Старший кондуктор Блажек Боронь, обойдя вверенные ему вагоны, вернулся в закуток, отданный в его исключительное распоряжение, так называемое «место для кондуктора».

Устав целый день шататься по вагонам, охрипнув от выкрикивания названий станций в осеннюю, наполненную туманами пору, он собрался немного отдохнуть на узком, обитом клеенкой стульчике; радовался честно заслуженной сиесте. Сегодняшний рейс, собственно говоря, завершился, поезд уже преодолел полосу близко расположенных остановок и затяжной рысью направлялся к конечной станции. Вплоть до конца поездки Боронь уже не должен был вскакивать со скамеечки и сбегать на несколько минут по ступенькам, чтобы объявить миру сорванным голосом, что вот станция такая-то и такая-то, что поезд остановился на пять, десять минут, а то и на целую долгую четверть часа или что уже настало время пересаживаться.

Погасил фонарик, пришпиленный к груди, и поставил его на полку высоко над головой, снял шинель и повесил на крючок.

Двадцать четыре часа непрерывной службы заполнили его время так плотно, что он почти ничего не ел. Организм заявлял о своих правах. Боронь вытащил из сумки снедь и начал подкрепляться. Блеклые, выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в стекло вагона, глядя в мир за окном. Когда вагон подскакивал, стекло тряслось, везде однородно гладкое и черное — сквозь него ничего не было видно.

Оторвал глаза от монотонного окна и направил взор вглубь коридора. Взгляд скользнул по линии дверей, ведущих в купе, переместился на ряд окон напротив и погас на скучной кайме коридорной дорожки.

Закончил «ужин», достал трубочку и закурил. Правда, он находился в служебном помещении, однако на этом участке, да еще и недалеко от конечной можно было не опасаться проверяющего. Добрый контрабандный табак тлел в круглых, душистых скрутках. Из губ кондуктора выскальзывали вьющиеся ленты и, сворачиваясь в клубки, катились как бильярдные шары вдоль вагонного коридора — а за ними вновь выплывали плотные сомкнувшиеся струйки, лениво тянулись голубые шлейфы и разрывались у потолка дымовыми петардами. Воронь был мастером курения трубки...

Из глубины купе долетел взрыв смеха: пассажиры были в хорошем настроении.

Кондуктор от злости стиснул зубы; с губ слетели презрительные слова:

- Коммивояжеры! Торгашеское отродье!

Боронь на дух не переносил пассажиров, его раздражала их «практичность». По его мнению, железная дорога существовала только для самой себя, а не для путешественников. Задачей железной дороги была не перевозка людей с места на место в коммуникационных целях, но движение как таковое, преодоление пространства. Какое ей было дело до ничтожных интересов этих земных пигмеев, хитроумных комбинаций изобретательных мошенников, низменных афер торгашей? Станции существовали не для того, чтобы на них выходить, а чтобы измерять пройденный путь; железнодорожные остановки были критерием езды, сменяющиеся одна за другой, как в калейдоскопе, они свидетельствовали о прогрессе движения.

Посему кондуктор всегда с презрением поглядывал на толпу, протискивавшуюся сквозь двери вагонов на перрон и обратно, с ироничной гримасой смотрел на запыхавшихся барышень и взбудораженных спешкой мужчин, которые по головам, сворачивая шею, среди криков, брани, а временами и тумаков рвались в купе, чтобы «занять место» и опередить своих товарищей по отаре.

— Стадо! — сплевывал он сквозь зубы. — Как будто Богу на том свете важно, чтобы какой-то там пан Б. или какая-то там пани В. «вовремя» прибыли из Ф. в 3.

Тем временем реальность составляла разительный контраст со взглядами Бороня. Люди постоянно садились и высаживались на станциях, все время толкались с той же самой запальчивостью, всегда с теми же самыми практическими намерениями. Но и кондуктор мстил им за это при каждом удобном случае.

На его «участке», составлявшем от трех до четырех вагонов, никогда не было переполнения, той отвратительной давки людского сброда, которая не раз отбивала у его коллег любовь к жизни и представлялась темным пятном на горизонте серой кондукторской судьбы.

Какими средствами он пользовался, какими путями шел, чтобы достичь этого идеала, несбыточного для его товарищей по специальности, — о том никто не ведал. Но факт оставался фактом — даже во время наивысшего ажиотажа в праздничную пору вагоны Бороня внутри имели приличный вид, проходы были свободные, в коридорах можно было дышать сносным воздухом. Дополнительных сидений и стоячих мест кондуктор не признавал. Строгий к себе и требовательный к подчиненным, он также умел быть неумолимым и к путешественникам. Все правила он соблюдал буквально, порой с драконовской жестокостью. Не помогали ни уловки, ни коварные мошенничества, ни ловкие попытки сунуть в руку «магарыч» — Бороня невозможно было подкупить. Он даже пожаловался по этому поводу на нескольких человек, одному типу начистил морду за оскорбление и перед начальством сумел оправдаться: мол, действовал в рамках самозащиты. Не раз бывало, что посреди поездки, на каком-то жалком полустанке, на убогой станции, а то и в чистом поле он вежливо, но решительно высаживал из вагона пассажира-обманщика.

Лишь дважды за всю свою многолетнюю карьеру он встречал «достойных» пассажиров, которые в некоторой степени соответствовали его идеалу путешественника.

Одним из этих редких экземпляров был некий безымянный бродяга, который сел в купе первого класса без гроша за душой. Когда Боронь потребовал проездной документ, оборванец объяснил ему, что не нуждается в билете, поскольку едет без определенной цели, просто так, в пространство, для удовольствия, из врожденной потребности в движении. Кондуктор не только признал его правоту, но и на протяжении всей поездки заботливо опекал гостя и не впускал никого в его купе. Даже угостил его половиной своего провианта и закурил с ним трубочку под товарищескую беседу, на тему путешествий в направлении «куда глаза глядят».

Второй подобный пассажир попался ему несколько лет назад на участке между Веной и Триестом. Это был некий Шигонь, вроде бы помещик из Королевства Польского. Этот симпатичный мужчина, наверняка состоятельный, также сел без билета в первый класс. На вопрос, куда он едет, ответил, что, собственно говоря, и сам не знает, где сел, куда направляется и зачем.

- В таком случае, — заметил Боронь, — возможно, вам лучше было бы выйти на ближайшей станции?

- Э, нет, — ответил этот бесподобный пассажир, — не могу, ей-богу, не могу. Надо ехать вперед, что-то меня подгоняет. Выпишите мне билет, куда вам самому хочется.

Ответ очаровал Бороня до такой степени, что он позволил ему ехать до конечной даром и ни разу к нему не приставал. Этот Шигонь, по слухам, был сумасшедшим, однако, по мнению Бороня, если он и был психом, то психом высокого полета.

Да-да — существовали еще в широком мире идеальные путешественники, однако они были редкими жемчужинами в море голытьбы. Кондуктор не раз с тоской вспоминал эти два замечательных события своей жизни, лаская душу воспоминаниями об уникальных минутах...

Запрокинув голову, он следил за движением голубовато-сизых полос дыма, слоями висевших в коридоре. Сквозь размеренный стук колес на рельсах медленно пробивалось шипение горячего пара, идущего по трубам. Слушал бульканье воды в резервуарах, чувствовал ее теплый напор на стенки баков: купе обогревали, поскольку вечер был прохладный.

Лампы вверху внезапно смежили свои светящиеся ресницы и погасли. Но ненадолго, потому что уже в следующий момент заботливый регулятор автоматически впрыснул в них свежую порцию газа, подпитывая слабеющие горелки. Кондуктор почувствовал его специфический, тяжелый запах, немного похожий на фенхель.

Запах был крепче дыма трубочки, въедливый и одурманивающий...

Внезапно Бороню показалось, что он слышит топанье босых ног по полу коридора.

— Дух-дух-дух, — гулко топотали босые ступни, — дух-дух-дух...

Кондуктор уже знал, что это означает: не впервые слышал такие шаги в поезде. Наклонил голову и взглянул в сумрачный коридор вагона. Там, в конце, где стена поворачивает и отступает к купе первого класса, он на секунду увидел его, как всегда голую фигуру — лишь на секунду мелькнула его напряженная, выгнутая дугой спина, залитая обильным потом.

Боронь задрожал: Чумазник снова появился в поезде.

Впервые он заметил его лет двадцать назад. Случилось это за час до страшной катастрофы между Зничем и Княжьими Рощами, в которой погибло свыше сорока человек, не считая большого количества раненых. Кондуктору было тогда лет тридцать, и нервы он еще имел крепкие. В деталях помнил подробности, даже номер злосчастного поезда. Тогда он нес службу в последних вагонах, может быть, поэтому и уцелел. Гордый только что полученным повышением, он отвозил домой в одном из купе свою невесту, свою бедную Касеньку, одну из жертв трагедии. Помнил, как посреди разговора с ней вдруг почувствовал странное беспокойство что-то непреодолимо тянуло его в коридор. Не в состояние сопротивляться, вышел. И тут увидел, как в двери вагонного тамбура исчезает фигура обнаженного великана; тело его измазанное сажей, залитое грязным от угля потом, источало удушливый запах: в нем чувствовался оттенок волошского укропа, чад дыма и вонь колесной смазки.

Боронь бросился вслед за ним, собираясь перехватить но видение растаяло на глазах. Лишь какое-то время слышал топот босых ног по полу — дух-дух-дух — дух-дух-дух.

Через какой-то час поезд столкнулся со скорым, ехавшим из Княжьих Рощ...

С тех пор Чумазник являлся ему еще дважды, каждый раз как предвестник беды. Второй раз он увидел его за несколько минут перед тем, как под Равой поезд сошел с рельсов Чумазник бежал тогда по крышам вагонов и подавал ему знаки шапкой кочегара, которую сорвал с разгоряченной головы. Выглядел не так грозно, как в первый раз. Полому как-то обошлось без больших жертв, обнаружили лишь нескольких легкораненых, но никто не погиб.

Пять лет назад, подъезжая на пассажирском к Баск) Боронь заметил его между двумя вагонами проходившего мимо товарняка, который шел с противоположной стороны к Вершинцу. Чумазник на корточках сидел на буферах и играл цепями. Коллеги, которым кондуктор указал на это высмеяли его, называя психом. Однако довольно быстро выяснилось, что он был прав: товарный, проезжая мере'; мост с подмытыми опорами, в ту же самую ночь сорвался в пропасть.

Предвещания Чумазника были непогрешимы; где бы он ни появился, это грозило неизбежной катастрофой. Убедив шись в этом трижды, Боронь окреп в своей уверенности, породившей в нем глубокую веру железнодорожника, связанную с этими зловещими появлениями. Кондуктор испытывал языческий трепет и страх, как перед злым и опасным божеством. Он окружил это явление особым культом, выработал для себя оригинальный взгляд на его сущность.

Чумазник таился в организме поезда, пронизывал собой его многочленный костяк, барахтался, невидимый, в поршнях, потел в котле локомотива, слонялся по вагонам. Боронь чувствовал его близость вокруг себя, знал, что он всегда здесь, всегда близко, пусть и невидимый. Чумазник дремал вдушё поезда, был его тайным потенциалом, который в минуты угрозы, в моменты плохих предчувствий проявлялся, сгущался и обретал тело.

Противостоять ему кондуктор полагал делом напрасным, даже смешным: все возможные усилия, направленные на то, чтобы предотвратить несчастье, которое он предвещал, были бы тщетными и, очевидно, бесплодными. Чумазник был похож на предопределенность...

Новое появление диковинного создания в поезде, да еще незадолго перед конечной, привело Бороня в состояние сильного возбуждения. В любой момент можно было ожидать какой-то катастрофы.

Он встал и начал нервно расхаживать по коридору. Из одного купе донесся гул голосов, женский смех. Подошел ближе и несколько секунд смотрел вглубь. Погасил веселье.

Кто-то отодвинул дверь соседнего купе и высунул голову:

— Пан кондуктор, далеко до станции?

— Через полчаса будем на месте. Подъезжаем к конечной.

В интонации ответа было нечто такое, что поразило вопрошавшего. Глаза его на некоторое время остановились на кондукторе. Боронь загадочно улыбнулся и прошел дальше. Голова пропала в купе.

Какой-то мужчина вышел из купе второго класса и, приоткрыв окно в коридоре, выглянул наружу. Его резкие движения выдавали какую-то тревогу. Он поднял окно и удалился в противоположную сторону, в конец коридора. Там несколько раз затянулся папиросой и, бросив изжеванный окурок, вышел на платформу вагона. Боронь видел сквозь стекло его силуэт, перегнувшийся через защитное ограждение в направлении движения.

— Изучает пространство, — буркнул, злобно ухмыляясь. — Ничего не поможет. Беда не спит.

Тем временем нервный пассажир вернулся в вагон.

— Наш поезд уже разминулся со скорым из Гроня? - спросил он с вымученным спокойствием, заметив кондуктора.

— Еще нет. Ждем его с минуты на минуту. В конце концов, возможно, мы обойдем его на конечной станции: не исключено опоздание. Скорый, о котором вы говорите, подойдет с боковой линии.

В этот момент справа раздался неожиданный резкий грохот. За окном промелькнул громадный контур, извергая метель искр, а за ним со скоростью мысли пролетела цепь черных коробок, подсвеченных четырехугольными проемами. Боронь простер руку в направлении поезда, который уже исчезал вдали.

— Вот и он.

Обеспокоенный пан, облегченно вздохнув, вытащил папиросницу и подал ее кондуктору:

— Закурим, господин кондуктор. Настоящие «моррисы».

Боронь приложил руку к козырьку фуражки:

— Спасибо. Я курю только трубку.

— Жаль, они хорошие.

Пассажир в одиночестве закурил папиросу и вернулся в купе.

Кондуктор насмешливо улыбнулся вслед пассажиру.

— Хе-хе-хе! Он что-то предчувствует! Да только рано успокоился. Не говори, братец, гоп, пока не перепрыгнешь.

Однако то, что они удачно разъехались со скорым, немного обеспокоило его. Шансы на аварию уменьшились на один.

А было уже три четверти десятого — через пятнадцать минут они должны были остановиться в Троне на конечной. По дороге не было уже ни одного моста, который мог бы обвалиться, они успешно разминулись с единственным встречным поездом, с которым, вероятно, могли бы столкнуться. Оставалось надеяться разве что на то, что они сойдут с рельсов, или на какую-то катастрофу на самой станции.

В любом случае прогноз Чумазника должен был сбыться - он ручался за это, он, старший кондуктор Боронь.

Здесь речь шла не о людях, не о поезде и не о целости его собственной мелкой персоны, но о непогрешимости босоногого привидения. Бороню было крайне необходимо, чтобы скептические кондукторы всерьез признали существование Чумазника, для поддержания уважения к нему в глазах неверующих. Коллеги, которым он несколько раз рассказывал о его таинственных посещениях, отнеслись к этому с юмором, объясняя всю эту историю тем, что ему все привиделось или еще хуже — что все это было спьяну. Последнее предположение задевало его больнее всего, поскольку он никогда не пил. Некоторые считали Бороня обычным помешавшимся психом. Поэтому на кону в некоторой степени стояли его честь и здравый рассудок. Он предпочел бы сам свернуть себе шею, чем пережить фиаско Чумазника...

До десяти часов оставалось десять минут. Докурил трубку и по лестнице поднялся на крышу вагона, в застекленную со всех сторон кабинку. Отсюда, с высоты «аистиного гнезда», все окружающее пространство днем было видно как на ладони. Сейчас мир был погружен в непроглядную темень. Окна вагонов отбрасывали светящиеся пятна, рассматривая желтыми глазами склоны насыпи. Впереди, через пять вагонов, паровоз рассеивал кровавые каскады искр, труба выдыхала бело-розовый дым. Черный двадцатичленный змей поблескивал чешуйками боков, извергал огонь из пасти, освещал дорогу круглыми очами. Вдали уже виднелось зарево вокзальных огней.

Будто почувствовав близость желанной пристани, поезд напряг все силы и удвоил скорость. Уже моргнул, словно маяк, сигнал дистанционного фонаря, показывавшего свободный проезд, уже приветливо здоровались с ним протянутые руки семафоров. Рельсы начали разветвляться, скрещиваясь под разными углами в сотни линий железных переплетений. Справа и слева, словно приветствуя, выскакивали из ночного мрака фонари стрелок, вытягивали шеи станционные журавли водокачек и грузовые краны.

Внезапно в нескольких шагах перед запыхавшимся локомотивом вспыхнул красный сигнал. Паровоз испустил из медной глотки рваный свист, заскрежетали тормоза, и поезд, сдержанный безумным усилием контрпара, остановился прямо перед второй стрелкой.

Воронь сбежал вниз и присоединился к группе железнодорожников, которые тоже вышли, чтобы выяснить причину остановки. Стрелочник, который дал предупреждающий сигнал, объяснил ситуацию. Первая колея, на которую они должны были заехать, была временно занята товарняком. Надо было перевести стрелку и пустить поезд на второй путь. Обычно такой маневр проводят из будки при помощи одного из рычагов. Но в настоящий момент в подземном канале между ней и путями возникла какая-то неполадка, так что стрелочник должен был выйти наружу и выполнить перевод вручную. Поэтому он лишь опустил цепной соединитель в будке и открыл механизм перевода с помощью ключа. Теперь у него был непосредственный доступ к стрелке, и он мог выполнить перевод на нужную колею.

Успокоившиеся служащие вернулись в вагоны, ожидая сигнала свободного проезда. Бороня что-то приковало к месту. Безумным взглядом он смотрел на кровавый сигнал, словно одурманенный слушал скрежет передвигаемых рельсов.

«Спохватились в последний момент! Едва ли не в последнюю секунду, за каких-то пятьсот метров до станции! Неужели Чумазник солгал?»

Внезапно он понял свою роль. Быстро приблизился к стрелочнику, который, застопорив рукоять, переводил стрелку и менял цвет сигнала на зеленый.

Надо было любой ценой отвлечь этого человека от стрелки и заставить покинуть пост.

Тем временем коллеги уже подавали знаки к отправлению. От хвоста поезда летели слова, передававшиеся из уст в уста — «Едем!».

— Сейчас! Подождите там! — крикнул Боронь.

— Пан стрелочник! — вполголоса обратился он к железнодорожнику, уже вытянувшемуся в служебной позе. - Там, на вашем посту, виден какой-то бродяга!

Стрелочник обеспокоился. Напряженно всмотрелся в направлении кирпичного домика.

- Быстрее! — подгонял Боронь. — Шевелитесь, пан! Он может передвинуть рычаги, испортить приборы!

- Едем! Едем! — кричали нетерпеливые голоса кондукторов.

- Подождите, чтоб вас черти взяли! — запротестовал Боронь.

Стрелочник, поддавшись непреодолимой силе его повелительного голоса, бегом бросился к будке.

Тогда Боронь, воспользовавшись моментом, ухватился за рукоять стрелки и снова соединил рельсы с первой колеей.

Маневр был выполнен ловко, быстро и тихо. Никто не заметил.

- Едем! — крикнул он, отступая в тень.

Поезд тронулся, наверстывая опоздание. Через минуту последний вагон умчался во мрак, таща за собой длинный красный след фонаря...

Через минуту с блокпоста прибежал сбитый с толку стрелочник и внимательно осмотрел положение рычагов. Что-то ему не нравилось. Он поднес к губам свисток и дал тройной отчаянный сигнал.

Слишком поздно!

Ибо со стороны станции воздух сотряс ужасный треск, глухой, раскатистый гром взрыва, а потом адский рев, гомон и стоны — вопли, плач и вой, сливающиеся в диком хаосе с лязгом цепей, треском разбитых колес, грохотом безжалостно раздавливаемых вагонов.

- Крушение! — шептали побелевшие губы. — Крушение!