Начальник Подвижа получил из железнодорожного бюро станции Бржана депешу такого содержания:

Обратите внимание на скорый № 10! Машинист пьян или сошел с ума!

Чиновник, высокий костистый блондин с рыжеватыми бачками, прочел ленту, затем перечитал вторично, оторвал узкую белую полоску, торчавшую из приемника, и, накрутив, словно колечко, вокруг пальца, засунул в карман. Краткий взгляд, брошенный на станционные часы, подсказал, что до появления поезда, о котором сигнализировали из Бржаны, времени еще достаточно. Так что он тоскливо зевнул, небрежным движением прикурил папиросу и перешел в соседнюю комнату к кассирше, его случайному эпизодическому идеалу, светловолосой пани Феле, скрашивавшей ему минуты хандры в ожидании лучшей судьбы.

В то время как пан начальник столь достойно готовился принять подозрительный поезд, тот уже одолел немалый участок пути от станции Бржана.

Пора была замечательная. Горячее июньское солнце уже миновало зенит, рассеивая по миру золотистые семена лучей. Мимо мелькали села и выселки с цветущими яблонями и черешнями, стелились навстречу зелеными покрывалами луга и сенокосы. Поезд мчался на всех парах: то его принимал в шумящие владения раскачивающихся сосен нелеп лес, то выскальзывал из объятий деревьев и тогда хлебные поля приветствовали его простоволосыми поклонами. Далеко на горизонте синела мглистой лентой линия гор...

Грот, облокотившись на внутреннее крыло паровозной будки, вперил сквозь овальное окошко неподвижный взгляд в лежавший перед ним путь, который разматывав длинным серым трактом, окаймленным черными полосками рельсов. Поезд легко скользил по ним, хищно охватывал железными тисками колес и торопливо подминая под себя.

Машинист чувствовал почти физическое наслаждение от этого безостановочного, постоянно несытого обретения нового, что легкомысленно отпускает уже настигнутую добычу и мчится к следующим завоеваниям. Грот любил покорять пространство!..

Бывало, засмотрится в ленту колеи, задумается, размыслится, о мире божьем позабудет, пока кочегар не потрясет за плечо, предупреждая, что давление слишком высокое или что станция уже неподалеку. Ибо машинист Грот быт еще тот забывака!

Свою профессию он любил больше всего и не променял бы ее ни на что на свете. На службу поступил относительно поздно, на тридцатом году жизни, но, несмотря на это, сразу проявил такое умение в управлении паровозами, что вскоре превзошел старших коллег.

Кем он был до тех пор, неведомо. Когда расспрашивали, ворчал что-то невнятное или упорно молчал.

Товарищи и начальство проявляли к нему безоговорочное уважение, выделяя среди других. В его коротких словах, которыми он скупо оделял людей, проявлялся незаурядный ум и величественное достоинство.

О нем и о его прошлом ходили разнообразные слухи, часто противоречивые, однако их объединяло общее убеждение, что Кшиштоф Грот был, как говорится, человеком надломленным, чем-то вроде упавшей звезды, одним из тех. кто должен был пойти вышним путем, но фатализм жизни посадил его на мель.

Сам он, однако, словно не осознавал собственного положения и не сетовал на судьбу. Службу нес исправно и не ходатайствовал об отпусках. То ли забыл о том, что прошло, толи никогда и не чувствовал в себе призвания к высшим целям — неведомо.

Из прошлого Грота сумели извлечь лишь два факта. Первый - что он служил в армии во время франко-прусской кампании, второй — что потерял тогда своего любимого брата.

Более точных подробностей, несмотря на все усилия любопытных, никто так и не сумел раздобыть. В конце концов все успокоились, удовлетворившись скупой связкой биографических данных «инженера Грота». Именно так, без какой-то определенной причины железнодорожники со временем прозвали неразговорчивого товарища. Прозвище это, которое ему дали вовсе не по злому умыслу, так тесно срослось с персоной машиниста, что даже начальство использовало его в приказах и распоряжениях. Так люди хотели отметить его своеобразность...

Паровоз работал тяжело, ежесекундно выдыхая клубы лохматого всклокоченного дыма. Пар, который непрерывно поддерживала заботливая рука кочегара, растекался через кости труб по скелету железного великана, толкал ползун, напирал на поршни, раскручивал колеса. Грохотали рельсы, скрипели шестерни, со скрежетом перебрасывались рычаги и реверсы...

На мгновение Грот очнулся от задумчивости и глянул на манометр. Стрелка, очертив дугу, приближалась к роковому числу 13.

- Выпустить пар!

Кочегар протянул руку и дернул вентиль. Раздался отчаянный протяжный свист, и в тот же миг сбоку паровоза расцвел тонкий молочно-белый бутон.

Грот скрестил руки на груди и снова погрузился в мечтания.

«Инженер Грот — ха-ха! Удивительно меткое прозвище! Люди даже не представляют, какое оно меткое!..»

Машинист вдруг увидел где-то в далекой мглистой перспективе минувших лет тихий скромный домик в столичном предместье. В светлой гостиной — большой стол, заваленный кучей чертежей, причудливых рисунков, технически эскизов. Над одним из них склоняется русая головушка Олеся, его младшего брата. Рядом стоит он, Кшиштоф водит пальцем вдоль сапфировой линии, которая обрамляет эллиптическим изгибом какую-то плоскость. Олесь согласно кивает, что-то исправляет, объясняет... Это их мастерская — таинственная утроба, где родился смелый замы сел летательного аппарата, который должен был покорил атмосферу, свободно паря в пространстве, расширить человеческую мысль и понести ее в иные миры, в бесконечность. Совсем немного оставалось до воплощения замысла: месяц два, максимум три. Неожиданно грянула война, рекрутчина поход, битва и... смерть. Светлая голова склонилась на окровавленную грудь, васильковые глаза сомкнулись навеки..

Он помнит тот миг, один-единственный ужасный миг, когда они взбирались на вершину «красного форта» - Олесь героически рванул вперед, он был издалека виден во главе отряда. Поднятая сабля уже касалась клинком края цвета стой хоругви, мужественная рука уже победно хватала ее древко... Но тут сверкнуло что-то из бастиона, клубящееся облако дыма плеснуло из крепостных амбразур, адский грохот пошатнул зубцы крепости... Олесь покачнулся, зашатался под мерцающей радугой палаша, выпавшего из руки, и сорвался вниз — в разгаре боя, за шаг до победы, вмиг когда он почти достиг цели...

Кшиштоф тяжело перенес эту смерть, долгие месяцы пролежал в лихорадке в полевом лазарете. Затем вернулся к обыденной жизни, наполовину сломленный. Оставил давние помыслы, мироборческие идеи, завоевательные планы стал машинистом. Он чувствовал здесь компромисс, понимал карикатурность этого решения, но сил больше не было остановился на малом. Вскоре суррогат полностью замени, былые идеалы, ограничил тесными серыми рамками некогда широкие горизонты: теперь он покорял пространство на новый лад, в малом масштабе. Но всеже выговорил у начальства право ездить исключительно на скорых — обычных поездов никогда не водил. Таким образом, наверстывая на темпе, он хоть немного приближался к намеченному идеалу. Упивался бешеной ездой на длинных, протянувшихся вдаль линиях, одурманивал себя, преодолевая за короткое время значительные расстояния.

Не выносил только обратных дорог, не терпел так называемых поездок tour-retour. Грот любил мчаться только вперед — он ненавидел всякое возвращение. Поэтому предпочитал возвращаться к неумолимому отправному пункту кружным путем, по кругу или эллипсу, лишь бы не в точности тем же самым; с абсолютной ясностью замечал несовершенство кривых линий, которые всегда возвращаются к истоку, чувствовал неэтичность таких замкнутых на себя дорог, но сохранял хотя бы видимость поступательного движения, имея хотя бы иллюзию стремления вперед.

Ибо идеалом Грота была безумная езда по прямой, без отклонений, без поворотов, езда одержимая, захватывающая дух, без остановок, ураганный лет паровоза в голубеющие мглой дали, крылатая гонка в бесконечность.

Грот не терпел никаких целей. После трагической смерти брата у него обнаружилось необычное психическое повреждение, проявлявшееся в страхе перед любыми целями, перед всяким обоснованным концом, завершением. Он всем сердцем полюбил извечность стремлений, забвение бесконечных далей — и возненавидел достижение целей, трепеща перед завершающим моментом от испуга, что в этот последний, решающий миг им овладеет разочарование, что натянутая струна лопнет, что он сорвется в пропасть — как Олесь много лет назад...

С тех пор машинист чувствовал невольный страх перед большими и малыми станциями и остановками. Правда, на его маршрутах их было немного, однако они имелись всегда, и время от времени поезд приходилось останавливать.

Станция со временем стала для него символом ненавистного конца, рельефным воплощением очерченных целей путешествия, той проклятой метой, перед которой его охватывали отвращение и тревога.

Идеальная линия дороги распадалась на ряд отрезков каждый из которых был замкнутым целым от пункта отправления до пункта прибытия. Возникало досадное ограничение, тесное, несказанно банальное: отсюда — и досюда. Н: чудесной ленте, вьющейся в бескрайность, образовывались глупые узлы, упрямые петли, портившие разгон, осквернявшие неистовство.

А спасения он пока не видел нигде: согласно природе вещей поезд должен был время от времени сворачивать к этим отвратительным пристаням.

И когда на окоеме уже выныривали контуры станционных построек, вырисовывались красные или желтые ширмы стен, на него нападал неописуемый страх и отвращение, рука поднятая к рычагу, невольно опускалась, и приходилось использовать всю силу воли, чтобы не проехать мимо станции

В конце концов, когда внутреннее сопротивление разрослось до небывалого напряжения, пришла счастлива; мысль: он решил ввести определенную произвольность в очертаниях цели, изменив ее границы и конечные точки Благодаря этому понятие станции, заметно потеряв чет кость, стало чем-то неопределенным, чем-то лишь слеш очерченным и весьма эластичным. Это смещение границ дарило определенную свободу движений, не сковывало безжалостными ограничивающими кандалами. Точки остановок приняв плавающие свойства, превратили названия станции в размытые термины, обретя собственную волю, едва не превратившись в фикцию, и с ними уже не надо было считаться. Словом, станция в таком широком понимании подвергнувшаяся вольной интерпретации машиниста, выглядела теперь не столь грозной, хотя и продолжала оставаться отвратительной.

Ведь речь шла прежде всего о том, чтобы никогда не останавливать поезд на месте, определенном регламент! но всегда отклоняться на какой-то отрезок впереди или позади него.

Поначалу Грот действовал очень осторожно, чтобы не пробудить подозрений железнодорожных служащих; первые отклонения были такими незначительными, что не привлекали внимания. Однако, желая укрепить в себе ощущение произвольности, машинист старался разнообразить свои действия: иногда останавливался слишком рано, в другой раз с запозданием — колебания отклонялись то в одну, то в другую сторону.

Однако со временем такая осторожность стала раздражать его; свобода выглядела кажущейся, иллюзорной, чем-то вроде самообмана; не тронутое удивлением спокойствие, разлитое на лицах начальников станций раздражало, пробуждая дух противоречия и бунта. Грот раззадорился: отклонения с каждым днем становились все большими, их диапазон рос и усугублялся.

Не далее как вчера начальник движения в Смаглове, седоватый, с вечно прищуренными, как у старого лиса, глазами, странно косился на поезд, который остановился на солидном расстоянии перед станцией. Гроту даже показалось, что он что-то ворчит, показывая рукой в его сторону. Однако все как-то обошлось.

Машинист потирал руки и радовался:

- Все же заметили!

Выезжая сегодня утром из Вротича, он решил удвоить ставку.

«Интересно, — подумал Грот, раскручивая вентили, — в какой пропорции возрастет раздражение этих достойных господ? Можно предположить, что в квадрате расстояния».

Догадка оправдалась. Весь сегодняшний рейс обещал непрерывную череду скандалов.

Началось все в Зашумье, первой большой станции на линии, которую он вознамерился одолеть. Злобно усмехаясь в усы, остановил поезд в километре перед станцией. Опершись на подоконник будки локомотива, Грот закурил трубочку и, медленно попыхивая ею, с интересом всматривался в озадаченные мины кондукторов и бригадира поезда, который не мог объяснить себе поведение машиниста. Несколько пассажиров встревоженно высунули головы из окон, оглядываясь направо и налево, очевидно, предполагая какую-то помеху движению. Наконец прибежал станционный служащий, спрашивая, что произошло:

— Почему вы не подъезжаете к перрону? Ни о каких помехах сигналов не было, все в порядке.

Грот спокойно выпустил большой, плотный клуб дыма и, не вынимая трубку изо рта, флегматично процедил сквозь зубы:

— Гм... правда? А мне показалось, что вы там стрел» неправильно поставили. Да уже и нет смысла подъезжал на этот кусочек: моя старушка слегка запыхалась.

И нежно стукнул по торцу котла.

— Собственно, люди и так уже сами высаживаются Взгляните, пан начальник, — вот один, двое, а там целая семья.

Действительно, истомленные ожиданием пассажиры начали покидать вагоны, и пешком, сгибаясь под тяжестью уз лов и тюков, поспешали к станции. Грот проводил их ироничным взглядом, даже в мыслях не собираясь менять тактик)

Служащий слегка нахмурился и, уступая, бросил на прощание:

— В следующий раз как следует протрите глаза!

Машинист ответил на замечание презрительным молча

нием. Через несколько минут поезд промчался мимо станции, направляясь дальше.

На следующей станции Бржана повторилась почти та же история, с тем лишь отличием, что на этот раз Грот) вздумалось остановить поезд в километре за станцией. И тут машинист тоже настоял на своем и не вернулся к перрон) Однако заметил, что перед тем, как отправиться дальше бригадир поезда несколько минут оживленно шептался о чем-то с начальником станции; по выражению глаз и жестам Грот понял, что именно он был предметом разговора, но сделал вид, что не замечает этого. Выразительным жест служащего в красной фуражке, покрутившего пальцем у виска, лишь рассмешил его. Вскоре он снова мчался ш всех парах, даже не предполагая, что телеграфный аппарат включившийся в Бржане, в это самое время извещает о нем станционное начальство в Подвиже.

А до города было совсем недалеко. Уже перечеркивали предвечернее небо золотистые кресты костелов, над морем крыш вились клубы дымов, остро торчали шпили башен. Уже сплеталась вдали сеть рельсов, чернел лес стрелок, виднелась слегка приподнятая рейка шлагбаума.

Грот крепко ухватил рукоять, зафиксировал рычаги, крутанул тормоз. Локомотив издал жалобный звук — не то стон, не то свист, выплюнул из-под брюха мощную струю пара и встал на месте. Поезд остановился в добрых полутора километрах перед станцией.

Грот убрал руки от вентилей, наблюдая за произведенным эффектом. Ожидания не разочаровали. Начальник, уже предупрежденный по телеграфу, прислал в роли парламентера коллегу рангом пониже.

У молодого человека было суровое, крайне сосредоточенное выражение лица. Он выпрямился, одернул служебную блузу и торжественно ступил на платформу локомотива.

- Заезжайте на станцию!

Грот молча крутанул рукоять, передвинул рычаги. Поезд тронулся.

Гордый своим триумфом, железнодорожник по-наполеоновски скрестил руки и, легкомысленно отвернувшись от машиниста и котла, закурил папиросу.

Но успех был только кажущимся. Ибо поезд с шумом пролетел мимо перрона и, вместо того чтобы остановиться напротив станции, проехал значительный отрезок, миновав ее, чтобы только здесь, дымя и выпуская пары, встать на отдых.

Служащий не сразу сообразил, что произошло, и лишь заметив здание станции слева у себя за спиной, грозно бросился к машинисту:

- Вы что, с ума сошли? Останавливать поезд в чистом поле! Вы или повредились головой, или слишком много выпили! Немедленно возвращайтесь!

Грот не пошевелился, не сдвинулся с места. Тогда служащий резко отодвинул машиниста от котла и, заняв его место, пустил контрпар; через минуту поезд, посапывая, подкатил к перрону.

Грот не сопротивлялся. Какая-то необычная апатия лишила воли его движения, опутала руки. Он тупо смотрел на лица служащих, офицеров и чиновников, которые гурьбой окружили его локомотив, безвольно позволил стащить себя с платформы и, словно автомат, двинулся за вызвавшим его к себе начальником.

Через несколько минут он оказался в станционном бюро перед большим столом, застланным зеленым сукном, на котором беспрестанно лязгали и нервно подскакивали телеграфные аппараты, выползали из приемников длинные ленты телеграмм, трещали звонки.

Начальник станции подверг его допросу. Сидевший рядом протоколист обмакнул перо и вдохновенно ожидал вопросов, которые должны были прозвучать из уст руководителя.

И они прозвучали:

— Как вас зовут?

— Кшиштоф Грот.

— Возраст?

— Тридцать два года.

— Когда вы выехали из Вротича?

— Сегодня, в четыре часа пятьдесят четыре минуть утра.

— Вы осматривали локомотив перед тем, как принял поезд?

— Осматривал.

— Помните серию и номер локомотива?

На лице Грота мелькнула странная улыбка.

— Помню. Серия: ноль, номер: бесконечность.

Начальник со значением взглянул на записывавшего

показания коллегу.

— Пожалуйста, напишите на этом листе числа, которые вы только что назвали.

Тут начальник подсунул ему под руку четвертинку бумаги и карандашик.

Грот пожал плечами:

— Ну ладно.

И начертил с промежутками следующие два знака: 0...*

Начальник взглянул на числа, покивал головой и продолжил допрос дальше:

- Номер тендера?

- Не помню.

- Это плохо, очень плохо. Машинист должен знать такие вещи, — нравоучительно заявил он.

- Как зовут вашего кочегара? — спросил после короткой паузы.

- Блажей Недорост.

- Имя правильное, фамилия ошибочная.

- Я говорю правду.

- Вы ошибаетесь, его зовут Блажей Смутный.

Грот равнодушно махнул рукой:

- Возможно. Для меня он Недорост.

Начальник снова обменялся с товарищем многозначительным взглядом.

- Имя начальника поезда?

- Станислав Мурашка.

Допрашивающий с трудом сдержал вспышку веселья:

- Мурашка, говорите? Мурашка?! Как замечательно! Мурашка?! Ну, пожалуйста, как его зовут!

- Правда. Станислав Мурашка.

- Нет, пан Грот. Начальника вашего поезда зовут Станислав Живецкий. Вы опять ошиблись.

Протоколист наклонил напомаженную голову к руководителю и прошептал на ухо:

- Пан начальник, этот человек либо пьян, либо у него поехала крыша.

- Похоже, что последнее, — ответил, кряхтя, чиновник, после чего обратился к виновнику с повторным вопросом:

- Вы женаты?

- Нет.

- Вы пили что-нибудь перед отъездом?

- Алкоголь терпеть не могу.

- Сколько часов вы находитесь на смене?

- Шестнадцать.

- Вы не чувствуете усталости?

- Ни малейшей.

— Почему вы сегодня четыре раза подряд не остановили поезд на нужном месте перед станцией?

Грот молчал. Он не мог, ни за что на свете не хотел этого сказать.

— Я жду ответа.

Машинист мрачно понурил голову.

Тогда начальник торжественно поднялся из-за стола и заключил:

— Сейчас вы пойдете и выспитесь. Вас заменит другой коллега. Я отстраняю вас от службы; возможно, вас призовут в свое время, когда-нибудь позже. Тем временем советую вам как можно скорее пройти медицинский осмотр. Вы серьезно больны.

Грот побледнел, пошатнулся. События приняли трагический характер. По выражению лица, тону и содержанию слов он понял, что его считают здесь сумасшедшим. Сообразил, что потерял работу, что перестал быть машинистом.

— Пан начальник, — простонал он, заламывая руки, — я совершенно здоров. Могу ехать дальше.

— Это исключено, пан Грот. Не могу доверить вам судьбу нескольких сот человек. Или вы не знаете, что сегодня чуть не стали виновником катастрофы? Вы заехали слишком далеко, дойдя до пункта, где должны были пересечься с пассажирским составом из Чернявы. Если бы ваш помощник вовремя не подал поезд назад, неизбежно произошло бы столкновение. Указанный состав прошел там всего через две минуты. Вы не годитесь для службы, пан Грот. Сначала нужно подлечиться. На этом мы закончим. Пожалуйста, покиньте помещение.

Тяжелым свинцовым шагом Грот вышел из комнаты, пересек зал ожидания, перрон и, шатаясь, как пьяный, поплелся вдоль железнодорожных складов.

Череп распирала глухая боль, в душе рыдало отчаяние. Он потерял службу.

Речь шла не о каких-то ничтожных десятках монет, должности или звании — речь шла о локомотиве, без которого он уже не мог жить. О бесценном, единственном доступном средстве, с помощью которого он мог бороться с пространством, мчаться в мрачные дали. С утратой службы у него пропадала почва под ногами, разверзалась черная бездонная пропасть бесцельности жизни.

Терзаемый удушающей болью в гортани, он прошел мимо складов, миновал мост, туннель и машинально вышел на рельсы.

Был уже далеко за станцией. Спотыкаясь на каждом шагу о деревянные шпалы пересекающихся рельсов, цепляясь за стрелки, Грот бродил между путями, блестевшими холодным металлом.

Внезапно он услышал позади себя тяжелый стон, почувствовал под ногами дрожь земли. Обернулся и увидел медленно скользящий по путям одиночный локомотив.

Окинул его взглядом знатока, отметил емкость тендера, с немалой радостью заметил, что в кабине нет кочегара.

Решение быстрой вспышкой в мгновение ока озарило смятенный разум, полностью созрев и оформившись в этот краткий миг.

Осторожным, хищным шагом, шагом притаившегося леопарда он подкрался сбоку к железному чудовищу и одним прыжком вскочил на платформу.

Движение было столь внезапным и неожиданным, что машинист оцепенел. Грот выиграл мгновение. Прежде чем изумленный коллега сориентировался в ситуации, созданной неожиданным гостем, нападающий заткнул ему рот платком, спутал руки накрест и, повалив на пол кабины, спихнул с платформы на землю.

Разобравшись со всем этим за пару минут, Грот занял место своего предшественника у котла.

Титаническая радость разрывала ему сердце; триумфальный возглас распирал грудь. Он снова был у руля!

Отвернул краны, прибавил пара, мельницей раскрутил колесо реверса. Локомотив, словно почувствовав руку мастера, задрожал на месте, зашелся мощным прощальным свистом и двинулся в широкий мир.

Грот шалел от упоения. Вынырнув из рельсового лабиринта, он выскочил на главный, мчащийся вперед, как стрела, путь, и ринулся на простор!

Начался ураганный бег, ничем не стесненный, не прерываемый полустанками, скукой остановок. Грот молнией сверкал на каких-то станциях, проносился как демон через какие-то города, вихрем пролетал мимо неведомых платформ. Без перерыва черпал лопатой уголь, бросал его в топку, подкармливал огонь, сгущал пары; как одержимый бегал от угольного ящика к котлу, от котла к ящику, проверял уровень воды в водомере, следил за давлением пара.

Не видел ничего, не слышал ничего — лишь упивался гонкой, жил только вихрем движения, тонул в гигантском размахе движущей силы. Потерял счет времени, дней, часов. Не ведал, как долго продолжалась адская езда — то ли день, то ли два, то ли неделю...

Машина шла вразнос. Обезумевшие от скорости колеса вращались на неуловимых, фантастически быстрых оборотах, раскаленные поршни то отступали, то снова рвались вперед порывистыми жестами, бешено стучали запыхавшиеся кривошипы. Стрелка манометра все еще двигалась вперед — докрасна раскаленный котел сиял, выдыхал жар, опалял кожу, обжигал ладони. Ничего! Еще! Давай! Быстрее! В галоп! В галоп!

Новая порция угля исчезла в глубине топки, брызнув снопом кровавых искр — новая фаланга пара ввела огненных воинов в плавящиеся от жара трубы...

Грот впился воспаленными от лихорадки глазами в рубиновое жерло, пил его жар, всасывал его кровь...

Внезапно что-то заклокотало, завыло сатанинским воем — раздался грохот, как из тысячи пушек, взревел гром, словно разом ударили сотни молний... Взметнулся вверх огненный, спутанный клубок, крутящийся вихрем столп смятых обломков, железных скорлуп, погнутых листов — брызнула под самое небо ракета осколков, разорванных рельсов, разразившись громом раскаленных колоколов...

Багровый финал Грота в клочья разорвал саван ночи.