и после того, как приют закрыли, уехала к себе. Но самой яркой личностью, разумеется, после батюшки Егора, была заведующая приютом княжна Ольга Евгеньевна Оболенская. Приехав случайно в Спас-Чекряк, она полюбила заведенные у батюшки Егора порядки так, что решила остаться у него навсегда и посвятить свою жизнь воспитанию сирот. Все свои средства она пожертвовала приюту. Ольга Евгеньевна преподавала музыку и учила нас, как правильно надо читать молитвы. А летом гуляла с нами в березовой роще или работала в саду. Она каждой воспитаннице старалась заменить мать. Мы все ее очень любили и за чуткость и доброту к нам называли – мамашей. Если кто-нибудь крикнет: «Мамаша!» – она тут же бросала все свои дела и спешила на зов. В 1918 году чекисты хотели ее арестовать как заложницу, и ей пришлось уехать из Спас-Чекряка.

Да и остальных служащих приюта нельзя не помянуть добрым словом. Ведь работали они не за деньги, а во славу Божию, получая только пищу и одежду. Все они были бессребрениками и ставили перед собой одну цель – воспитывать сироток и служить Богу. Батюшка Егор сам был истинный бессребреник. Несмотря на то, что церковь, приют и все его хозяйство возникли благодаря доброхотным пожертвованиям, у него было заведено, чтобы не выставлять кружек для сбора денег и не ходить по церкви с тарелкой для пожертвований. Батюшка Егор старался даже не напоминать об этом, а каждому прихожанину предоставлял возможность действовать по расположению своей души. Некоторые доброхоты это даже ставили ему в вину – мол, на сирот пожертвует каждый. Но батюшка Егор говорил: "А зачем принуждать людей? У меня вся надежда на Бога. Я Его прошу, и Он через людей мне подает. Кому сколько внушит, тот столько и пожертвует. Предположим – один, два, десять ничего не дадут, но Господь по Своей милости пошлет одиннадцатого человека и расположит его сердце так, что он и за себя, и за десятерых подаст. Об одном прошу Его только, чтобы не отступился от меня, грешного"».

Анна Николаевна зевает, прикрывая белым платочком свой небольшой рот, а я, пользуясь паузой, задаю ей новый вопрос: «А до каких лет содержались воспитанницы в приюте? И что ожидало их, когда становились они взрослыми?» – «А это уж кому как Бог положит, – отвечала она. – Батюшка Егор всем предоставлял волю». Каждая воспитанница по своему желанию могла уехать в Болхов или Орел. Пойти учиться или поступить на производство, определиться в монастырь или выйти замуж. Батюшка давал напутствие, благословлял, а многим и пророчил. Но по желанию каждая могла и после совершеннолетия в приюте остаться. Многие так и поступали. А если кто из старших девушек выходил замуж, тогда у нас было настоящее торжество. Матушка Александра готовила ей приданое, одевала, давала денег и отправляла из приюта, как родную дочь. На большие праздники они с мужьями приезжали в приют, и матушка встречала их, как своих родных. Но и те, кто уезжал от нас учиться или работать в города, в большинстве своем связь с нами не теряли. Они часто приезжали в Спас-Чекряк. Приют для всех был родным домом. И каждая твердо знала, что там она всегда получит совет, помощь и поддержку».

Тут вдруг кто-то постучал в дверь. Анна Николаевна пошла открывать, и следом за ней в комнату вошла почти таких же лет сухонькая старушка. Это была Мария Иосифовна Абакумова. Жила она, как выяснилось, под одной крышей с Анной Николаевной уже много лет. Я ей рассказал, по какому поводу пришел, и она тут же включилась в наш разговор. «Когда вернулся батюшка Егор после разговора со старцем Амвросием из Оптинского монастыря, то взялся за дело. Начал с того, что устроил в селе Спас-Чекряке небольшой кирпичный завод, а затем, когда поток денежных средств возрос, купил лесной участок. И вскоре в приходе у него такие перемены произошли, что, глядя на все это, невольно уверуешь в Божию силу, для которой все возможно. Прошло время, и выстроил батюшка Егор, как ему Оптинский старец Амвросий наказал, большой каменный трехпрестольный храм. А старую полуразвалившуюся деревянную церковь под руководством батюшки Егора тщательно разобрали и на том же месте поставили вновь. С Божьей помощью построил он также приют на 150 мест и второклассную школу, а к ней общежитие и две мастерские – слесарную и столярную. Второклассная школа – это не двухгодичная, как могут подумать теперь. Вы-то, молодые, не знаете. В то время существовало три вида школ. Церковно-приходские с одногодичным и трехгодичным сроком обучения, земские или народные школы грамоты с двухгодичным сроком и второклассные школы, в которых учились пять лет. Принимали туда уже грамотных и готовили в них сельских учителей. А кроме того, открыл батюшка Егор в Спас-Чекряке гостиницу и больницу, а в близлежащих деревнях построил пять церковно-приходских школ. Улучшил он и жизнь своих прихожан. Крестьяне по его совету взяли кредит у Крестьянского банка и купили тысячу десятин земли, и вскоре из бедных превратились в достаточно обеспеченных. Ко всему батюшка Егор свою руку приложил. Вместе с воспитанницами приюта и учениками второклассной школы выкопал пруд, святой колодец, развел сады и огороды, устроил образцовое пчеловодство. На проводившихся в Болхове каждую осень сельскохозяйственных выставках мы постоянно занимали призовые места».

«А какой был батюшка Егор? – интересуюсь я у Анны Николаевны. – Чем привлекал людей? Почему они толпами шли к нему в Спас-Чекряк? Ведь просто за хорошие утешительные слова люди за много верст не пойдут. Тем более, у многих из них и в своих приходах были хорошие священники». – «Какой был? – переспрашивает она и задумчиво смотрит в окно. – Ростом высокий, а телосложением крепкий. На вид грозный, но на самом деле кроткий и добрый. Взгляд у батюшки Егора был легкий, а лицо светлое, словно освещенное изнутри. Божия благодать исходила от него так сильно, что, находясь рядом с ним, чувствовали присутствие Бога. И от этого в душе появлялась невыразимая радость и легкость. Люди, может быть, по каким-то таинственным и незримым каналам чувствовали это за много верст и шли к нему с полной уверенностью, что он поможет. Батюшка Егор принимал всех, помогал даже в самых незначительных и мелких делах, а о себе никогда не думал. От этого, может быть, и такую славу имел. Он никогда не гнушался садиться за стол и есть с грешниками. В устроенной им гостинице всегда было много приезжих богомольцев и нищих. Часто вечерами, когда батюшка Егор был свободен от своих дел, он приходил туда, садился с ними за стол и в непринужденной обстановке вел беседу. Нам казалось странным, как при своей постоянной занятости у батюшки Егора на все хватало времени. Мы спрашивали его, а он нам отвечал: «Молитва чудеса творит. Она и день растянет. Двадцать четыре часа в сутках – это общее время для всех, но у каждого течет оно по-разному. У кого медленно идет, и он все успевает, а у кого так летит, что дня не замечает. Молитесь и возьмите себе за правило, чтобы молитва была выше и главней всех ваших дел. Тогда и будете все успевать». А в другой раз по этому же поводу батюшка говорил следующее: «Молитва помогает нам стяжать Святой Дух, а когда мы этого достигаем, тогда он уже нам во всем помогает». Мы видели, что это не просто слова, а так оно и было. Батюшка Егор брался за все и везде успевал. Раньше обувь в приюте для своих нужд мы шили самую простую, но батюшке Егору этого показалось недостаточным, и он закупил специальные станки и направил несколько воспитанниц в Орел. Девочки выучились, а потом обучили и других. И вскоре мы стали шить у себя в приюте разную обувь: мужскую, женскую и детскую. Батюшкиными молитвами хорошо было налажено у нас и ткацкое производство. Мы сами сеяли и убирали лен, пряли, красили нитки и ткали материю. Из нее делали одежду, одеяла и коврики на пол. Капиталов приют не имел. Жили мы своим трудом, но с батюшкиными советами и молитвами.

Истинным и великим подвижником был батюшка Егор. Мы часто сравнивали его со святыми преподобными отцами и всем говорили: «Преподобный отец Серафим Саровский из такой же сиротской общины, как наша, создал Дивеевский женский монастырь. Старец Амвросий Оптинский основал женский монастырь в Шамордино, где прежде тоже был сиротский приют. А наш батюшка Егор непременно создаст женскую обитель в Спас-Чекряке». И если бы не произошел переворот в 1917 году, так бы оно и случилось. Все к этому шло. У нас в приюте уже свои монахини были. Мы своего батюшку Егора еще при жизни святым считали, и не без основания. Ведь сам старец Амвросий Оптинский видел в нем Божий Дар, и все Оптинские старцы признавали его, как наделенного большой силой Божьего угодника. Об этом даже Нилус писал. Проповедей в церкви батюшка Егор не любил говорить, но поучал нас часто. Его духовные советы и наставления были всегда простыми и короткими и всегда западали в душу. «Не живите умом, – поучал он, – а живите сердцем. Ум наш лукавый, куда угодно нас заведет. Не ищите выгоду в жизни и не мечтайте о легкой и красивой жизни – это все уловки лукавого врага. Всегда помните, что все наслаждения и удовольствия, коими враг прельщает нас, быстротечны, они губят лучшее в человеке – его душу. Не отвергайте жизнь вечную ради сиюминутного благополучия и благоденствия. Не стремитесь к славе и почестям, все это проходит, как дым. А стремитесь своими молитвами и делами расположить к себе Бога. Всегда помните о Нем и считайтесь с Богом во всех своих делах, намерениях и поступках».

«Христианство – это не учение, а сама жизнь, – говорил батюшка Егор. – Если мы даже верим и признаем Бога, но не чувствуем Его своей душою, как живого и реального, то находимся еще далеко от Него. Если мы знаем Святое Писание и заповеди, но не живем по ним и не сверяем с ними свою жизнь, то что нам в этом проку. И бесы знают заповеди и Святое Писание, да еще получше нас».

Будучи истинным бессребреником, батюшка Егор не любил говорить о деньгах. Нас он предостерегал: «Деньги опутывают и порабощают людей, делают из них своих жалких и послушных рабов. Они соблазняют и требуют жертвы, но благополучия в жизни не дают. А зла от них много. Не порабощайте им свою душу. Бог каждому дает, сколько нужно. А если их не хватает, обратите внимание на себя и свою жизнь. Правильно ли вы живете? Цена денег, помимо их номинальной величины, зависит также и от правильной жизни и благополучия души. Знайте, что копейка может быть как рубль, а рубль как копейка», – учил нас батюшка Егор. Сам же он пользовался деньгами разумно.

«Не бойтесь страданий и скорбей, – предупреждал он нас. – Нам, христианам последних времен, духовных сил с каждым годом будет отпускаться все меньше и меньше, и все невзгоды, что выпадут на нашу долю, будут нам ко спасению. Не ищите совершенства ни в людях, ни в их учреждениях. Совершенен только один Бог. А поэтому прощайте им все обиды и грехи. Ведь в Святом Писании сказано: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». Не смотрите на чужие недостатки и грехи. За чужие грехи вас судить не будут, а за свои ответите.

Если вы видите, что духовный багаж ваш пустой и за вами нет ни добрых дел, ни раскаянных слез, ни усердия в молитве, не отчаивайтесь, а спасайтесь милостыней. Жертвуйте на храмы и на монастыри, помогайте своим ближним. Сам Господь Бог сказал: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». А еще батюшка Егор говорил, что нет высшей заслуги перед Богом, как помощь ближним. «Живите со всеми дружно, – советовал он, – и мир держите между собой, насколько это возможно».

О том, что произошел октябрьский переворот, мы узнали на следующий день. Тревоги особой не было у нас. Просто думали и гадали, что нас ждет. В тот день в Спас-Чекряк прибыл наш Преосвященный Владыка Орловский и Севский архиепископ Серафим. Он пробыл у батюшки Егора целый день, а к вечеру уехал в Болхов. О чем шел у них разговор и пророчил ли что батюшка ему, я не знаю, но уезжал он от нас грустный. Впоследствии горькую чашу ему пришлось испить до дна. Множество бед, гонений и унизительных оскорблений перенес он за Христа. В начале 1920-х годов Владыку осудили на 7 лет лагерей, потом второй раз на десять, а в 1937 году приговорили к расстрелу. Позднее я не раз думала, что, может быть, уезжая от нас в тот день, Преосвященный уже знал свою судьбу.

А еще через несколько дней приехал к батюшке Егору его родной брат о. Константин. Он жил и служил в Болхове. Жена его Ольга Васильевна была дочерью знаменитого настоятеля Спасо-Преображенского собора в Болхове о. Василия Попова, прослужившего более пятидесяти лет в том соборе священником, но в то время, к счастью, уже умершего. Семья у отца Константина была такой же, как и у батюшки Егора, большой. На иждивении находилось четверо детей. Высокий ростом, с веселыми глазами и небольшой бородкой на бледно-розовом лице, он всегда производил на нас благоговейное впечатление. Обычно веселый и радостный, в этот раз он приехал озабоченный и хмурый. На вопрос, что в Болхове, он только махнул рукой и устало проговорил: «Соблазнили народ легкой жизнью, теперь добра не жди». Знал ли он, предвидел ли свою судьбу, но она была к нему немилосердна. Позднее отца Константина арестовали и отправили на этап, но по дороге к месту заключения ему как-то удалось бежать. Ночью он вернулся в Болхов и спрятался у знакомых на чердаке. Одна женщина узнала об этом, пошла и выдала его властям. Отца Константина вновь арестовали, и назад он больше уже не вернулся.

Мы спрашивали у батюшки: «Что нас ждет?» На все наши тревожные вопросы он неизменно отвечал: «Печалиться и унывать не надо. Что Бог даст, то и будет. Все делается по Его святой воле».

А вести отовсюду с каждым днем приходили все страшней и тревожней. Новая жизнь, явно безбожная, начиналась с того, что Церковь отделили от государства, и было ясно, что делалось это для того, чтобы потом со всей яростью подвергнуть ее нападкам. Власти умышленно стали разжигать всеми средствами ненависть к духовенству. Говорили, что они обманывали народ, наживая себе на этом несметные богатства. По всему уезду прошел слух, что будто бы чекисты нашли в подвале Троицкого мужского монастыря 17 пудов золота, спрятанного монахами от народа. А вслед за этим все духовные лица и их родные стали подвергаться преследованиям и репрессиям.

Тучи сгущались и над Спас-Чекряком. В приюте, с каждым днем все острее, стала ощущаться нехватка хлеба и дров, и постепенно расстраивались установленные батюшкой Егором правила и порядки.

Но это было только начало. Вскоре в Спас-Чекряк зачастили разные уполномоченные лица и всякие комиссии. Они устраивали обыски, описывали казенные и личные вещи, ставили на какой-то особый учет людей. Покоя нам уже не было.

Осенью 1918 года батюшку Егора вызвали в Болхов и арестовали, но, продержав несколько дней в местной тюрьме, отпустили. Он явно не вписывался в тот образ врага, какой новые властители давали священникам. Все люди, не только в уезде, но и далеко за его пределами, знали, что батюшка Егор был человек бескорыстный и добрый. Всем помогал и не требовал за это никакой платы, да еще содержал на своем попечении пять школ, приют и больницу.

Власти хоть и выпустили батюшку Егора, но в покое его все равно не оставили. Они решили бороться с ним другим способом. Вскоре все батюшкино хозяйство преобразовали в сельскохозяйственную артель. Управлять артелью назначили других людей, а батюшка Егор остался не у дел.

Вскоре из Орла пришло распоряжение, чтобы новых сироток в приют не принимать, а тем, кому исполнилось 18 лет, приказывалось искать себе другое пристанище.

Старшие воспитанницы стали уезжать кто в Болхов, кто в Орел, а кто в Белев. Но уехали не все.

Полина Сазонова, Аня Фокина, Надя Дивногорская и другие не захотели уезжать из Спас-Чекряка. Они, покинув приют, перешли жить на частные квартиры.

В 1919 году мне исполнилось 18 лет, и я уехала в Болхов. Устроилась на работу в кожевную артель, но связь с батюшкой Егором не теряла. Часто приезжала к нему за благословением и советом или просто погостить. По всему уезду шли аресты и расстрелы. Ослепленная безбожной властью молодежь камнями била стекла в церквах, рубила и жгла иконы. Большой грех лежит на людях и по сей день.

В начале 1920-х годов в Спас-Чекряк прибыла специальная комиссия по изъятию церковных ценностей и потребовала сдать все изделия из золота и серебра. А так как ценностей у батюшки Егора не было, то его обвинили в укрывательстве и, вновь арестовав, отправили в орловскую тюрьму.

Начались каждодневные и бесконечные допросы. Больше месяца держали его в тюрьме, требуя, чтобы он выдал якобы спрятанные сокровища. Но, видно, Господь Бог сильно берег своего подвижника. Власти не смогли предъявить батюшке Егору ни доказательств, ни улик и снова были вынуждены его отпустить. Позднее прошел слух, что своей прозорливостью и убедительными ответами батюшка Егор удивил даже затвердевших душой надзирателей и следователей. Некоторые ему сочувствовали и помогали, как могли.

После второго ареста он немного осунулся, постарел, но по-прежнему был бодр и весел. Как и прежде, заботился больше не о себе, а о людях. Одних лечил, другим советовал, третьих, несмотря на свое тяжелое материальное положение, кормил и помогал, чем мог. Бывали случаи, когда к нему приходили люди со злыми умыслами, но после встречи с ним раскаивались в своих помыслах и намерениях и обращались к Богу.

«Главной причиной людских бед, – говорил батюшка Егор, – является наша грешная жизнь и отступление от Бога. Но это пройдет. Скорбями и страданиями Россия очистится от грехов и обратится к Богу. Царица Небесная не оставит наш народ и будет просить за нас Сына Своего, нашего Спасителя Иисуса Христа. И Господь Бог простит нам грехи наши и даст людям спокойствие и благоденствие. Когда это случится, вновь явится икона Казанской Божией Матери и будет прославлена в третий раз».

Может, эти слова дошли до новой власти, а может, боялись они авторитета батюшки Егора в народе, но не было ему от них ни дня покоя до самой смерти. В то время произошел церковный раскол, и часть священников, отступившись от Иисуса Христа, создали свою «обновленную» церковь. Эти священники поддерживали закрытие монастырей, ликвидацию святых мощей и в открытую говорили, что они с новой властью идут к одной цели – к устроению Царствия Божьего на земле. Сами себя они гордо считали образованным и прогрессивным духовенством, но в народе получили презрительное название «живцы». В Болховском уезде руководил ими священник Покровский. О его несчастной и печальной жизни и участи особый разговор. Власти умело использовали новое духовенство в борьбе с Православной Церковью. Не обошли они стороной и Спас-Чекряк. По их заданию обновленцы часто приезжали к батюшке Егору. Вначале льстили и заигрывали с ним, но после окончательной неудачной попытки склонить его в свою церковь повели с ним открытую борьбу. Они стали писать доносы в ГПУ, что батюшка Егор настраивает народ против Советской власти, что принимает у себя бывших помещиков и дворян и ведет с ними контрреволюционные разговоры. Но батюшка Егор на это внимание не обращал. Каждый день служил он Пресвятой Богородице молебен. Она в те дни была его особой заступницей. А еще батюшка чтил и хранил благоговейную память о своем духовном наставнике старце Амвросии Оптинском и в трудные минуты обращался к нему за помощью.

От тяжелых жизненных невзгод и постоянных пастырских трудов батюшка Егор заболел. Вначале мучил желудок, а потом стала не давать покоя и печень. Болезнь прихватывала так, что иногда не было сил даже встать с кровати. Но и в такие дни не отказывал он приходящим к нему за помощью людям и принимал их, лежа в постели. Родные и близкие старались ему помочь, но состояние батюшки Егора ухудшалось с каждым днем. Смерть свою батюшка предчувствовал заранее и еще за месяц всем приходящим к нему говорил: «Все. Оставляю вас. Надейтесь теперь на Бога. А ко мне с вашими бедами приходите на могилку, как к живому». Умер он 26 августа, по старому стилю, на 74-м году. Смерть его поразила всех в округе. Толпы народа шли в Спас-Чекряк со всех сторон. Все горько плакали и чувствовали себя осиротевшими. Хоронили батюшку 29 августа 1928 года, в день Усекновения главы Иоанна Крестителя. Похороны, несмотря на большое количество епископов и священников, а приехало их более 40, были по-христиански простые, но в этой простоте чувствовалось что-то необычное и торжественное. Погребен батюшка Егор был с правой стороны у алтаря построенной им каменной церкви. Мы, все его духовные дочери, знали, что батюшка расстался с нами только телесно, но духовно продолжал жить среди нас. И не только жить, но и молиться за нас, влиять на наши дела и нам всячески помогать. Позднее в этом нас не раз убеждали многочисленные чудотворные случаи».

Несколько таких случаев Анна Николаевна мне рассказала.

Я вижу, что Анна Николаевна устала и мне пора уходить, и напоследок прошу разрешить мне переснять ту старинную фотографию, что она показывала мне. Анна Николаевна не возражала, а на вопрос, когда можно прийти, говорит, что в любой день.

Летний день длинный, и я вечером, часам к пяти, вновь пришел к ней, полагая, что на этот раз не задержусь у нее надолго. Но едва успел переснять фотографию, как пришла ее знакомая Антонина Николаевна Новикова, работающая в Михайло-Архангельской церкви, и разговоры вновь увлекли нас. И вдруг я подумал: «Что же я не сфотографировал Анну Николаевну. Ведь ни одной фотографии ее нет. А ведь она, как живая нить, связывающая нас с отцом Егором». Но Анна Николаевна стала отказываться. «Батюшка Егор не любил фотографироваться, и я не буду». И мы стали ее уговаривать. «Батюшка, может, и не любил фотографироваться, но фотографии его все же есть, – убеждали мы ее. – А если бы он не сфотографировался, то мы бы сейчас и не знали, какой он был. А то вот, пожалуйста, можем на него теперь посмотреть». Это убедило ее, и она согласилась. Я сфотографировал ее несколько раз. Вначале одну, затем троих, а потом мы еще долго на улице говорили о делах насущных. Теплый летний вечер тянулся на удивление долго, и чарующая вечерняя тишина размягчала наши души, сближала нас и располагала к откровенному, доверительному разговору. И мы обменивались своими сомнениями, предчувствиями и надеждами.

Наконец я попрощался и ушел, нисколько не сомневаясь, что сюда еще не раз приду. Мне казалось, что для этого у меня будет много времени, чуть ли не вечность. И я, каюсь, не особенно и спешил. Несколько раз я собирался, но все откладывал. А когда наконец пришел, оказалось, что ее уже нет в живых.

Мария Иосифовна рассказала мне, что похоронили Анну Николаевну на Платоновском кладбище, недалеко от храма Иоанна Богослова, а те немногие вещи, что остались у нее, в том числе фотографии и редкую книгу о приюте в Спас-Чекряке, передала она в женский монастырь.

Вскоре мне пришлось быть в Спас-Чекряке. Уезжая, набрал я с батюшкиной могилки земли, а из святого колодца воды и, возвратившись в Орел, передал Марии Иосифовне, чтобы отнесла она это все к Анне Николаевне на могилку. А когда передавал, подумал, что с батюшкой Егором она уже давно встретилась.

Помяни их, Господи!