В клинике доктора Людзимирского готовилось большое торжество. Из парка, окружавшего лечебницу, принесли вазоны с олеандрами, усеянными только что распустившимися бледно-розовыми бутонами, горшочки с каннами мрачной темно-красной красоты, пламенно-оранжевые ирисы и тюльпаны. Гжегож, садовник, с очевидной неохотой вынес из оранжереи редкие сорта георгинов, пару близнецов-эвкалиптов и свою любимую пальму «Королева Кашмира» — и осторожно расставил цветы вдоль стен коридора.

На лестнице, ведущей на первый этаж, вспыхнули жирандоли, рассыпая из-под абажуров яркие розетки отблесков света. В воздухе витали нежные ароматы вербены и гелиотропа...

Руководитель клиники, одетый в обтягивающий фрак, гибким пружинистым шагом прохаживался по кулуарам, поправлял свечи в бронзовых семисвечниках, заглядывал время от времени сквозь портьеру вглубь «центрального зала», куда прислуге вход был строго запрещен; после чего, удовлетворенный результатами ревизии, раздавал новые замечания суетливым лакеям в ливреях, указывая на некоторые недостатки, замеченные им в некоторых местах. Впрочем, недочеты были мелкие, и сноровистые слуги, хорошо знакомые с аксессуарами торжества, устраняли их легко и умело, ибо в заведении не в первый раз устраивали нечто подобное. «Праздник гебров» уже обзавелся определенными традициями. Обрядовый церемониал развивался в клинике уже несколько лет благодаря изобретательности его «воспитанников» и заботливой опеке, которой окружил его сам руководитель.

Ибо доктор Людзимирский применял оригинальный метод лечения, который заключался в том, чтобы не только ни в чем не противоречить своим пациентам, а, наоборот, нежно поддерживать, «лелеять» со всем пиететом «экзотические цветы, выросшие на почве больных мозгов». Речь шла о том, чтобы мания развилась до своих предельных возможностей и, пройдя все доступные стадии и формы, исчерпала себя и сошла на нет: тогда, по мнению врача, должно было наступить выздоровление. В конце концов, даже в неизлечимых случаях такое «культивирование безумия» могло, по его мнению, принести огромную пользу, если не для конкретного пациента, то, по крайней мере, для науки, необычайно обогащая психологическую дисциплину, посвященную душевным заболеваниям.

Поэтому, с того самого момента, когда он возглавил клинику, то есть уже более пятнадцати лет, психиатр тщательно вел дневник своего пребывания среди сумасшедших, каждому из которых была посвящена отдельная карта. Со временем эти заметки разрослись в ряд интересных жизнеописаний, представлявших собой отдельные законченные истории больного ума и его странных блужданий.

Поначалу врач детально представлял себе пропасть, отделявшую этот заблудший мир от здоровой, нормальной среды, мигом определял подходящую дистанцию и наблюдал за всеми отклонениями и извращениями с определенного расстояния. Однако постепенно эти различия начали для него стираться и перестали поражать; напротив, через несколько лет врач так освоился с миром сумасбродов, что он стал для него слово второй реальностью, к тому же значительно более глубокой и достойной внимания, чем та, в которой обретались люди за пределами его заведения. Ибо он не раз подмечал в ней своеобразную организованность, опиравшуюся на железную, неумолимую логику. Более того, духовная жизнь его воспитанников казалась ему куда более богатой, чем банальные истории посредственностей, неизменно, до тошноты исполнявших монотонные литании повседневности.

Вот тогда в истории заведения и произошло событие, которое должно было ощутимо повлиять на его будущность. Им стал приступ безумия у доктора Янчевского, близкого приятеля Людзимирского, которого впоследствии пришлось принять в число пациентов клиники.

Янчевский отличался могучей индивидуальностью. Его труды в области психофизиологии всегда вызывали оживленные дискуссии в научном мире, едва ли не каждый новый трактат доктора становился эпохальным в области психических исследований. Поэтому известие о его болезни произвело на всех удручающее впечатление. Людзимирский почувствовал это намного глубже, чем другие, и занимался приятелем с истинно отеческой заботой.

Болезнь выдающегося психолога принадлежала к типу, определенному им самим как melancholia progressiva с признаками так называемых idees fixes Суть этих навязчивых мыслей была весьма своеобразной: доктор Янчевский стал маньяком на почве огня. В тишине одиноких часов, проведенных в уединенной палате, он разработал целую систему так называемой «философии огня», в которой, ссылаясь на теории Гераклита и его phanta rhei, развил совершенно новое, безумно оригинальное мировоззрение.

Вскоре после того, как он завершил свой трактат и примерно через год после помешательства, Янчевский неожиданно умер в приступе безумия.

Однако работе безумца не суждено было пропасть в безвестности. Рукопись, найденную после смерти ученого, Людзимирский бережно хранил у себя, чтобы когда-нибудь, дополнив ее собственными примечаниями и наблюдениями, издать как посмертный труд своего гениального приятеля. Пока что он как можно тщательнее изучил работу и, сопоставляя ее с предыдущими исследованиями покойного, старался выявить в них связующие звенья. Ориентирование в мыслях, часто разорванных, сумбурно и неупорядоченно изложенных на бумаге, облегчали воспоминания о совместных беседах на любимую тему, которые он неоднократно вел с блаженной памяти паном Янчевским уже во время его пребывания в клинике.

Вопрос, очаровавший душу безумца в последний год его земных скитаний, казалось, с каждым годом все больше захватывал сознание Людзимирского, обретая полноту и завершенность форм.

Впрочем, не на одного только заведующего лечебницей труд безвременно угасшего мыслителя произвел столь сильное впечатление. Могучая индивидуальность Янчевского втянула в свою орбиту и другие души. Несмотря на почти полную изолированность его от остальных пациентов, влияние ученого быстро распространялось невидимыми кругами. Через несколько недель после того, как его приняли в заведение, Людзимирский обнаружил необычное явление, которое можно было объяснить лишь так называемой «психической заразой». Несколько больных начали внезапно проявлять склонность к навязчивым идеям, связанным с огнем и его символикой.

Наиболее любопытной подробностью было то, что несколько человек с уже устоявшейся структурой безумия покинули мир своего моноидеизма, предпочтя ему сферу идей Янчевского, могучий ум которого, похоже, был способен очаровывать и вести за собой даже в состоянии душевного нездоровья...

Людзимирский, как обычно, не противодействовал. Разумеется, убедившись, что этот духовный прозелитизм в пользу умершего приятеля и его «огненного знания» происходил у разных пациентов полностью автономно и без взаимного влияния, он старался объединить их в нечто вроде товарищества или общины, чтобы облегчить обмен мнениями благодаря частым встречам на территории «центрального зала».

После смерти философа его влияние выросло до небывалых масштабов и всевластно воцарилось над всем заведением; огненное знание покорило едва ли не все бедные души, заблудившиеся в лабиринтах собственных мыслей, затмевая собой чахлые ростки вторичных и третьестепенных личностей. Кроме нескольких безнадежных маньяков, больных dementia praecox, dementia paralitica progressiva или paranoia senilis остальные пациенты безоговорочно исповедовали философию огня.

Через год после смерти Янчевского в больнице образовалось братство «Гебров», то есть «Почитателей огня» под протекторатом руководителя заведения. Ежемесячно они устраивали совместные беседы и чтения, обсуждали программу дальнейших задач товарищества, критиковали, спорили, вели яростные дебаты.

Фигура Янчевского выросла до масштабов пророка, будто бы духовно возносясь над этими собраниями; он становился святым клиники, его называли нашим Заратустрой; а его труд, который читали на заседаниях, со временем обрел значимость канона веры, превратившись в своеобразную библию и книгу откровений.

Вскоре развился религиозный культ огня. В лоне братства возникла отдельная группа, некая разновидность касты, которая должна была заниматься исключительно обрядовыми действиями. Этих людей называли мобедами, то есть жрецами огня. Постепенно сформировалась иерархия и разделение на ступени согласно уровню посвящения. Был разработан церемониал, составлен ритуал для верующих.

Доминирующее положение в братстве занял сам Людзимирский, в котором огнепоклонники сразу почувствовали творца-организатора. Руководитель заведения был одновременно духовным наследником Янчевского-Заратустры и первым после него пророком. Он стоял над общиной, свободный от выполнения обрядовых предписаний и ритуальных формул. Братья называли его между себя Атаром или гением природы.

Вторым творческим духом секты и правой рукой Людзимирского в организации братства был Атхрарван, или Пламенный Человек, верховный жрец огненной общины. Самый младший из верующих и наиболее ярый последователь огненного культа перед тем, как переступить порог заведения, был убогим студентом, которому грозил туберкулез легких, теперь же он поднялся до статуса духовного лидера благодаря своему фанатизму и страстности. Когда-то он вроде бы носил фамилию Заребский, однако его светское имя, записанное в книге пациентов, выпало у всех из памяти: потонуло в огненной сфере новой веры, чтобы выйти из нее очищенным от земной обыденности и чудесно заблистать в дымах жертвенных кадил, в пламени обрядовых алтарей.

Именно он с помощью управляющего фактически создал модернизированный культ огня, приспособил старую веру Авесты к новым временам и условиям. Наиболее прямолинейный и решительный из всех своих собратьев, он установил порядок богослужений, составил огненные литании и гимны. Именно по его распоряжению в клинике ввели торжественные ежемесячные богослужения, именуемые «Праздником шести огненных рук», под влиянием его пламенных проповедей дважды в год проводили обряды в честь Митры Страждущего.

И если бы не всесторонняя поддержка, которую Атар находил в его фанатизме, братство не удалось бы долго удерживать в форме, хотя бы немного приближенной к тому идеалу, который представлял себе Людзимирский.

Строптивый ум братии нуждался в сильной руке, чтобы держать их в узде, чахлые и рахитичные ростки их мыслей нуждались в непрестанном уходе, капризное воображение требовало постоянного сдерживания и строгой дисциплины, чтобы его не занесло на бездорожье абсурда.

Но, несмотря на обоюдные усилия, это удавалось им не всегда. Собрания часто грешили беспорядочностью мысли, искажением понятий и склочничеством. Какой-то тайный чертик почти всегда портил серьезность настроения, внося в них вместо пиетета и возвышенности некий насмешливо-плутовской элемент.

И все же в целом то направление, которое в течение года приобрела пиролатрия, крепко не нравилось обоим ее создателям и первосвященникам. Их поражала неисправимая легкомысленность, с которой ее сторонники трактовали вопросы веры и науки, беспокоила наивная чувственность в постижении глубокой символики стихии.

Однако наиболее отвратительной для них была явная склонность братии к интерпретации культа в сатанинско-сексуальном духе. Присутствие женщин среди огнепоклонников вне всякого сомнения значительно способствовало вспышкам нежелательных действий.

Метод непротивления, применявшийся до сих пор столь успешно, вскоре оказался опасным, возможно, даже пагубным: гебрам начало угрожать полное моральное разложение. Культ огня медленно, но неумолимо перерождался в исключительное поклонение Ариману и шести его сатанинским спутникам; возникло серьезное опасение, что священные обряды в конце концов превратятся в разнузданные оргии крови и развратной похоти. Уже несколько раз случалось, что во время торжественных собраний некоторые из мобедов увлекали вглубь зала охочих до наслаждений женщин, словно лесные силены в погоне за сластолюбивыми нимфами. В минуты наиболее возвышенной медитации из углов не раз доносился блудливый хохот сатиров или смех силенов, ласкавших греховодниц.

Сплоченные Атаром братья притворно повиновались, раскаиваясь в лицемерном смирении, чтобы украдкой за спинами верховных жрецов продолжать удовлетворять чувственный голод разнузданных самок, пользуясь для этого любой возможностью.

Безнравственность в итоге приобрела угрожающий и преступный характер. Однажды в одной из палат нашли обнаженный труп сестры Фьямметты с пеной на губах. Следствие показало, что она испустила дух, заласканная до смерти одним из «распи», то есть помощником священнослужителей-жрецов.

Телесное наказание розгами в присутствии всей братии, назначенное виновнику по приказу Атхрарвана, не помогло: гебры продолжали следовать дальше ложным путем разврата. Тогда верховный жрец прибег к более суровым средствам: начал ограничивать свободу братьев, накладывал строгий пост, ввел бичевание. Чтобы подать им пример, он и сам не уклонялся от покаяния и с героическим самоотречением презрительно отвергал соблазны очаровательной Пирофилы, одной из запевал огненного хора. Поддерживал чистоту культа путем введения более частых, чем прежде, богослужений и жертвоприношений, возвышенную символику которых он объяснял в пламенных речах, исполненных религиозного пафоса...

Нынешний праздник должен был оказаться дважды торжественным: сегодня отмечали так называемый «день добрых стихий», который совпал с годовщиной смерти законодателя секты, Янчевского.

Поэтому приготовления превзошли едва ли не все, что доныне делалось для культа. Людзимирский хотел, чтобы нынче вечером во всей красе заблистал экзотический цветок огня и принес созревший, небывалый плод, точно тот чудесный куст из дальневосточной легенды, который раз в сто лет выбрасывает бутон и роняет наземь неслыханно душистый, единственный плод...

-------------------------

Раздался звук электрического звонка, означающий начало торжества.

По обеим сторонам длинных, выстланных коврами коридоров открывались двери, и из палат начали выбираться фигуры братьев, нетерпеливо спешивших на обряд. Все держали путь в центральный зал на первом этаже, который еще год назад превратили в святилище огня. Одни были облачены в оранжевые халаты восточных жрецов, другие нарядились в красочные фантастические одежды, полностью покрытые обрядовой символикой; несколько женщин появились в белых ниспадающих плащах римских весталок.

Завеса, отделявшая святыню от соседнего зала ожидания, раздвинулась в стороны и, пропустив толпу братьев в глубину санктуария, снова сомкнулась за их спинами...

Предивная картина развернулась перед глазами благоверных. В центре зала, от паркета до потолка обитого киноварно-желтой китайкой, под самую крышу возносился гигантский ступенчатый алтарь в форме пирамиды со срезанной вершиной, сделанный из кедрового дерева. Над балюстрадой верхней платформы нависал гладкий свод потолка, который с началом обряда развернулся вверх, открывая над головами гебров темно-синий, усеянный звездами небосвод июльской ночи...

Внезапно из золотой трапеции на вершине взметнулся в небо жертвенный огонь, зажженный рукой Атхрарвана; верховный мобед сложил руки на груди и всматривался в пламя жертвенной чаши, погрузившись в благоговейное сосредоточение. Одетый в широкий пурпурно-багровый плащ, с ритуальной повязкой фадам на устах, в мягком шафрановом тюрбане на голове, он выглядел словно воплощенный через века аватар одного из верховных жрецов божественного Агни. Его фанатичное лицо, резко очерченное в кровавом жаре алтаря, возвышалось над толпой, точно высеченный в мраморе лик восточного божества...

Под жертвенным столом, на ступенях пирамиды, в светильниках из драгоценных камней горели разноцветные огни, словно разбитые на семь полос всех цветов радуги. Зеленые языки пламени расцветали в висячих лампах, искусно вырезанных из изумруда, камня, защищающего от эпилепсии; нежные фиалковые — в чарующих аметистовых чашах; пунцово-багровые — в изящных ликлиносах из карнеола, покровителя свадеб и веселья, или из сердолика, помогающего при месячных недомоганиях. Темно-голубые или поблескивающие синевой языки дрожали в фиалах из сапфира и лампадах из бирюзы, вливая в напуганные и опечаленные сердца лекарство от тревоги и меланхолии; оранжевые — в сферах из топаза и турмалина, оберегающих от беспокойности и лунатизма; темно-желтые — среди извивов яшмовых раковин; ослепительно-белые — в жирандолях из агата, веселящего душу и врачующего скуку...

А среди этих пламен, брызжущих из драгоценных светильников, из алебастровых ламп и дивных фонарей, скользили точно на каком-то безумном маскараде фигуры безумных гебров в причудливых нарядах. И этот величественный огненный маскарад был словно смесью всех стилей; казалось, что все, испокон веков созданное человечеством в области обрядовой моды, сосредоточилось здесь, словно для исторического ревю.

Рядом с ниспадающими жреческими бурнусами жаркого Востока, сирийскими хламидами с изображением солнца, кричащими насыщенными красками плащами и тиарами служителей Изиды, Митры и Амон-Ра-Юпитера скользили как сонные видения, в дыму жертвенных кадил древнегреческие, незапятнанно-белые пеплосы и хлены, благородные римские тоги и далматики. Рядом с фантастическими одеяниями жрецов Брахмы, ритуальными одеждами священнослужителей Малабара и Цейлона в клубах сжигаемой на алтарях мирры виднелись христианские столы и орнаты, увешанные амулетами накидки индийских «лекарей», испещренные символическими знаками кожаные куртки негритянских чудотворцев...

На четвертом ярусе пирамиды под удивительной лампой в форме раскрытой чаши лотоса, в которой покачивались змеи ярко-красного огня, стоял один из распи, вещая громким голосом:

— Я Пламень, сын Огня! Я родился от Искры, его любовницы, в час любовного желания!

И выгибал тело в гибких, пламенных извивах.

— Сын Огня и Искры, я весь пылаю любовью и жаром вожделений. Подойди ко мне, застенчивая Сцинтилла! Обниму тебя сплетением моих огненных рук и брошу в пропасть сладкого забвения.

И обнял бледную стройную жрицу.

— Дамы и господа! — кричал какой-то громадный гебр, склонившись над жаром одного из дымящихся алтарей. — Сначала послушайте меня! Я Прометей! Тот самый, что в предвечные времена выкрал огонь у завистливых богов с вершины Олимпа и принес его на землю людям. Братья! Боги — это лжецы и подлые обманщики! Я сломил их злобную мощь, сокрушил цепи, которыми меня приковали к скалам Кавказа.

Тут он поднял вверх ящик с папиросными гильзами.

— Но послушайте, братья гебры! — продолжал он приглушенным таинственным голосом. — Человечество на своем пути где-то потеряло Прометеев огонь, заменив его другим, который является лишь жалкой подделкой, бесполезной имитацией. И вот, мои любезные братья, я вновь сошел к вам с вершин, чтобы повторно даровать вам священную стихию. У меня есть еще одна искорка — я спрятал ее про запас в этой чудесной шкатулке, которая называется «нартекс». Вот она!

И с хитрой улыбкой на увядающих губах открыл коробочку. Изнутри вылетели несколько заключенных мух и с жужжанием полетели вглубь святыни.

— Это мухи, — презрительно надула губки какая-то черноволосая полуобнаженная гетера, поднимая вверх подведенные сурьмой брови.

— Это искра божья, любимая, — ответил Прометей, увлекая ее в темную часть зала, подальше от света с алтарей...

В глубине святилища кто-то отозвался звериным рыком:

— Предо мной склонитесь, предо мной трепещите! Я Дахака, первый слуга могучего Аримана. У меня три головы и три пары глаз. Я живу с моим господином на горе Амура и поддерживаю его в битвах с премерзким Ахура-Маздой.

И зашелся чудовищным хохотом, от которого кровь стыла в жилах.

На северной стене пирамиды бился в конвульсиях какой-то тощий безумец с чахоточным румянцем на лице, время от времени бросая в толпу внизу отрывистые угрозы:

— Смотрите сюда, на меня, невольника жестокого Аримана! Я один из его приспешников, духов-элементалей, дэв пожара и красного мора. Смотрите, как я должен корчиться в спазмах огненной муки. Пожар в моих жилах, огонь в крови... Эгей, эгей!

И испускал кровавую пену изо рта на ступени алтаря.

— Хе-хе-хе! — захохотал какой-то брат в куцем зеленом фраке. — Тере, фере, куку, стреляла баба из лука! Привет всем от Люцифера! Made virtute estote, carissimi! Diabolus claudicans sum — vulgoi старопольский Дулибан или Kocтрубан, если это милее для вашего уха. Пришел прямо из пекла. Уф, там жарко! Грешки зудят, братцы милые, грешки жгут, о, так жгут, аж шкура трещит! Особенно эти плотские, хе-хе-хе, хорошенькие мои сестрички,— хе-хе-хе! Любезные afekty camis...

Он протяжно свистнул в два пальца и исчез в толпе. Торжество постепенно превращалась в вакханалию безумцев. Потревоженные выдохами из уст пламенные языки в светильниках скорбно склонялись в одну сторону, словно умоляющие, простертые вдаль руки. В воздухе витала смесь ароматов левантийских благовоний, головокружительный запах масел, живицы и чад горелого дерева. Кто-то накинул на колпаки ламп, до сих пор пылавших ясным, ослепительно-белым пламенем ацетилена, черные кружевные абажуры, отчего их свет под этими темными завесами сделался каким-то угрюмым и скорбным...

На подиуме, обтянутом красным сукном, появились несколько жриц, уже пьяных от жертвенного вина, окружив танцевальным хороводом какого-то красивого молодого человека с фиалковым венком на голове.

— Дорогу Агни-Эросу! — кричал этот полунагой кумир. — Дорогу богу любви и огня! Аз есмь наивысшее и окончательное слияние двух божеств в одном лице — идеал, явленный чувствам столетья назад и воплощенный в нынешние дни!

— Осанна! Агни-Эрос! Приветствуем Огонь любви! Честь и слава тебе, Огненный Любовник! — единодушным хором ответствовали гебры.

А он, демонически улыбаясь, уже сдирал одежды с одной из танцевавших вокруг него тиад.

Людзимирский-Атар нахмурился. Грозно протянул руку к этой распоясавшейся группе и быстро взглянул на вершину пирамиды.

Внезапно раздался медный звук трубы и поплыл латунными кругами со сводчатой платформы, вгоняя в трепет разнузданную шайку. Моментально затихло циничное хихиканье, погасли уже расцветшие на устах улыбки.

Перегнувшись через балюстраду, Атхрарван впился суровым взглядом в лицо Агни-Эроса и промолвил:

— Никчемный человек, зачем ты взял фальшивое имя и прельщаешь своих братьев? Пусты слова твои и тарахтят как пустые печные ведра. Блуд и разврат в устах твоих, сладострастье и распутство в сердце.

Тут он повысил голос и, спустившись на несколько ступеней вниз, так молвил ошалевшим собратьям:

— Зрю я, что утратили вы дух света и правды и пошли дорогой мрака и преступления. Зрю, запятнали чистоту святого Агни и позорно унизили глас веры. Загажены вами жертвенные алтари, божественный Огонь осквернен злыми нечестивыми стихиями, кои господствуют ныне в святилище благодаря вам, о малодушные!

Он снова сошел на несколько ступеней вниз и склонился над дымящим алтарем на углу пирамиды. Его резкое фанатичное лицо в проблесках колеблющегося пламени выглядело словно гневный лик какого-то бога.

— Ибо так говорил Заратустра: «Выбирайте! Вокруг человека бушует целый мир добрых и злых гениев. Воистину, человек является самым возлюбленным созданием неба. Однако зло тоже является свободной независимой причиной причин, и его следует покорить, а покоривши, отбросить прочь». Но вы, малодушные и слабые сердцем, не только не покорили, но даже облегчили его пришествие, потакая своему сластолюбию. Посему открыли вы врата силам злым и нечестивым. И вторгся в святыню вашу фальшивый и лживый язык, имя которому Ариман, и шестеро его сатанинских приспешников и слуг — дэвы.

— Атхрарван! — перебил его какой-то охрипший голос из толпы. — Мы уважаем твои глубокие знания и стальную душу — но и ты всего лишь человек, и все, что ты скажешь, является всего лишь относительным и неопределенным. Ведь ты не отрицаешь, что люди давно считают огонь символом похоти и чувственных вожделений? Почему же ты гневаешься и удивляешься?

Верховный жрец резким движением поднял к небу разгоряченное лицо. Воцарилось глухое молчание. На мгновение показалось, что ему не найти ответа. Однако он, похоже, лишь собирался с силами и подбирал слова. Ибо внезапно, протягивая руки к гебрам, загремел мощным голосом восточного муэдзина:

— Фальшь и ложь! Именно здесь тлеет жар помешательства, в которое впала ваша вера. Огонь испокон веков является чистой и доброй стихией, ибо порождает тепло и движение, ибо дает жизнь. Символика, о которой ты упомянул, одержимый брат, является позднейшим творением, вторичным и фальшивым — это образ вырождения и путаницы первичных понятий, близких к правде и идеалу. Отцы наши столь чтили святого Агни, что, принося жертвы, закрывали уста повязкой фадам, чтобы не осквернить дыханием чистую стихию. Огонь является безупречным элементом и обладает очищающей силой. Ужель вы забыли о чистилище, в которое верят христиане?

Он на мгновение замолчал и с вздымающейся в волнении грудью смотрел куда-то далеко в пространство. Посреди торжественной тишины был слышен лишь звук лопающихся поленьев, что догорали на алтарях, и треск пламени...

Внезапно из стайки женщин у подножия пирамиды выступила стройная белокурая жрица в одеяниях римской весталки и, подойдя к верховному жрецу, закинула ему на шею розовые, украшенные браслетами руки.

— Пирофила! Пирофила! — зашептались в толпе.

— Любимый мой, — шептала женщина, прижимаясь к аметистовой пекторали Атхрарвана. — Разве я не молода и не полна жизни? Разве не стократ прекраснее, чем та холодная и льдистая страна идеала, о которой ты, впрочем, так красиво рассказываешь нам? Идем со мной, к братьям, и люби, как другие!

И подставила ему карминовые уста.

Но Атхрарван с блеском дикого гнева в глазах оттолкнул ее на расстояние вытянутой руки и неожиданно, молниеносным движением выдернув из-за пояса жертвенный нож, вонзил его по рукоять в грудь Пирофилы.

— Сгинь, распутница!

Она упала без стона, окрашивая ступени алтаря рубинами молодой пылкой крови.

А он, подняв вверх руку с ножом, с которого стекала кровь, обратился к онемевшей от ужаса толпе:

— Я принес ее в жертву Ормузду. Пусть ее кровь, пролитая на алтарь Огня, принесет победу духу света и правды в битве с Ариманом за мир, продолжающейся испокон веков.

Тут он швырнул обагренный кровью кинжал в огонь и, выхватив из кольца пылающий факел, наклонил его горизонтально:

— Братья! Как же я счастлив, как я рад! Наступил удивительный миг, пробил час истины. Братья! Станем сердцем человечества, его символом, сражаясь до кровавого пота за освобождение души! Братья! Положим наши жизни на алтарь за грехи мира сего! Вернем чистоту святому Агни, тихо сгорая в Его пламени! Когда от наших тел останется лишь прах, когда ветер разнесет по краям света пепел наших костей, воссияет день победы Добра и Света. Тогда Огонь переродится в свет, и Ормузд будет праздновать триумф Дня Правды. Братья! Станем Христом человечества! Через огонь очистим и спасем этот мир! Осанна, братья, осанна!

И с блестящими в безумстве глазами сунул факел под полог святыни...

Произошла необычайная, единственная в своем роде перемена. Чад пролитой крови, фанатизм Атхрарвана и вид охваченной огнем портьеры подействовали на толпу точно мощное внушение. Странная логика направила эти заблудшие души на путь безумной идеологии: они поддались воле верховного жреца. Несколько десятков рук протянулись к горящим лампам, лампадкам, светильникам и, в мгновение ока заполучив их, начали раскладывать огонь под стенами зала...

Быстро загорелось деревянная обшивка, начал тлеть пол. Среди ползущих по залу клубов дыма мелькали фигуры ошалевших поджигателей, сливались в неразберихе жреческие фески, тюрбаны и уреи. Вдоль стен, между жертвенниками, под ступенями пирамиды ползли завитки огня, вздымались его красные головы, щетинились кровавые гривы...

На верхней платформе в венце огненных языков стоял на коленях Атхрарван, погруженный в мистическую задумчивость. А когда до него наконец долетели снизу стоны задыхающихся жертв, когда золотой обруч Агни уже сжимался вокруг него сужающимся кольцом и пламя лизало ему ноги, он запел гимн, могучий и грозный:

А снизу, из бездны огня и дыма ему ответил хор исполненных муки голосов:

Утром, когда погасли звезды и на небе засветилась бледная заря, от клиники доктора Людзимирского осталось только дымное пепелище, она дотла сгорела в пламени безумного аутодафе.