Новомученик протоиерей Василий Медведский, пресвитер Петербургский

(1875–1931)

Новомученик протоиерей Василий Медведский родился в 1875 году в семье священника Троицкой церкви села Помялово, входившего в состав Новоладожского уезда Петербургской губернии. По окончании в 1896 году Петербургской духовной семинарии Василий был определен епархиальным начальством на вакансию псаломщика к Георгиевской церкви с. Осьмино Гдовского уезда. Прослужив 8 месяцев в Георгиевской церкви, Василий перевелся на место псаломщика же в другой приход. Причина столь быстрого перемещения заключалась не в поиске более выгодного места и не в неуживчивом характере Василия. К перемещению его побудило искреннее стремление помочь своему зятю, мужу родной сестры, оказавшемуся в бедственном положении. Он, также как и Василий, был псаломщиком Петербургской епархии и служил в Модолицкой Никольской церкви Лужского уезда. Приход этот был гораздо беднее, чем тот, на котором служил Василий, и его причетник, человек женатый и многосемейный, находился в самом бедственном положении. Движимый чувством сострадания к своей родной сестре и к ее несчастной семье, Василий решил уступить ему свое место, а самому отправиться на его приход. В результате этого поступка, говорившего о «крепости семейных уз» Медведских, Василий и оказался на новом месте служения. «Псаломщики церквей Модолицкой, Николаевской Лужского уезда, Павел Савин и Осьминской, Георгиевской Василий Медведский, – сообщал официальный орган церковной печати, – перемещены один на место другого 12 декабря 1897 года».

На новом приходе Василий пробыл еще меньше, всего три месяца. Обстоятельства складывались таким образом, что требовали от него возврата на прежнее место служения. Пришлось возвращаться обратно, в Осьмино. Василий и сам меньше всего ожидал подобного поворота событий, который был вызван все той же необходимостью служения своему ближнему. Но без долгих колебаний и раздумий он пошел и на этот шаг жертвенной любви, довершив до конца начатое дело. Впоследствии в своем прошении об иерейской хиротонии, поданном на имя митрополита Палладия (Раева), он так объяснял мотивы своего поступка: «Окончив в 1896 году курс в Санкт-Петербургской духовной семинарии, я милостию Вашего Высокопреосвященства был назначен псаломщиком в с. Осьмино, где прослужил 8 месяцев. Затем, принимая во внимание крайне бедственное семейное и материальное положение своего зятя, я ходатайствовал вместе с ним пред Вашим Высокопреосвященством о перемещении нас одного на место другого, на что и последовала милостивая резолюция. Спустя 3 месяца после перевода, я получил известие от сестры, что зять сильно заболел и нуждается в помощи по службе. Зная, что такая же самая болезнь и ранее бывала у него и затягивалась на более или менее продолжительное время, я, дабы оказать помощь зятю и не доводить его, человека небогатого и многосемейного, до обременительных для него трат на вознаграждение наемному человеку за исполнение его обязанностей во время его болезни, решился на некоторое время совсем оставить собственную службу, о чем и заявил местному священнику, который принял на себя труд письменное мое заявление об отказе лично передать о. благочинному для исходатайствования разрешения у надлежащего начальства».

В результате, как это и случается с теми, кто меньше всего думает о себе и о выгодах своего существования, Василий оказался в положении весьма неопределенном. На прежнем месте служения, в Осьмино, числился его зять Павел Савин, который после выздоровления приступил к исполнению своих псаломщических обязанностей. На новом месте, в Модолицах, его тоже никто не ждал, так как он сам письменно отказался от него. К этой фактической неопределенности прибавилась еще и неопределенность документальная: оказывается, Василий по причине своих переходов туда и обратно не был внесен в клировые ведомости ни Осьминской, ни Модолицкой церкви. Оно и понятно, ведь клировые ведомости составлялись в конце календарного года, а к этому моменту Василий успевал выбыть из прихода. Что уж и говорить, не слишком хорошее начало для человека, желающего получить священническое место в епархии, где в то время не было проблем с замещением иерейских вакансий, а, наоборот, имел место избыток кандидатов в священный сан.

Но ждать Василию не пришлось долго. Он был рукоположен в сан гораздо раньше, чем многие его однокашники по семинарии. 14 февраля 1899 года в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры совершилась его диаконская хиротония, а 17 февраля того же года митрополит Антоний (Вадковский) в храме Санкт-Петербургской академии рукоположил Василия Медведского во пресвитера. Всего два с половиной года после студенческой скамьи он оставался в звании псаломщика. А ведь для подавляющего большинства выпускников семинарии этот срок растягивался на 6–7 лет, ибо в то время старались не рукополагать в священный сан ранее установленного канонами срока. Обычно семинарист, к концу учебы достигавший 21-22-х лет, на протяжении нескольких лет терпеливо ожидал своего часа, трудясь где-нибудь на сельском приходе в качестве псаломщика. Судьба выпускника Василия Медведского сложилась иначе. Пренебрегши с самого начала своей церковной карьерой ради любви к ближнему, он впоследствии щедро вознагражден был за свою самоотверженность получением священнической вакансии ранее положенного срока. Всего через два года по окончании им семинарии, 2 октября 1898 года, благочинный церквей второго округа Лужского уезда священник Павел Вишневский рапортовал о нем епархиальному начальству ввиду предстоящей его хиротонии: «Псаломщик села Модолицкое Никольской церкви Лужского уезда Василий Васильевич Медведский, 23 лет, при весьма хорошем поведении и трудовой жизни неопустительно и исправно исполнял псаломщические обязанности как в храме Божием за богослужением, так и в приходе при требоисполнении, что и удостоверяю».

Определен он был на открывшуюся вторую вакансию к церкви св. Димитрия Солунского села Городня Лужского уезда. С этого провинциального прихода и начался его пастырский путь, который он мученически завершит в звании настоятеля Гутуевской Богоявленской церкви города Санкт-Петербурга. До своего назначения в столицу он окормлял еще два губернских прихода: с 1900 по 1907 год он настоятельствовал в Покровской церкви села Югостицы Лужского уезда, а с 1907 по 1915 – в храме села Георгиевское того же уезда. Ничем особенным не выделялась его жизнь в эти годы. Как и все священники, он совмещал исполнение пастырских обязанностей с преподаванием Закона Божия в ряде министерских, земских и церковно-приходских школ, с 1906 года был назначен духовным следователем второго благочиннического округа Лужского уезда и воспитывал в семье двух приемных мальчиков (своих детей у отца Василия не было). «Поведения весьма хорошего, скромного», – так отзывался благочинный об отце Василие при заполнении соответствующей графы клировых ведомостей Георгиевской церкви.

Начало первой мировой войны привнесло свои изменения в церковную жизнь каждой епархии Русской Православной Церкви. По мере ее развития возникла проблема нехватки духовенства. С этого времени все чаще в «Известиях по Санкт-Петербургской епархии» стали появляться ранее не встречавшиеся сообщения о вакантных местах в сельских приходах. В 1915 году с каждым месяцем число таких приходов неумолимо возрастало. Кадровое полковое духовенство погибало на фронтах, а его место занимало духовенство приходское, не обученное отправлению пастырских обязанностей в условиях военных действий. Десятки приходов стояли «без пения». Дошла очередь и до прихода, где служил отец Василий Медведский. В ноябре месяце 1915 года епархиальный орган печати извещал, что церковь села Георгиевское Лужского уезда стоит праздной, и место настоятеля объявлено вакантным. 16 октября 1915 года делопроизводитель Духовного правления при протопресвитере военного духовенства направил в Петроградскую консисторию сообщение следующего содержания: «Распоряжением помощника протопресвитера военного и морского духовенства от 14 октября протоиерей лазарета лейб-гвардии Московского полка Авксентий Туревич освобождается от исполнения возложенных на него пастырских обязанностей в запасном батальоне означенного полка и на священническую вакансию к названному батальону на время войны назначается священник церкви села Георгиевское Лужского уезда Василий Медведский».

Новое место служение отца Василия находилось в Петрограде, на Большом Сампсониевском проспекте, в доме № 61. Здесь располагалась полковая церковь св. Архистратига Михаила. Полковой священник занимал квартиру в следующем доме, № 63, в здании казарм, где размещался офицерский состав Московского полка. Слово «лейб-гвардия», фигурирующее в названии полка, являлось почетным наименованием отборных, привилегированных воинских частей. Лейб-гвардия была призвана служить верной опорой монархии. Офицеры лейб-гвардии были исключительно дворянского происхождения, а рядовой и унтер-офицерский состав набирался из числа лиц, наиболее благонадежных в политическом отношении. Соответственно этому подбиралась и кандидатура полкового священника.

Участвовать в военных действиях на фронте отцу Василию не пришлось. Запасной батальон, священником которого он был назначен, оставался в столице и нес охрану города. Но пастырское служение от этого не становилось легче. В те предреволюционные годы падение дисциплины и брожение началось даже в гвардейских полках. Московский полк не составлял исключения, он также был охвачен всеобщим процессом распада и разложения. Для него, по воспоминаниям современников, «была характерна (еще в предвоенные годы) широкая распространенность либеральных, а то и социал-демократических настроений как среди солдат, так и среди офицеров. Ходили по полку и нелегальные издания. Отчасти это могло объясняться тем, что нижние чины рекрутировались в полк из числа квалифицированных петербургских рабочих, что было вызвано необходимостью обслуживания состоявших в ведении этой части Главных оружейных мастерских». И все же в 1917 году в Московском полку не было отмечено ни одного случая ареста, а тем более убийства офицеров, столь обычных для других частей Петроградского гарнизона. Не исключено, что это было результатом пастырской деятельности полкового священника, своим присутствием и служением в определенной степени сдерживавшего разгул революционной стихии во вверенной ему пастве.

После прихода большевиков к власти отец Василий Медведский, как и все военное духовенство, остался без места. В январе 1918 года последовал приказ Народного Комиссариата об увольнении всего духовенства из военного ведомства. Вскоре, однако, он получил новое назначение. В середине 1919 года он был приглашен вторым священником в Гутуевскую Богоявленскую церковь. Сохранился протокол заседания церковно-приходского совета Гутуевского храма от 23 мая 1919 года, на котором обсуждался этот вопрос. В нем, в частности, говорится: «Решено было: согласно просьбы членов совета и некоторых прихожан направить 20 мая с. г. к Его Высокопреосвященству, митрополиту Вениамину, депутацию в лице церковного старосты Н. М. Ананьева и товарища председателя В. Н. Мочалина для просьбы назначить постоянного священника, причем было указано, как на желаемого пастыря, на отца Василия Медведского. Владыкою было изъявлено согласие исполнить нашу просьбу и назначить и благословить к нам отца Василия, если от него последует прошение». 12 лет прослужил здесь отец Василий, сначала вторым священником, а с 1927 года по день своего ареста – настоятелем храма.

Приход Гутуевской церкви отличался твердой приверженностью Православию и в годы церковной смуты оказался одним из тех немногих приходов, которые не уклонились ни в обновленчество, ни в прочие сотрясавшие епархию расколы. Не нарушил этого неизменного пребывания в Истине и ее клирик – протоиерей Василий Медведский, завершивший свой земной путь мученической кончиной.

К 1931 году отец Василий проживал за городом, в Тайцах, снимая жилье в доме № 7 по Санаторской дороге, т. к. приходские дома на Динабургской улице к тому времени были «национализированы». Поэтому на службу в храм и со службы домой каждый раз приходилось добираться издалека. 6 января 1931 года его повседневный маршрут был неожиданно нарушен. В этот день, в Рождественский сочельник, ему не пришлось вернуться домой. После окончания службы он был арестован и препровожден в камеру городской тюрьмы, находившейся на Нижегородской (ныне ул. Лебедева) улице. Вскоре в эту же камеру поместили бывшего командира лейб-гвардии Московского полка П. М. Яковлева и поручика А. Кованько. А спустя еще некоторое время сотрудники ГПУ арестовали еще 40 человек из числа бывших офицеров Московского полка. Всем им было предъявлено обвинение в создании контрреволюционной организации с целью нанесения тылового удара при каких-либо политических осложнениях. «Следуя старым традициям полка, в день полковых праздников и по особо выдающимся полковым дням, – говорится в обвинительном заключении по делу бывших офицеров Московского полка, – устраивались сборища, на которых обсуждались вопросы о методах борьбы с советсткой властью, об объединении всех бывших офицеров в одну организацию, которая в момент внутренних осложнений в СССР была бы вооруженной поддержкой для контреволюции. Сборища бывшего гвардейского офицерства начались с 1923 года и продолжались до 1930 года. Происходили они вначале в полковой церкви, с закрытием последней перенесены были на квартиру к полковнику Яковлеву и бывшей полковой даме Мальм». Так как «сборища» совершались в дни религиозных праздников, то полковой священник должен был иметь к ним самое непосредственное отношение. Поэтому отец Василий подлежал аресту наряду с прочим офицерским составом полка.

Никаких расследований по делу не производилось. Все устанавливалось на основании показаний арестованных лиц. Отца Василия допрашивали всего один раз, и его показания носят самый нейтральный характер. Он отверг все обвинения в заговоре, отказался характеризовывать политические убеждения офицеров, не оговорил ни одного из своих соузников и с прямотой и безбоязненностью обозначил свое отношение к власти большевиков. Вот протокол его единственного допроса слово в слово: «Из бывших офицеров Московского полка знаю Ризникова, Мельгунова, Яковлева, Пемеллер, Пудинского и других, фамилии коих не помню. С ними встречался в разные времена. Про их политические взгляды сказать не могу. В каком-то году, точно не помню, я получил приглашение отслужить панихиду в день полкового праздника 8 ноября. Приглашение получил от Яковлева. Из бывших офицеров Московского полка были Ризников, Морозов, Мельгунов и другие, фамилии коих не помню. Всего было 15 человек. После панихиды тут же на квартире Яковлева было собрание. Говорили о том, что тяжело живется, страшный голод, думали, что просуществуем ли мы, и больше не помню за давностью времени. В 1930 году я устраивал именины, из бывших однополчан были Яковлев и другие, фамилии коих не помню. Всего было человек 15. Отрицаю факт того, что на этих именинах я провозглашал тост «за свержение советской власти». Мои политические убеждения соответствуют моему сану. Советскую власть признаю постольку, поскольку она у власти. Недоволен гонением со стороны советской власти на религию, непосильными налогами, которые советская власть накладывает на духовенство. Цель панихиды была сохранение старых традиций полка. На этой панихиде я не поминал Николая второго. О времени падения советской власти мы читали вырезки из газеты «Руль», «Пробуждение»».

Причастность протоиерея Василия к заговору органы доказывать не стали, как не стали вообще разбираться в существе дела. Этого протокола было достаточно органам советского правосудия для вынесения отцу Василию высшей меры наказания, а заодно с ним – еще 10 участникам процесса о никогда не существовавшей организации. Остальные лица получили разные сроки лагерей.

Чем же объяснима эта беспощадная жестокость? Прежде всего, внутренним содержанием власти большевиков, для которых применение террора – самый обычный метод управления. Но у этого дела была и своя вполне конкретная причина. Ее невольно указала в своей заметке, опубликованной в альманахе «Минувшее», вдова расстрелянного протоиерея Василия Наталья Васильевна Медведская. Эта небольшая заметка объемом всего в три листочка, которая называется «Последняя страница истории лейб-гвардии Московского полка», посвящена судьбе последнего полкового командира Петра Михайловича Яковлева. Вот что пишет Н. Медведская: «После октябрьского переворота многие кадровые офицеры, не втянутые в гражданскую войну, были обречены на полуголодное существование и случайные заработки. Среди них оказались некоторые офицеры-московцы, в том числе П. М. Яковлев. В 20-е годы он служил в Балтфлоте, в Военно-Медицинской академии кассиром, шил и чинил обувь для театров. В 1924 году советской властью было принято решение отдать помещение бывшей полковой церкви под клуб одного из ближайших предприятий. В связи с этим Яковлеву было предложено найти оставшихся в живых родственников тех офицеров, что были похоронены в церкви. Их останки предполагалось перенести в другое место. <…> Свинцовые гробы перевозились на простых телегах. Процессия двигалась через весь город (к сожалению, место вторичного захоронения установить не удалось). После этой печальной процедуры для родных и сослуживцев перезахороненных офицеров на квартире Яковлева был устроен вечер поминовения. Офицеры были в форменных кителях без погон, дамы – в траурных вуалях. Собрание не носило сколько-нибудь политического характера. (Это было то самое собрание, на котором отец Василий, якобы, произнес тост «за свержение соввласти» и совершил молитвенное поминовение императора – прим. авт.) <…> В ночь на 7 января П. Яковлев был арестован. <…> Яковлеву предъявили обвинение в утайке серебряной утвари из полковой церкви, ктитором которой он был как командир полка. Полковое серебро из церкви было сдано по описи, которая хранилась в одном из советских учреждений. На это Яковлев указывал на допросах. Однако запрашивать описи никто не собирался, а сам подследственный этого, естественно, сделать не мог». «Полковое серебро из церкви» и явилось той скрытой пружиной, которая побудила сатрапов диктаторской власти сфабриковать дело бывших офицеров лейб-гвардии Московского полка. Им нужны были драгметаллы, так как бумажные деньги в 30-е годы в стране ничего не стоили. Сталинский курс на индустриализацию привел страну к глубочайшему кризису. «Одним из его проявлений было разрушение денежной системы и полное разорение бюджета. Огромный дефицит бюджета латали за счет повышения цен, введения обязательной подписки на займы, а главное – эмиссии. <…> Обесценивание денег вело к массовой скупке товаров в запас и натурализации товарообмена. <…> Произошло раздвоение денежной системы, сложился разный курс цен в монете и бумажных банкнотах, а в ряде мест продавцы вообще отказывались принимать бумажные деньги. Огромные суммы в серебре оседали в кубышках». За этим-то серебром и охотилось ГПУ. Причем, сомнительно, чтобы охота эта велась из государственных интересов. Скорее всего, добытые деньги шли не в казну, а в карманы стоящих у власти мародеров. Чудом уцелевшие в годы массовых изъятий драгоценности церкви Московского полка в кризисные годы привлекли внимание алчных и хищных представителей большевистского режима. А чтобы придать вид законности репрессиям, обусловленным очередным изъятием, их решили поместить в контрреволюционное обрамление. Никакого грабежа и бандитизма, идет борьба с государственными преступниками.

К тем, кто из числа арестованных не желал участвовать в этой инсценировке, применяли методы давления. О них упоминает Н. Медведская: «При немногочисленных свиданиях с родными Яковлев сообщил, что у него отобрали очки и давали подписывать какие-то бумаги, которые он без очков прочесть не мог. Кроме того, перед допросами его по многу часов держали на холодной лестнице». Был и еще один прием, о котором упоминает мемуаристка. «В середине 1930 г., – пишет она, – Петр Михайлович был вызван в военкомат, где ему неожиданно предложили создать военный кабинет в Финансово-экономическом институте и стать его заведующим. Возможность приложить свои военные познания и опыт доставила ему радость. Яковлев с энтузиазмом взялся за преподавание военного дела и организацию кабинета. Создавалось впечатление, что жизнь начинает налаживаться. <…> Многим, подобно полковнику Яковлеву, незадолго до ареста была предложена работа, связанная с их военной профессией». Зачем нужно было это трудоустройство органам, которые знали о предстоящем аресте тех, кого устраивали на работу? В этой игре был свой особый расчет, она велась с целью сделать будущего арестанта сговорчивее в подписании нужных протоколов. Ведь тот, кому есть что терять, на допросах будет податливее. Вот и надо было развернуть события так, чтобы у «подопечного» возобновился заметно угасший под гнетом советского режима вкус к жизни. Те же, кто, невзирая на изощренные методы давления, все-таки не пошел на дачу необходимых чекистам показаний, вызывали по отношению к себе особую ярость и озлобленность. Они-то и были безжалостно уничтожены без всякого состава преступления.

В этом числе оказался и протоиерей Василий Медведский, настоятель Гутуевской Богоявленской церкви. Он также был втянут в «следствие», т. к. мог знать, где находятся ценности полковой церкви. Но ни сведений о серебре, ни хоть какой-нибудь доказанной или подтвержденной показаниями свидетелей «контрреволюции» нет в единственном протоколе его допроса. Он отказался подписывать ложь в чекистском застенке и по этой причине претерпел насильственную смерть от руки тех, кто не прощал уклонения от отведенной в кровавом спектакле роли. Сохранивший в своей жизни неповрежденным «правило веры» и убиенный безвинно, он был расстрелян, согласно документу, выданном управлением ФСБ, 27 апреля 1931 года, вероятнее всего, в Петербурге, в Доме предварительного заключения, находившемся в то время на Шпалерной улице.