Вукан с матерью в Топлице

Когда игуменья и сестра Анастасия вернулись в церковь, остальные монахини уже были на вечерней службе. Как только они вошли, сестра Елена подошла к Анастасии и шепнула ей:

«Сестро, час тому назад пришёл некий человек, который нас ни о чём не спрашивает, говорит, что хочет поговорить только с тобой».

«Кто этот человек?»

«Не знаю! Он не хотел представиться. Переступает с ноги на ногу, будто скачет верхом. Мне кажется, он похож на рыцаря».

«Где он?» – спросила Анастасия.

«Да вон он в конаке! Сел на твой стул и ждёт. Сначала он вытаращил глаза, когда узнал, что вы с утра не в монастыре, будто хотел меня взглядом застрелить, а когда мы ему сказали, что ты пошла собирать травы для лечебных чаёв, он почти завопил, разве нет какой-нибудь другой, более молодой женщины, чтобы лазить по горам?»

Анастасия взглянула в двери храма, и монахине показалось, что она узнала человека, который её ждёт.

«Продолжайте службу, а я иду поговорить с ним», – сказала она и решительным шагом пошла к конаку.

Когда она вошла, гость стремительно поднялся со стула, обнял её и стал целовать.

«Матушка, ты вероятно не обязана собирать растения по горам? Ты сюда из мира бежала каяться в грехах, а не для того, чтобы тебя превратили в рабыню!»

«Никто меня не превращает в рабыню, сыне мой Вукане! Я добровольно пошла собирать лекарственные травы, которые мне тело укрепили. И смотри, как ты ведёшь себя по отношению к монахиням в святом месте!» – ответила она, поцеловав его.

«Ну, тогда другое дело, матушка! Похоже, я ошибся», – сказал Вукан, смягчившись, и сел. Шуршание его пурпурной накидки, спускающейся до самой земли, с широким золотым воротником – она стала видна после того как он снял плащ, под которым скрывал свои господские одежды – напоминало о днях, проведённых при дворе правителя, о моментах, когда все спешили встретить своего правителя жупана. Под неярким светом свечи печатный перстень правителя Зеты бросил сноп золотистого приглушённого света на стену кельи. И исчез быстрее, чем появился, будто сквозь землю провалился.

«Зачем ты приехал, сынок? Какая беда тебя заставила?»

«Нет никакой беды».

«Тогда о чём же речь?»

«Я и сам не знаю, почему я здесь».

«Что-то ты, дитя моё, очень важное утаиваешь. Я тебя хорошо знаю. Ты же помнишь, что мы вас просили, когда отец и я ушли в монастырь, чтобы никто нас так скоро не посещал».

«Это так, матушка, только я не нарушил эту договорённость».

«Не понимаю. Кто тогда её нарушил?»

«Неманя».

«Ты хочешь сказать, отец Симеон?!»

«Да, он её нарушил».

«Как это он её нарушил, сынок?»

«Мало ему было, что отдал власть Стефану, а меня считает неспособным и безумным, он и далее самолюбиво выступает. Мне сообщили, что он начал рассылать письма по многим адресам. Это меня, матушка, ещё больше обеспокоило».

«Какие письма?»

«Одно такое письмо пришло от Немани в Рас, его принёс тот давнишний придворный писарь, Григорий Дияк. Этот несчастный лучше бы написал евангелие в честь Немани, чем написал Мирославлево евангелие в честь моего дяди».

«О чём речь, сыне мой Вукане?»

«Неманя не успокоился даже в монастыре. Даже от него он требует немалое богатство, чтобы с Растко построить какой-то большой монастырь на чужой земле, далеко в Греции».

«Ты хочешь сказать, с твоим братом, монахом Саввой? Его теперь так зовут!»

«Не знаю, как теперь его имя. Он для меня только Растко, как из сказки о младшем и самом бестолковом брате».

«Оставим сейчас эти сказки, Вукане, сын мой. И разве так надо ко мне обращаться? Растко тебе брат по вере и крови, Вукане мой».

Он покачал головой, глубоко вздохнул, и лицо его потемнело:

«Постарел Неманя и имеет ещё более превратное представление обо всём, чем раньше, и насколько он в этой превратности стареет, настолько Растко не созревает. Он ведёт себя как самое расточительное дитя среди своей знати. Они двое делают будто бы что-то доброе для своего народа. А на самом деле они творят лихие дела. Не знают ни что делают, ни кому строят. Неужели новым поколениям будет дело до какого-то монастыря там, в Греции?

Какое дело сербам в Топлице и Расе до храмов? Людям нужно есть, красиво одеваться, иметь крепкие дома и богатство. Да, правильно мне говорят некоторые люди в Которе: «То, что видишь, и оно нравится тебе, возьми. То, чего не видишь и не знаешь, какое оно, не нужно тебе…»

«Вукане, храмы строятся для людей, чтобы в них Богу молиться.

Они являются домом Господним и прекраснейшими памятниками вечности. Сыне мой, как много в твоих словах безумных мыслей. Всё ценное для нас тебе чуждо. Ты не замечаешь своих ошибок, говоришь так, будто ты безупречен, а всё отцовское и братское тебе чужое и расточительное. Я гордилась бы любой болью и легко переносила бы её, лишь бы она внесла любовь между вами. Спасибо тебе, что ты мне истину свою высказал, но не хвалю тебя за то, что ты так говоришь и думаешь о своих близких. Запомни, каждая истина сама по себе ни тебе вероятна, ни похвальна, потому что только настоящая Истина является прекраснейшим жителем неба. Ей место в Царстве Небесном. Поэтому прошу тебя, не говори только то, чего ты желаешь, потому что утверждением ценности каждого является его успешный труд, а не слово, будь оно даже самым прекрасным. Истина бессмертна как душа. А даже самый прекрасный обман длится не дольше, чем свет падающей звезды. Поэтому, не сердись и не позволяй себе путать хорошее и плохое, любовь и ненависть, веру и заблуждение. Знай, Вукане, и Растко, и Неманя, и Стефан сделают истину вечной, потому что в неё они вкладывают и себя, и богатство земное». Лицо Вукана ещё больше потемнело, затем покраснело, его охватила ярость.

«Если они тратят богатство, пусть тратят только то, что им принадлежит, а не наше, ещё и выпрашивают по всей жупании» – произнёс он, едва обуздывая гнев.

«Не тратят они для себя, а для своего народа».

«Раз так, народу надо дать сейчас наслаждаться жизнью. А о будущем пусть заботятся те, которые только придут в этот мир».

«Не говори так, сыне, не бери грех на душу, прошу тебя».

«Когда я много нагрешу, тогда и я уйду в монастырь, чтобы покаяться. Может быть, я честнее и сильнее буду каяться, чем это делаете вы трое. А больше всего следовало бы каяться Стефану. Он самый большой грешник. Он мог всё это зло предотвратить. Только образованный и привилегированный, хорошенький и самый любимый, не мог сообразить до собора, да и на самом соборе, Немане, да и тебе, матушка, хотя бы шепнуть одно лишь слово».

«Какое слово?»

«Не притворяйся, матушка, что ты не понимаешь. Это слово, слушай теперь из моих уст то, что никак не могли произнести его уста: Вукан старший, Стефан младший, а Савва самый младший».

Эти слова монахиня Анастасия выслушала молча. Она взглянула на сына, а тот потемнел челом, и уста его загремели:

«Слушай меня, матушка, не правит больше тот, кому вы с отцом оставили престол, а правит этот самый младший. Да ещё из чужой страны. Поэтому всё, что заработано, всё, что приобретается, идёт ему.

Там где-то далеко, где никто умный не окажется, туда, как в бездонную бочку всё проваливается, а здешний народ страдает. Правят один превратный старец и один незрелый юноша, подобный разнузданному ребёнку. Якобы оставили всю власть среднему, а немножко и старшему сыну. А ты, матушка, слышала, что кроме Божиих ангелов существуют и злые силы, чёрные ангелы. Не знаю, зачем я сюда приехал, но вокруг меня здесь множество чёрных ангелов. Вот, так я вижу всё это, и не знаю, как вразумить и всех моих в Которе и в Дукле. Обеспокоены и латиняне, и венграм это безумие неприятно. Скажи мне, матушка, что я могу сделать?»

Анастасия мягко посмотрела на него, вгляделась в его зеленоватые тёмные глаза, немного помолчала и перекрестилась:

«Не отчаивайся, дитя моё. Отец Симеон не хотел тебе ничего плохого, да и как, и почему?» – сказала она тихо смотря ему прямо в глаза. «И у тебя будут три сына, один будет строить большой монастырь, другой станет монахом, и ты увидишь, которому из них ты бы желал зла. Вот отрежем один палец на руке, почувствуем, как это больно, как его не хватает всей кисти, насколько мы без него искалечены. Однако, сыне мой, пока Неманя правил Расом, ты стал правителем Зеты, там за Далмацией, и там тебя уже провозгласили королём. Разве Стефан не мог ещё тогда воспротивиться, потребовать, чтобы он правил, а ты получил трон, когда мы ещё скрывали, что оба станем монахами, когда никто кроме Немани и меня об этом не знал. И разве тебе мало обязанностей там, где, как ты и сам говоришь, много латинян, которых ты можешь привлечь мудростью, любовью к ближним, верой в Господа, и так показать, ты рассудителен, что не желаешь, чтобы тебя любой мог настроить против отца и братьев, против своей веры и народа своего. Поэтому, дитя моё милое, не ожесточай сердце твоё ни ненавистью, ни властью, ни богатством. Ненависть вызывает страх, желание власти мутит разум и душу, а богатство не доказательство ценности, а лишь чести, которой человек утверждает себя.

Знай, сыне мой, телу не нужен ни царский титул, ни драгоценности, а лишь пища, одежда и обувь, скромная и здоровая жизнь и потребность не запятнать душу.

Честность по отношению к другому никто у тебя не может отнять, а бесчестием честь потеряна. Вспомни, сколько раз мы об этом говорили, когда ты был ребёнком, а ты за мной повторял: матушка, земное величие – это небесная пылинка… падающая звезда, которая кратко блеснёт и ещё быстрее сгорает… Поэтому, дитя моё милое, не будь уверен, что всё то, как ты рассказал, истина. Я не утверждаю, что я совершенно ясно всё это вижу, не то что Неманя всевидящий. Только Бог всевидящ. А мне и тебе остаётся молиться Господу, чтобы нам подарил глаза, свои глаза, очи Духа Святаго, чтобы мы ими видели, где мы, как обстоят дела и что нам делать. Я люблю тебя как своё чадо и буду молиться Богу, чтобы он подарил тебе такое зрение. Но и ты молись, сынок. И не пройдёт много времени, как Господь смилуется над всеми нами, и над тобой тоже».

Когда монахиня Анастасия произнесла это, её охватил некий озноб. Будто опять начинает её лихорадить. Вукан ей почти грубо протянул руку, простился и быстро направился туда, где его ждали верховые.

Непрестанно крестясь, Анастасия тропинкой через монастырские ворота направилась прямо к алтарю церкви. Встала на колени, а затем и легла на мраморную плиту. Она долго молилась и плакала, и находясь в таком положении не могла видеть, что около неё сгрудились монахини во главе с игуменьей.

Видя её лежащей, все крестились и молились Господу Иисусу Христу и Богородице, прося помочь ей.