Стою в солнечных отблесках, купаюсь в кровавых струях — а ветры надо мной так печалятся, а ветры так стонут над головой...

В степь гляжу, пустую, раскидистую, в степь гляжу, сорными травами взъерошенную — а вброны скорбят надо мной, а вороны надо мной так рыдают...

Одинокий стою в руинах, бездомный, бездетный отец - и отчаяние гремит по развалинам, и отчаяние шатается по щербатым обломкам...

На краю неба тучи сгустились, на небосклоне тучи встали — дым накинул пелену на глаза, сажа забивает гортань, впивается горло...

-------------------------

Вчера я вернулся из клиники: я больше не опасен. Пусть так и будет. Но я клянусь, что любой на моем месте, при подобных обстоятельствах, оказался бы в конце концов там же, где и я...

Я не безумец и никогда не был таковым — даже тогда... да... даже тогда. То, что я сделал, было связано не с каким-то извращением, но было неизбежным, как проявления стихий, как смерть и жизнь, — с непоколебимой очевидностью это произошло из того, что меня окружало. Нет, я не психопат, и никогда им не был!

Напротив, я был законченным скептиком; я не придерживался никаких правил или доктрин — и никогда не поддавался внушению. А вот мой приятель К., которого я в то время считал человеком чрезвычайно суеверным, в этом отношении стоял на прямо противоположных позициях. Его причудливые, порой безумные взгляды и теории постоянно вызывали во мне бурный протест, а отсюда и непрерывные споры, не раз заканчивающиеся разрывом наших взаимоотношений на довольно продолжительное время. И все же сдается мне, что заблуждался он не во всем. По крайней мере, одно из его воззрений фатальным образом нашло свое воплощение, обрушившись на меня. Может быть, поэтому я, собственно, и выступал против него столь ожесточенно, как бы предчувствуя, что оно послужит ему формой некоего провозвестия.

К. утверждал, что в определенных местах должны происходить определенные вещи; иными словами, что есть некие места, чей характер, природа, дух ожидают исполнения известных происшествий, событий, связанных с ними. Он назвал это «стилистическим последствием», хотя я чувствовал во всем этом некий пантеистический первоэлемент. Что бы под этим ни подразумевалось, я не соглашался с суждениями подобного рода, стараясь избегать даже тени таинственности.

Мысль эта все же не давала мне покоя, а желание продемонстрировать ее беспочвенность соблазняло меня даже после расставания с К., с которым я больше ни разу не встречался в жизни. Вскоре после этого мне представилась возможность удовлетворить свое любопытство. Свершилось... и я вышел оттуда на тридцатом году своей жизни, поседевший, как старик, и навсегда сломленный. Волосы у меня встают дыбом при воспоминании об этом страшном, незабываемом моменте, который окончательно сокрушил меня.

Не знаю, почему и для чего я еще живу и как вообще могу жить после этого. Ибо в покаяние я не верю; во всяком случае, я не чувствую себя виноватым...

И пусть закатывается кровавое солнце и брызжет багрянцем мне на голову — я не чувствую себя палачом...

Только слишком долгая агония неизмеримо терзает меня.

И пусть при этих воспоминаниях стынут артерии, а в мозгу разливаются лужи крови — у меня чистый лоб и мертвенно-бледные руки...

Только слишком затягивается мой конец, слишком ясно я все понимаю, слишком проницательно... Как-то странно заострилось мое внимание. Я холоден как сталь и как сталь врываюсь в собственные артерии...

А солнце играет, а солнце окутано пурпуром...

Я истекаю кровью, сердечной кровью...

Я был отцом двух деток, наших бедных деток. Агнес любила их до безумия может быть, даже больше, чем меня. И покинула нас преждевременно. Она умерла через несколько лет после появления на свет младшей девочки.

Агнес моя! Моя сладкая Агнес...

Эта смерть сильно расстроила меня. Не в силах примириться с однообразным образом жизни, я начал путешествовать вместе с детьми, которые были для меня единственной усладой в те времена. Чтобы отвлечься от болезненных воспоминаний, я много читал, переключаясь по очереди между самыми разнообразными темами — от крайне разнузданных и брутальных до полных мистицизма и символизма. При этом я не забыл о К. и его теориях.

Однажды мы остановились на длительное время в городе с намерением провести здесь осенние месяцы. Сам город с чертами типичного большого культурного центра и бьющей через край нервной столичной жизнью представлял для меня высшую прелесть своими чудесными окрестностями.

Ясным августовским воскресеньем я отправился прогуляться по ним с детьми на пролетке. Оказавшись за пределами города, экипаж двигался между двумя шеренгами тополей, пересек железнодорожный путь и помчался между полей. Мы были уже в полумиле за городом, когда справа от проселка, чуть в глубине, на пустыре мое внимание привлекла довольно странная на первый взгляд постройка, одиноко вздымавшаяся посреди запущенного сада и совершенно необитаемая. Я остановил извозчика и в одиночестве пошел осматривать здание.

Когда я с любопытством принялся рассматривать детали, внезапно из-за кучи развалин перед домом выскользнула древняя морщинистая старуха и, со страхом приблизившись ко мне, прошептала:

— Пан, бегите от этого дома, пока можно, бегите, если вам дороги Бог и душа!

После чего поспешно метнулась в сторону и исчезла в бурьянах.

Это происшествие только усугубило мое любопытство и пробудило желание разгадать загадку, если здесь вообще можно было говорить о чем-то подобном. Когда я вернулся домой, у меня уже был готов план: я решил без промедления переехать в опустевшую усадьбу. Она казалась мне словно просто созданной для оправдания выводов моего эксцентричного приятеля; если в них был какой-то смысл, то именно здесь он должен был явить себя. Меня поразила именно упомянутая сцена возле руин, равно как и некоторые детали места, соответствующие тому, что я когда-то слышал от К.

Что же касается скептицизма, то он отнюдь не уменьшился; я все так же сохранял холодную сдержанность недоверчивого исследователя. Позже мне пришлось сменить образ наблюдателя на роль активного участника; но это произошло позднее и без моего сознательного участия.

Между тем искушение было слишком велико, чтобы сопротивляться ему, и наутро, запасшись всем необходимым и прихватив с собой детей, я перебрался с ними на этот уединенный хутор. Что меня с самого начала удивило, так это, то обстоятельство что, когда я хотел договориться об аренде дома с гминой, с этим не возникло ни малейших затруднений и нам позволили жить в нем за смехотворно малую плату. Я был совершенно свободен, и мне не надо было опасаться излишне настойчивого внимания ко мне со стороны деревенских жителей, поскольку люди сами издали обходили мое новое местожительство, и я не раз видел, как они, проходя мимо, суеверно крестились. Так что я целыми неделями не видел человеческих лиц разве что кто-нибудь проезжал по тракту, что впрочем, случалось редко, ибо движение на этом направлении в последние несколько лет значительно ослабло и переместилось на пару верст западнее. Я начал вести наблюдения.

Больше всего меня интересовала сама усадьба. Ее постройка с виду ничем не отличались от обычных домов, какие встречаются в предместьях или на придорожных постоялых дворах, и все же... В результате особого сочетания пропорций казалось, что она заметно сужалась книзу — так, что основание по сравнению с вершиной было удивительно маленьким и хрупким; крыша с верхней частью прямо-таки придавливала фундамент. Все это можно было сравнить с болезненно развитым человеческим организмом, который сгибается под тяжестью аномально переразвитой головы.

Эта конструкция придавала дому характер чего-то жестокого, какого-то издевательства сильного над слабым.

Я никак не мог объяснить себе, как было воздвигнуто и смогло устоять строение такого рода.

Подобное же впечатление производили окна, исчезающе-маленькие в сравнении со стенами; вдавленные в грубую кладку, они почти терялись в их ужасных объятиях.

По крайней мере, так это выглядело снаружи, хотя, как я со временем убедился, на самом деле они не были столь узкими и пропускали столько света, сколько в обычных условиях пропускают намного более крупные окна.

К этому добавлялся хищный вид полуразвалившегося дома, болезненно испещренного множеством дыр и выбоин; выглядывающие из них кирпичи пятнали кладку, словно бугорки свернувшейся крови, забрызгавшей стены.

Не менее жалким представлялся интерьер. Дом, состоящий из трех комнат, был полон щелей и дыр, сквозь которые свободно проникал ветер, проваливался в полуразвалившийся очаг, закручивал в нем остатки пепла и гремел в дымоходе.

Однако самой странной из всех оказалась угловая комната, где я находился чаще всего.

Лишайники, проросшие на одной из стен после отслаивания штукатурки, образовали загадочную фигуру.

Поначалу я не мог понять ее должным образом; поэтому не спеша перерисовал ее на бумаге, и тогда мне представилась довольно интересная картина или, вернее, ее фрагмент.

У нижней части стены чуть выше пола отпечатались контуры детских ног; одна, согнутая в колене, упиралась концом в другую, жестко прижатую к земле. Туловище, откинувшееся назад, более-менее различалось до уровня груди — остальное отсутствовало.

Маленькие хрупкие руки вздымались вверх, в жесте бессильной самозащиты.

От всей фигуры, которая могла представлять тело маленького мальчика, безотчетно тянуло мертвечиной.

Чуть выше над ней, в направлении несуществующей головы, виднелись две руки, судорожно сжимавшие непонятно что; пространство между пальцами было пустым. Но руки эти принадлежали кому-то другому: они были гораздо более крупными и жилистыми. Кому именно — картина не показывала, потому что контуры этих рук оканчивались ниже локтя и терялись где-то на белом фоне стены.

Эта картина, как и вся комната, в солнечные дни отличалась собственной необычной освещенностью. Лучи, попадая в окна, преломлялись таким образом, что свет, расщепляясь на кровавые окружности, обливал одну из подвалин; тогда казалось, что по ней стекают густые капли крови и растекаются лужей внизу.

Я объяснял себе это не слишком приятное явление законами оптики и особым химическим составом стекла в окнах; впрочем, само оно на вид было чистым и безукоризненно прозрачным.

Изучив само жилище, я перешел во двор или, скорее, сад, составляющий с ним одно неразлучное стилистическое целое.

Был он очень старый и запущенный. Много лет разраставшиеся заросли охватывали его снаружи плотной живой изгородью, ревниво охраняя прячущиеся внутри тайны. Среди болезненно разросшихся трав и дурмана гнили стройные, преждевременно погибшие стволы молодых деревьев. Их повалили не ветры, которым не было сюда хода, а медленное, убивающее их высасывание жизненно важных соков старыми деревьями. Они высохли, как скелеты, с листьями в чахоточной сыпи. Другие, до которых еще не добрались сосущие щупальца исполинов, умирали в их тени, заслоненные этими жестокими переростками

В одном месте из-за могучих плечей соседнего дуба высунулась молодая ольха и блаженствовала под солнцем, наслаждаясь желанной свободой; тогда он поймал ее толстой мускулистой ветвью, впился в еще мягкую сердцевину ствола и прорвал ее насквозь; клочьями свисали вывороченные наружу жилки, в резкой судороге перекрещивались волокна и внутренние слои древесины. После этого она начала усыхать...

Губы грибов-трутовиков обсели молодую поросль и с неистовой страстью поглощали их юные соки своими ядовитыми поцелуями. Какие-то мерзкие, набухшие паразиты опутывали молодые стволы и душили их, удавливая в объятиях. Высокие заросли яворов опирались своей тяжестью на едва выросшие ростки и придавливали их к земле; под тяжким напором они печально сгибались книзу или вырождались в чудовищно нелепых карликов...

В саду никогда не наступала тишина. Постоянно слышался какой-то писк, беспрерывные мучительные стенания. Птицы, отчего-то сами не свои, обиженными голосами причитали в кустах, блуждали по ветвям, прятались в дуплах. Иногда по всему саду начиналась адская погоня, в которой царил ужас битвы не на жизнь а на смерть. Это родители гоняли свою молодь; бедные, непривычные к полету птенцы бились в тщетных усилиях о стволы, ломали крылья, теряли перья и, наконец, измученные, окровавленные, падали на землю; преследователи долго били их сверху клювами, пока от растерзанных трупов не оставалось и следа.

В этом странном саду моих детей охватывал инстинктивный страх, поэтому они избегали его, ограничиваясь играми перед домом. Я, напротив, почти не выходил из него, изучая его упадочные явления, с каждым разом все дальше углубляясь в его секреты. И меня неведомо как незаметно втянули в заколдованный круг, вплели в муравейник преступления и безумия. Я не смог отследить процесс тех духовных изменений, которые происходили во мне, — все произошло почти бессознательно. Только сейчас, путем непонятного для меня самого анамнеза я воссоздаю для себя самые тонкие его стадии.

Поначалу атмосфера усадьбы и ее окружения была мне так противна, что, если бы не желание узнать правду, я бы с радостью оставил ее. Однако со временем я привык ко всему этому окружению и теперь даже не мог без него обходиться: я стал его частью. Место это начало переделывать меня на свой манер, и я уступил закону, который я бы назвал «психической мимикрией»: я полностью переродился. Я позволил себе стать жестоким.

Преображение это отчетливо выразилось в той симпатии, которую я через некоторое время начал проявлять к элементу насилия и произвола, просматривавшегося в характере усадьбы и в том, что происходило вокруг нее. Я стал злым и жестоким. С восторгом хулигана я помогал птицам уничтожать их потомство, деревьям — мучить молодую поросль. Моя человеческая интеллигентность в то время ужасающим образом притупилась и перевоплотилась в жажду бессмысленного уничтожения.

Так проходили месяцы, причем мое безумие лишь усиливалось и принимало все более разнузданные формы. Однако было похоже, что вместе со мной и вся окружающая обстановка тоже прогрессировала в своем безумии, словно в ожидании близкой развязки. Мне тоже довелось испытать это предчувствие, ибо припоминаю, как под конец я целыми часами всматривался в химерический фрагмент на стене, стараясь его мысленно дополнить и ожидая, что это даст мне ключ к загадке. Ибо, в конце концов, я знал только то, что я должен что-то выяснить, — не отдавая себе отчета в том, что со мной происходило.

Одновременно с этими явлениями дико изменилось мое отношение к детям. Не могу сказать, что я перестал их любить, — напротив; но эта любовь превратилась во что-то чудовищное, в наслаждение от издевательства над предметом своих чувств: я начал бить своих детей.

Пораженные, удивленные суровостью доныне нежного отца, они убегали от меня, прячась по углам. Я помню эти бедные светлые глаза, залитые слезами, с тихой жалобой в глубине. Однажды я очнулся. Это было в тот раз, когда мой маленький, мой бедный сынок простонал под ударами:

— Папа... почему ты меня бьешь?

Я затрясся от рыданий, но на следующий день повторилось то же самое...

Однажды я встал значительно более спокойным, чем прежде, словно родившись заново после долгого лихорадочного сна. Я с кристальной ясностью осознал нынешнее положение; оставаться дальше в этом безлюдном месте было опасно, и поэтому я решил на следующий день оставить его навсегда, отказавшись от дальнейших исследований. Это был последний порыв моей сознательной воли.

В тот вечер перед отъездом я сидел с детьми в комнате; все трое задумчиво смотрели в окна на закат, который ложился на поля.

Он был кровавым и скорбным. Медные полосы осеннего света лежали на полях трауром агонии, ледяной, объятой холодом ночи, бессильной...

В саду вдруг все затихло, сонно шелестели ясени, стрекотали сверчки... Мир затаил дыхание. Миг напряжения...

Лениво полуобернувшись, я перевожу взгляд на причудливую стену.

— Надо это дополнить... дополнить...

Меня охватывает нежность. Я добр и полон слез.

— Иржи! Подойди сюда, дитя!..

Они садятся мне на колени, доверчивые, прелестные... Должно быть, они почувствовали искренность в голосе... Мои руки гладят светлую головку сына, свободно обнимая шею...

— Папа!.. Не сжимай так сильно! Па-а-ап...

Захрипел...

Вторая малышка в испуге быстро бежит к двери...

— Убегаешь...

Бросаю труп Иржи, догоняю дочку и одним ударом разбиваю ей голову о балку...

Кровь смешалась с пурпуром солнца.

Тупо смотрю под стену, где лежит мой сын: кажется, что он прильнул к картине и дополнил ее с превосходной точностью, ни на волосок не выходя за ее линии.

А в руках, уже не стиснутых вокруг пустоты, а сокрушающих его шею, я узнал... свои собственные...

Вереница безумных мыслей пронеслась с лязгом, захрустела скелетами трупов и исчезла в вихре...

-------------------------

Проблема усадьбы была решена.