Заключение

Представляется необходимым сказать несколько слов о подвижнической жизни самого составителя книги – архимандрита Игнатия (Малышева).

Архимандрит Игнатий, в мире Иван Васильевич Малышев, родился 24 марта 1811 года в деревне Шишкино, Ярославской губернии, от родителей доброго нрава Василия и Марины.

Иоанн родился полумертвым, и едва через сутки могли привести его к жизни.

Уже в детстве своем он являл некоторые душевные способности в сравнении с братьями и сверстниками: не любил шумных бесед, любил природу и тихий труд. В пище был воздержан: весь Великий пост питался одним овсяным киселем.

Лет семи от роду однажды упал он с дерева и так разбил голову, что его принесли домой без признаков жизни. Родители, оплакав как мертвого своего любимого Ванюшу, положили по обычаю под святые иконы, зажгли свечи и молились. Так прошла ночь; на другие сутки, без всякой врачебной помощи, мальчик открыл глаза и встал с легкой головной болью, которая вскоре миновала, и он остался совершенно здоровым.

Возможно, что это происшествие было вторым знамением того, что Иоанн умрет для мира, чтобы жить для Бога.

Двенадцатилетним отроком он был привезен в Петербург, в дом купца Лесникова, где уже находился старший брат его Макарий, впоследствии также схимонах Сергиевой пустыни. Щедро одаренный природным умом и большими способностями, при необыкновенной правдивости и утонченности чувств, отрок с первых же дней заслужил любовь и доверие хозяина. На Ванюшку возложены были труды, по-видимому, превышавшие отроческие силы, но он нес их с усердием и самоотвержением. Оторванный от родного дома, от приволья деревенского, с которым так трудно расстаются мальчики, Иоанн сосредоточил в себе чувства лишения и одиночества.

Через год Иоанн был переведен от Лесникова в другой купеческий дом, где пришлось ему понести тяжелые труды не только телесные, но и нравственные. Попущением Божиим, одна старуха, прислуга дома, без всякой на то причины, стала преследовать невинного мальчика; не было возможности угодить ей, несмотря на все старания, она постоянно придиралась к нему и бранила его. Нелегко было кроткому мальчику молчать перед ней, но он боролся всеми силами души. Тогда запало в сердце его желание монашеской жизни. Два раза решался бежать в монастырь, но удержал себя до времени.

«Фадеевна, так звали старуху, – моя благодетельница, – рассказывал он сам впоследствии, – через нее научился я молиться, научился читать слово Божие.

Было у меня Евангелие, лежит, бывало, открытое на столе; много читать некогда, а так, между делом, прибежишь, заглянешь, прочтешь хоть словечко – наслаждение! Слезы льются, так и ходишь с этим словечком. Никогда в жизни так не читывал. Спасибо Фадеевне, вечная ей память. Что говорить, трудно было переносить обиды, а потом я даже полюбил их; да и она перестала обижать, сделалась предобрая и преласковая ко мне».

Иоанн прожил там почти шесть лет. Хозяин дома умер, и Иван Васильевич сделался полезным человеком для семейства, дела пошли успешно; но тут его потребовали опять в дом Лесникова.

Как опытный уже в деле торговли, Иван Васильевич был сделан приказчиком; через его руки проходили десятки тысяч, но не к этим сокровищам стремилось сердце девятнадцатилетнего юноши: он не мог примириться с мыслью, что деньги достаются так легко, тем более что не лежала у него душа к торговле.

В это время созрело в нем желание удалиться от мира. Три года протекли в борьбе с самим собой, а желание уйти от мира и отдаться на служение Богу все усиливалось. В то время прибыл в Петербург игумен Игнатий Брянчанинов, назначенный настоятелем в Сергиеву пустынь.

Много видел Иван Васильевич монахов в доме Лесниковых, но ни один не внушил ему столько доверия, чтобы открыть свою душу, а к отцу Игнатию он был расположен еще до встречи с ним, по одним только рассказам про него.

На первый раз он не решился говорить с ним, а отложил свидание до следующего воскресенья, так как в будничные дни занятия службы не позволяли ему бывать в церкви. Вся неделя прошла в нетерпеливом ожидании свидания; но враг спасения не спал, он старался побороть юношу, не допуская его исполнить желание сердца. Три раза приходил Иван Васильевич на подворье с тем, чтобы говорить с отцом игуменом Игнатием, и всякий раз у дверей кельи враг внушал ему мысли, противоположные его желанию. Казалось ему, что незачем идти к настоятелю, и он уходил домой, и опять горел нетерпением увидеть игумена, и не мог дождаться дня свидания. Три раза он приходил и три раза возвращался, и только на четвертый раз он переступил порог заветных дверей.

Отец Игнатий принял его с отеческой любовью, и тут же его дальнейшая судьба была решена – Иван Васильевич был принят в число братства Сергиевой пустыни.

В январе 1834 года вместе с новым настоятелем и с отцом Михаилом Чихачевым приехал Иван Малышев в Сергиеву пустынь. С горячей ревностью новоначального вступил он на путь послушания и подвижничества.

Неопытному светскому взгляду показалось бы не только несправедливым, но даже жестоким обращение отца архимандрита с послушником Иоанном, но все делалось с глубокой целью плодов духовных и с истинной любовью в Боге. Отец архимандрит имел дар от Бога руководить на пути спасения и внушал к себе особенное доверие и расположение. Часто приходилось молодому послушнику переносить унижения и поношения от настоятеля. По-видимому, предпочитал он ему других молодых иноков, богатых дарованиями телесными, но которые не в силах были бы понести то, что с охотой нес Иван Васильевич. Случалось, наставник в присутствии других выгонял его из кельи, лишал чашки чая после утомительных трудов, и послушник переносил все с любовью, сознавая, что это делается для его спасения. Многие из братий, расположенные к Ивану Васильевичу, нередко жалея его, спрашивали, как он переносит такие гонения? А он жалел не себя, а их, что они не понимали цели, с которой так поступал с ним настоятель. Он ощущал всю глубину духовной любви своего наставника и не обижался испытаниями.

Обуздывая во всем свою молодую плоть, Иван Васильевич вкушал пищу только однажды в день за обедом, а к ужину предпочитал вовсе не ходить, чтоб не позволить себе удовлетворить свой аппетит до пресыщения. Однажды одна боголюбивая особа, посещавшая обитель, привезла ему два апельсина; строгий к себе послушник нашел, что неприлично монаху принять подарок от дамы, и несмотря на желание съесть плоды, пошел за ограду и бросил их в лес.

Несмотря на молодость лет своих, Иван Васильевич был всегда серьезен, даже несколько суров в обращении со светскими лицами, а со своими братьями, напротив, весел и свободен, и приобрел не только любовь всех иноков, но даже уважение. Он был общим другом, а иногда, при несогласиях, являлся незаметным миротворцем.

Исполняя послушание келейника, Иван Васильевич сделан был свечником, кружечным и в то же время помогал работать в просфорне. Он не имел не только своей кельи, но даже своей постели; ночи проводил иногда на полу или на стульях, а иногда даже на подоконнике в спальне отца архимандрита, в особенности в случае болезни настоятеля. С вечера, приходя ежедневно исповедовать помыслы, он оставался у него; назидаясь его наставлениями и обыкновенно читая вслух вечерние молитвы, он иногда оставался всю ночь на ковре, перед одром своего любимого старца.

Дела по различным послушаниям было столько, что иногда и в трапезу не успевал он ходить. В летнее время, после богослужения, оставаясь дежурить в соборе, он выметал храм, чистил подсвечники, а в свободное время читал книгу или плел шерстяные четки. Иногда труженик от утомления задремывал тут же в храме на маленькой деревянной лавочке, но сон его был настолько чуток, что едва кто входил в собор, он немедленно вскакивал.

Несмотря на все труды и подвиги, Иван Васильевич с первого года вступления в монастырь значительно пополнел телом, как сам выражался, «от удовольствия, что живет в монастыре». «До сих пор не могу дать отчета, – говорил он одному из близких, – в каком я тогда был состоянии духа. Не дерзаю назвать его благодатным состоянием, но не смею назвать и прелестью, чтоб не отвергать милости Божией. Я был в таком настроении, что от радости иногда не ощущал земли под ногами, а проходил из церкви по всему монастырю как по воздуху; весь ум был в созерцании неизреченного наслаждения внутреннего. Начало этого было еще до вступления в монастырь. Сам преосвященный Игнатий, бывший мой наставник, не объяснял мне этого настроения. Случалось мне вследствие этого до тонкости видеть и понимать состояние душевное других братий и немощи их, при всей любви к ним. Если это было благодатное состояние, то я, видно, проторговался, осуетился, отвлекся живописью и потерял его. Я был настолько ревностен, и ощущая, что есть Царство Небесное, хотел передать это и другим, чтобы и они поняли, и не скупился говорить и беседовать об этом. А когда потерял, сделался молчалив и осторожен. Теперь решительно нет человека, с которым бы можно было поговорить об этом, чтобы проверить, какого рода было это состояние духа».

Отец архимандрит говорил ревностному послушнику: «Погоди, придут искушения, похудеешь». И, действительно, они не замедлили наступить. Приходилось ему испытывать и брани против своего старца, доходило иногда до того, что он запирался от него в своей келье на несколько дней, не в силах будучи переносить испытания. В это время архимандрит неоднократно подходил к келье и молча стучался в дверь, но боримый не мог решиться открыть, а обыкновенно во время такого искушения брался за книгу святого аввы Дорофея и принуждал себя читать. Сначала не понимая ничего, он продолжал, пока не вчитается настолько, что сама книга осудит его, и, успокоившись самообвинением, он избавлялся от брани; и опять еще с большей любовью возвращался к своему наставнику. Эти монашеские подвиги, затаенные от людей, ведомые Единому Богу, подорвали телесные силы молодого инока: он стал худеть, грудь ослабела, опасались чахотки. Нужно было прибегнуть к медицинской помощи, которая, при хорошем организме, принесла видимую пользу, и через год Иван Васильевич стал поправляться.

В монастыре проявились способности у Иоанна к рисованию. Архимандрит Игнатий направил его в Петербург, учиться в Академии художеств.

Вот как он сам вспоминает об этом времени:

«Каждую субботу я ездил в монастырь, а в воскресенье возвращался обратно. Одинокая жизнь моя в шумной столице шла однообразно. Обыкновенно рано утром ставил я самовар и покупал к чаю трехкопеечную булку и, подкрепившись этим, отправлялся на Васильевский остров к М.И. Скоте. Иногда он угощал меня калачом с икрой, спаси его Господи! Вечером, после работы, покупал я у саечника трехкопеечную сайку. Как быть, стыдно есть на улице, тем более, мне казалось, что все узнают, что я монах, несмотря на мой тулупчик, которым прикрывался подрясник. Голод научит хитрости: спрячешь сайку в рукав и ешь ее, пока переходишь через Неву. Опять подкрепился до Лиговки. Возвратясь на квартиру, отправишься прямо в сарай с фонарем, наколешь дров, затопишь печь и поставишь в нее горшок с картофелем, привезенным мне из монастыря, и приляжешь отдохнуть от изнеможения. Проснусь утром: печка потухла, труба не закрыта, картофель забыт! Опять ставлю самовар и подкрепляюсь булкой. Иногда покупал я в лавочке на 4 копейки трески или пареной брюквы и угощал еще этим приезжавших из обители братий. Редко, редко позволял себе роскошь: возьму, бывало, тарелочку в салфетку и отправлюсь от Кузнечного моста к Знаменью в трактир; войду на кухню по черной лестнице, не снимая тулупа и фуражки, чтоб не узнали, что я монах, и закажу пирог в 4 копейки, снесу домой, и съем его там. Так проводилась жизнь, любовь к искусству превозмогала все».

«Не забыть мне и Андрея Григорьевича Ухтомского, смотрителя академии. Бывало, только входит в залу, первое слово обращает ко мне: “Ну что ты, дармоед, со своим талантом забился в монастырь!” Я, бывало, отвечу ему почтительным поклоном и продолжаю молча писать. Он подойдет ко мне поближе, а за ним и все воспитанники, желающие слышать наш разговор. Я был начитан и с убеждением защищал свои права. Полагаю, что г. Ухтомский диспутировал со мной не по предубеждению против монашества, а более для воспитанников. Приходилось и ему выслушивать от меня горькую истину, я был тверд и решителен в ответах:

– Ты мог бы, – продолжал А.Г., – быть полезен государству, живя в мире, а что ты там сидишь в монастыре?

– Почему же вы думаете, – отвечал я, – что, находясь в монастыре, я не могу быть полезен? Вот у нас в обители будет перестраиваться соборный храм, денег нет, беспокоить никого не хотим, и без того укоряют монахов, называя их дармоедами, я и пишу иконостас, около 70 образов, бесплатно, за святое послушание. Мне за это ничего не дадут, да я бы и не взял ничего; а не дай-ка вам жалованья, квартиру, чин или награду, будете ли вы служить государству?

– Нам нельзя, братец, у нас семейство, надо кормить и воспитывать детей.

– Ну что же, никто не принуждает вас к брачной жизни. Если вы добровольно избрали ее, то обязаны понести и труды этой жизни. Монашеский путь не многими избирается, все устремляются более к семейной жизни; не есть ли это доказательство, что этот путь труднее мирского?

– Вот видишь ли, братец, мирские люди служат, подати платят, рекрутскую повинность отправляют, а вы, монахи, живете на чужой счет.

– Я подати заплатил до будущей ревизии, рекрута поставил за себя, мое ярмо не легло на монастырь. На чужой счет мы не живем, мы служим человечеству в самых необходимых духовно-нравственных потребностях. Насильно мы никого не тянем, к нам приходят и смиренно просят исполнить ту или другую требу. Русский человек скорее решится умереть, чем лишиться Церкви и Святого Причастия.

– На это есть белое духовенство!

– Это иной вопрос: белое духовенство само по себе, а монастыри сами по себе. Монастыри освящены и прославлены святыми угодниками и чудотворцами. Слово Господне оправдалось ими. Христос сказал: именем Моим бесы изженут, языки возглаголют новы, змия возьмут, на недужныя руки возложат и здрави будут (Мк. 16, 17–18). В ином месте говорит, посылая учеников Своих: болящие исцеляйте, прокаженные очищайте, мертвые воскрешайте (Мф. 10, 8). Все сие исполнилось в нашем отечестве через святых угодников – монашествующих. Приходят в обители православные, с усердием приносят потребное. Закройте монастыри, пожалуй, забудут Бога, веру, благочестие, а благочестие на все полезно. Если бы благочестие сохранялось в должной силе, не было бы преступлений, не было бы огромного административного расхода, было бы блаженство на земле. Человечество страдает от отступления от веры».

Из этого можно заключить, насколько Иван Васильевич был тверд в своих убеждениях, и мог уже, несмотря на свою молодость, быть назидателен словом и делом.

С этого времени Иван Васильевич постоянно занимался живописью. Его руками был написан почти весь трехъярусный иконостас соборного храма Святой Троицы.

Карл Павлович Брюллов особенно был расположен к молодому иноку-живописцу и находил его весьма способным. Однажды Иван Васильевич копировал у него в мастерской местные иконы Спасителя и Божией Матери во славе; копия была так верна с оригиналом, что Карл Павлович сам ошибся и, желая показать свою картину кому-то, остановился перед копией своего ученика, показывая ее вместо своей, так что ученик должен был объяснить его ошибку.

Пять лет прожил Иван Васильевич без кельи, на шестой год дали ему келью. Он, конечно, обрадовался и завел себе комодик, диван и кожаную подушку. Через неделю келья понадобилась кому-то, а ему приказано перейти в другую. Это повторялось несколько раз еженедельно, и безпрекословный послушник, утомившись переносить свой диванчик и комод, отдал их и остался с одной кожаной подушкой. После этого испытания ему дана была келья близ залы настоятеля, как ближайшему ученику и наперснику его. Иван Васильевич пострижен был в рясофор с именем Игнатия.

Пользуясь наставлениями и полным руководством духовного своего отца, отец Игнатий, одаренный редким природным умом и необыкновенной сметливостью, иногда незаметно сам служил полезным советом в делах своему наставнику. Изнуренный болезнями и скорбями, отец архимандрит не отвергал этих советов, но тут же случалось и смирял своего ученика, выгоняя его иногда из кельи в присутствии других, заставляя просить прощения без всякой провинности, в самых унизительных выражениях; но отец Игнатий, как уже опытный в монашеской жизни, переносил все с любовью. Архимандрит обыкновенно называл его маленьким Игнатием, чтобы отличить от другого, того же имени, красивого, высокого ростом и блистающего всеми наружными преимуществами. А иногда давал ему название «трень-брень». И когда его спрашивали значение этого слова, он отвечал, что это значит: ничтожный, ни к чему не годный. Вместе с тем никто кроме маленького Игнатия не умел успокоить отца архимандрита во время его болезней, когда он, встревоженный, нервный, посылал за ним. Тот молча, иногда одним присутствием, успокаивал его, а потом, по усмотрению, развлекал его разговорами.

В 1842 году отец Игнатий пострижен в мантию с тем же именем, через два года рукоположен во иеродиакона и на другой же день в иеромонаха. Называя себя безграмотным, отец Игнатий с недоверием к себе принялся за священнослужение, но, к общему удивлению, с первого раза начал служить как бы давно посвященный, без малейшей ошибки. Служил неленостно, с благоговением и радостью, исподнял свою очередь и других заменяя, которые, пользуясь его ревностью к делу Божию, просили его отслужить за них. Несмотря на то, что отец Игнатий проходил все послушания, он не получал назначения в какую-либо высшую монастырскую должность, тогда как товарищи его, поступившие гораздо позже, занимали уже все первые чины монастырские. Маленькому Игнатию недоступно было не только пожелать, но и подумать о каком-нибудь повышении. Всегда свободный духом, неискательный, он незаметно для себя сделался общеизвестным, общелюбимым и сердечно уважаемым всеми посетителями Сергиевой пустыни.

Долго прожил отец Игнатий в келье близ залы настоятеля; но потом пришло ему желание более уединиться, и он испросил благословение архимандрита отделать для себя келью в башне, обращенной к северо-восточной стороне. Брат его, Степан Васильевич, который занимался торговлей и имел достаточные средства, помог ему, вскоре келья была отделана, и отец Игнатий поселился в ней в совершенном уединении. Здесь-то вполне развилась его монашеская жизнь. Послушание подготовило к уединению. Несмотря на желание уединиться от людей, заметно было, что он много перенес труда и подвига телесного и душевного во время пребывания на башне. Несмотря на поэтичность кельи, удобств для жизни не было никаких, даже постели он не имел, а спал на маленьком диванчике без подушки, покрываясь подрясником. Холод там доходил до того, что вода в стакане замерзала, но отец Игнатий находил, что это ничего. Однажды спросили его духовные дети:

– Как вы, батюшка, молитесь в таком холоде?

– Какая моя молитва, – отвечал он, – повторяю Господу: «Ты мой Бог, я Твой раб», – с тем и засыпаю.

Перед окнами на север стояли вековые липы, и в летнее время шелест листьев их, при ночном безмолвии, производил особенно приятное впечатление на инока, и он нарочно не закрывал окон, чтоб слышать этот шум. Не припоминал ли он при этом Адама, который, обращаясь к закрытому раю, вопиял: шумом твоих листвий умоли Содетеля да не затворит тя.

Архимандрит Игнатий Малышев не прославился красочными случаями чудотворений и видений. Но один только факт – простой деревенский мальчик из села Шишкино Ярославской губернии становится архимандритом, настоятелем столичного первоклассного монастыря, находящегося под покровительством императорского дома. Разве это не чудо?

«Ванюшка Шишкинский – архимандрит Сергиевой пустыни… К чему это пристало?» – говорил отец Игнатий, улыбаясь и сам удивляясь случившемуся.

Когда владыку Игнатия назначили на епископскую кафедру в Ставрополь Кавказский, возник вопрос – кто станет преемником знаменитого настоятеля Сергиевой пустыни? Отец Игнатий Малышев, всю жизнь привыкший быть по домашнему прозванию братии «Игнатием маленьким», и не помышлял заменить собою Игнатия Брянчанинова.

Но Божий выбор всегда за смиренномудрыми, вся братия избрала именно его. Почти 40 лет возглавлял архимандрит Игнатий Сергиеву пустынь в должности настоятеля.

Власть не была самоцелью для отца Игнатия-инока. Он добровольно служил Богу и ближнему, как раб, а не как горделивый начальник.

На примере отца Игнатия легко увидеть, что монах, отрешившись от удовольствий мира и светской карьеры, отдав себя в рабство Богу через послушание наставнику, тем не менее способен быть активной творческой личностью, а никак не дремучим тунеядцем, по сложившемуся мнению обывателей.

Архимандрит Игнатий строил храмы, писал иконы, организовывал производство (свечной завод при монастыре), благословлял воинов на ратный подвиг в Сербии, устраивал приют для больных детишек в Петербурге, жертвовал средства материальные, тратил силы душевные, не замыкаясь, а поворачиваясь лицом к жизни Отечества. Он подарил Санкт-Петербургу несколько архитектурных жемчужин. Отцом Игнатием, совместно с А.А.Парландом, был создан проект знаменитого Спаса на Крови – храма-памятника на месте убиения императора Александра II. Грустным упреком служат для нас фотографии храма Воскресения Христова, возведенного отцом Игнатием Малышевым на территории Сергиевой пустыни и полностью уничтоженного в конце 1940-х годов.

Но не все разрушено из трудов Сергиевского настоятеля! В 1993 году вернулась в обитель братия, потекли тоненьким ручейком прихожане. Тяжкими усилиями всех приводился в порядок уцелевший храм преподобного Сергия Радонежского, который был первым детищем отца Игнатия – строителя и иконописца.

Лихолетья гонений пощадили нам в утешение, с малыми утратами, и гранитные колонны, чудным образом созданные из местного камня, и мозаичный пол храма, выложенный по рисунку отца Игнатия.

Осенью 1996 года насельниками Троице-Сергиевой пустыни при раскопках на территории монастыря, были обретены честные останки архимандрита Игнатия Малышева. По благословению правящего Архипастыря они поставлены в соборном храме преподобного Сергия, где поныне и почивают.

Верный раб Божий, смирением своим, конечно же, стяжавший право именоваться сыном, вернулся в храм, чтобы даже после земной кончины нести особое послушание – быть молчаливым наставником, ко гробу которого возлюбили приходить иноки и теперь уже многочисленные богомольцы, испрашивая помощи и благословения в нуждах своих.

«Царственные русские святые, оставив тьму язычества, первые познали истину, во Христа крестились, приняли закон Его, открыли дорогу к свету невечернему и, призвав делателей на жатву Божию, сами трудились с ними в делании заповедей Христовых.

Были призваны с Востока святители Христовы, которые возвестили Евангелие Христово, как некогда Сам Христос Своим ученикам: От Сиона произыде закон (Ис. 2, 3), и посеялось семя благодатное на добрую землю.

Святые мученики Русской земли честной своей кровью оросили эту ниву, да приносит она благотворные плоды на родной земле: Аминь, аминь, глаголю вам: аще зерно пшенично над на землю не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит (Ин. 12, 24).

Совершилось слово Божие над нами и над предками нашими, прииде покаяние и отпущение грехов от Иерусалима (Лк. 24, 47). через святителей, мучеников, преподобных отцов русских, угодников Божиих: по слову самого Иисуса Христа они взяли крест свой и с самоотвержением последовали за Ним, усердно исполняя заповеди Божии.

Святостью жизни, примером благочестия и самоотвержения русские святые явили себя достойными почитания. Одних делателей винограда Христова сменяли другие, и Россия утверждалась в Православии, видя деяния святых, знамения и чудеса не только при жизни, но и по кончине их.

В дикие пустоши и болота, в дремучие леса, окружавшие озера, бежали лучшие люди от соблазнов житейских и молвы человеческой и с самоотвержением посвящали жизнь свою Единому Господу. Но светильники не укрывались под спудом: они бежали от славы человеческой – слава Божия сияла на них. За ними шли по готовой тропе подражатели благочестия; дикие пустыни скоро прославлялись великими подвижниками. По воле Божией основались монастыри, забелелись стены келий и церквей и засияли ярко кресты на высоких храмах. Около обителей росли поселки, избы, вырубались леса, выжигались места для пашни, и наконец возникали города. Старцев-отшельников Господь благословлял многолетней жизнью, и они, ради спасения своих душ, занимались обращением язычников в христианство и просвещением бедного невежественного народа. Ни лишения, ни труды, ни борьба с ужасами природы, ни гонения, ничто не отвлекало их от своей цели: неуклонно стремились они к достижению своих безкорыстных желаний – быть проповедниками Евангелия и, спасая своих ближних, вымолить себе от Господа Царство Небесное и оставление грехов.

И потекли лучи светозарные на Святую Русь и оживились души мертвые теплотой веры истинной.

Господи! Во свете Твоем узрим свет, пробави милость Твою ведущим Тя.

Тогда сильны были отцы благодатью Христовой обратить язычников к свету истинному. Не сильны ныне отцы обратить к истине отпавших от истины. Всему свое время: “Тайна уже деется. Егда Сын человеческий приидет, обрящет ли веру на земли?”»

Так, со скорбью о своих современниках и о грядущих апостассийных временах заканчивает свой труд приснопамятный архимандрит Игнатий.

Мы же, в конце нынешнего издания «Житий святых, в земле Российской просиявших», обращаемся к читателям словами исповедника XX века, претерпевшего мучения в фашистском концлагере, священника Димитрия Клепинина:

«Как бы ничтожны не были духовные силы читателя житий святых, как бы малы не были его духовные подвиги, все же он чувствует себя как бы соратником святых, подвизающимся на одном поле с ними ради Христа. Читатель житий святых не чувствует себя одиноким. Сознание, что на протяжении всех веков со времени возникновения христианства, множество людей терпели те же искушения, те же трудности на своем пути к Богу, должно ободрять его в его делании. Главное – это то, что святые были такие же обыкновенные люди, как и он сам, что достигли они победы не своими силами, а силою Божией».

Свято-Троицкая Сергиева пистынь.

2001 год