Когда к перепутному кружалу сворачивает купеческий поезд, плотницкая ватага или дружина после доброго найма – гудцу Звончею раздолье. Вытаскивай красный наряд, налаживай струночки… готовь кошель для наград. Одна беда: дорожный люд не задерживается надолго. Передохнули под кровом, побаловали брюхо горячей едой, дали погулять оботурам – и вот уже следы снежком затянуло. Прячь, гудец, смолкший уд, вздевай обиванец. Подумывай, а не поискать ли место щедрее.

Здешними местами тянулись обозы на шегардайский большак. Нынче многие шли поклониться третьему сыну, восходящему на северный стол. Спешившие поспеть к празднеству уже миновали кружало, поезд Новожила был, может, самым последним. Скоро ли ещё кто наедет – поди знай. Звончей, во всяком случае, не торопился уходить на новое место. От добра добра не искать. Вот переменится ветер, несущий запах удачи, тогда поглядим.

А пока можно и оботурий выгон почистить, стащить навоз в хозяйскую грибную пещерку. Не рука брезговать, отрабатывая еду и ночлег!

Звончей опорожнил корзину мёрзлых колышек и шёл обратно в леваду, когда к нему подступили двое юнцов. Выросли, загораживая проход, да так резко и резво, что он их, виденных в кружале, аж не признал.

– Мы бы, дяденька, за тебя потрудились, – начал рослый. Светлые кудри, смелые речи: близкая андархская кровь.

Второй робко добавил:

– А ты бы руки белые для струн поберёг.

– А в отплату что? – спросил Звончей подозрительно.

Юнцы не задержались с ответом:

– Нам песни твои, дяденька, полюбились.

– Всех же более – та… про царевича без венца.

– Ты её в людях перенял или сам слова обрёл?

Звончей переложил ручку корзины из дельницы в дельницу.

– Вам-то на что?

– Мы, дяденька, гуслями гораздо искусны, а песен складывать не научены.

– Сделай милость, поведай нашему неразумию, как ты о пропавшем царевиче услыхал и красный склад сотворил?

– Его, царевича этого, вправду кто видел или всё врут?

Глаза у обоих нетерпеливо горели.

Провожая орудников, учитель сугубо наказывал внимать любой молве об Аодхе. Звончей неверно истолковал их любопытство.

– Так вы, возгривцы, мне дорожку перебить норовите! За корзину колышек тайны песенного сложения выведать разбежались! А не будет по-вашему! Вон ноги отсюда, пока хозяину не донёс!

И даже чуть замахнулся корзиной, мол, вот я вас! Недоросли смутились, примолкли, отступили с дороги. Звончей фыркнул на них, гордо зашагал дальше.

– Не сказал волей, скажет неволей, – тихо пообещал Ирша.

– Пару дён задержки Лихарь простит, – кивнул Гойчин.

Певец того уже не слыхал.

Он отгребал снег в углу дальнего выгона, когда из-под него выскочила земля.

Только что стоял на крепких ногах – и вдруг распластался, вмятый носом в жёсткий наслуд. Нога зашла за ногу, не брыкнёшь, и руку больно выломило в плече. Впору заорать, но во рту плотно застряла его же, Звончея, невкусная дельница.

– Добро, – сказал безжалостный голос. – Стану спрашивать, отвечай, пощажу. А если шалить вздумаешь…

Под ухо кольнуло острое лезо, несущее весь холод зимы.

– Уразумел ли?

Звончей покрылся испариной, из глаз потекло. И кажется, не только из глаз. Голова мелко задёргалась, не ожидая осознанного решения. «Уразумел, уразумел!»

– Так про Аодха-царевича слух верен? Или впусте языками метут и ты за всеми?

– Ым-м-м… – Рукавицу не спеша потянули вон изо рта, Звончей смог дышать. – Слухи верные… говорят…

– Говорят? А сам ложного царевича видал ли?

– Не-е…

Он не мог рассмотреть даже сущих по ту сторону ножа. Лишь подозревал давешних недорослей, хотел узнать голоса, но отточенный слух гудца был бессилен. Властвовала лишь холодная смерть, вдвинувшаяся под ухо.

– Ладно. Врут-то что про него?

К Звончею краешком вернулся дар слова, совсем было растлившийся с перепугу.

– Он-де, пропавший сын, грядёт с севера, царский след оставляя…

Над ним хмыкнули.

– Что ж за след небывалый?

– Он, бают, добрую жену от навета избавил и наветников покарал. Раба с рабыней, от злого хозяина беглых, у погони отбил и советно жить заповедал… я повесть отрока притомного слышал… Он палачу серебра дал, чтобы обречённикам смерть без мук сотворилась! А ещё он сироту в отцовские объятья вернул…

Державший нож засмеялся, глумливо, жутко:

– И для этого царевичем надо быть?

– Не ведает мирянин, – добавил второй, – кем на самом деле справедливость творится.

Растоптанный гудец, способный лишь скорбеть и бояться, вдруг обиделся за правоту своей песни.

– Такую притчу на веку одну сотворив, легенду родишь! А ты поди в единый год всё это вмести!

Рука, державшая нож, ничуть не смягчилась, лишь голос дохнул презрением:

– Языки у вас, сказителей, без костей. Деяния семерых одному отдадите, не призадумаетесь.

– Да я!.. – рванулся Звончей. – А благо царское? Бают, псице в глаза глянул – не знавши, след погнала! Замёрзшего своим светом окутал, велел к жизни восстать! О былых царях, значит, правда, а нынешнему наследнику…

– А язык не длинноват у тебя, скоморошек? – осведомился мучитель. – Или перстов, может быть, многовато?

И с руки несчастного Звончея потянули вторую дельницу:

– Тебе какие оставить? Чтоб в ухе копаться или ноздрю чистить?

Жабьи лапки, урезанные языки, нерождённые песни!.. Звончей невменяемо забился, хотел взвыть, уплыл в темноту.

Скоморошня плыла разъезженной полозновицей, кренясь на снежных увалах. Старый Гудим то подсаживался на козлы, то разминал ноги, в охотку шагая перед упряжкой. Светел и Кербога выходили в голову поезда, тропили в черёд.

– Силы бы поберёг, дядя, – сказал самонадеянный дикомыт. – Я двойным уроком не переломлюсь, а вы бы с дедушкой пока великое представление сочинили. Для восшествия шегардайского.

– Кто себя жалеет, тому вон с площади дорога, – ворчливо отозвался Кербога. – Скажи лучше, ребятище, ты-то что там всё время бубнишь? Да руками поводишь, как струны перебираешь?

Места были очень студёные. Сквозь повязку и густо заиндевелую харю едва угадывались глаза, но в голосе дикомыта прозвучала улыбка. Как помстилось Кербоге – смущённая.

– Да песню вот хочу затвердить. К созвучьям гусельным примеряю…

– Что за песня?

– Ну та. Про царевича… самозваного.

Кербога неволей понизил голос:

– Ты только с умом выбирай, где петь собираешься. Эрелис многим любезен… Смотри, гусей бы не раздразнить…

Он ждал гордого ответа, мол, отбился и ещё отобьюсь, но Светел проговорил со стыдливым миролюбием:

– Да ну, дядя Кербога. Мы царям ни данью, ни хвалой не обязаны. И царевичи нам что один, что другой… доколе войной не идут. Это я так… умишко занять от скуки дорожной.

Любопытство скомороха опять взяло верх над разумной опаской.

– И как? Затвердил?

– Ну…

– Расскажешь? А то я начало только и слышал.

– Когда этот мир… – с готовностью начал Светел. – И нету венца… В кружале одном…

Песня изрядно преувеличивала его подвиги, но душа отзывалась. «Я, наверно, тщеславьем помрачаюсь? Как былые цари, что требовали похвал?»

– Не зная, что рядом – наследник страны… – довершил он вполголоса. – Дальше крамолу крикнули и драка пошла, две строчки пропали.

– Так досочини, – пожал плечами Кербога. – Судьба песен, ребятище, странствовать из уст в уста, а в дорожной жизни чего не бывает! Ты ещё встретишь собственные сказы столь перелицованными, что не узнать. Ты корпом корпишь, как златокузнец, сочетаешь искорки слов. После чего какой-нибудь наёмник, половину не поняв, половину просто забыв…

– Попробуй узнай его в этом козле, ведь нету венца у него на челе! – задорно вывалил Светел.

Кербога изумлённо остановился, потом сложился от смеха, выбивая из меховых штанов морозную пыль. Отсмеявшись, всё-таки повторил:

– Только где попало не пой. Грозен витязь, но противу толпы…

– Да ладно, дядя Кербога. Я только если дома, своим, чтоб грусть разогнать. Вот скажи лучше, у тебя уд гудебный о семи струнах, у Звончея был о шести. Зачем так?

– Мой больше для переборов, а на том проще взять созвучье и выбивать, пока голосница нового не запросит. – Кербога вздохнул. – Так дело пойдёт, скоро оставят две-три струны. Зажал – отпустил…

Светел пристыженно вспомнил кривые улочки Сегды и дребезжащий плач уда, напуганного его гневом. Сравнил про себя с завораживающими напевами, обитавшими в струнах Кербоги. А тот продолжал:

– Раньше говорили: «гудить всякий умён, да не как скоморох». Мы являли искусство, почти недостижимое для мирян. Теперь всё иначе. Тот гудила кружальный – как его? Звончей?.. – не помышлял о вершинах, ему главней заработок. Я сам не отказываюсь от денег и снеди… но использовать отпущенный дар на то, чтобы возгнетать в людях рознь?.. – Покачал головой и докончил: – Ничего я в этой жизни не понимаю, ребятище.

Светел осторожно спросил:

– Ты говоришь, Эрелиса многие любят и ждут его царства. На что петь про Аодха, который, может быть, спасся?

Кербога некоторое время молчал, только лапки с хрустом проламывали целик.

– Ещё не бывало правления, угодного всем, – проговорил он наконец. – Недовольные находятся непременно. Это не хорошо и не плохо. Просто такова суть людская, разумеешь?

Светел вспомнил большака Шабаршу, крик и споры деревенского веча… Хотел кивнуть, мол, понимаю. Споткнулся. «Выходит, иные моих отца с матерью не любили? Тайным гневом шаяли? За что?.. И у меня, когда объявлюсь, лихие ненавистники заведутся?..»

А Кербога пробормотал в толстую повязку:

– Надеюсь, Эрелис научен с этим считаться… – потом поднял голову к небу и произнёс с глухой и страшной тоской: – Я ведь бегу под защиту Эдарговича, ребятище. Я семнадцать лет жил под рукой Ветра, спасшего нас с Гудимом из заточения. Я придерживал ретивый язык, исполняя данное слово, но знал, что никто не посмеет тронуть меня. Теперь Ветер у Владычицы…

«Повстречать бы того, кто его к ней отправил, кто мне не дал о нём своеручно клятву исполнить…»

– …а Лихарь не задумается спустить молодых волчат, жадных до крови. Передо мной уже сверкали оскаленные клыки… – Почтенный скоморох содрогнулся. – Я поспешил спрятать дочь в ватаге Шарапа, обласканного царевичами Выскирега… а сам, покинув натоптанную стезю, бегу в Шегардай…

Светел, уже слышавший эту повесть, заново навострил уши:

– Так ты знаешь Эрелиса? Ну, раньше знал? До того, как Сеггар его на люди вывел?

– Я видел третьего сына младенцем в пелёнках, – вздохнул Кербога. – Я дру… нам с Гудимом благоволил его отец, славнейший из Ойдриговичей. Я понадеялся на эхо давней приязни, а теперь спрашиваю себя: знает ли бедный мальчик, кого привечали в шегардайском дворце? Венценосный Эдарг канул в пламя с государем Аодхом, я оставил в узилище и жреческий сан, и прежнее имя… Не сочтёт ли Эрелис меня самозванцем… – И Кербога усмехнулся. – Вроде наследника Аодха, из-за которого в кружале дрались.

Всякому своя заноза больней. Светел спросил:

– А что, говоришь, с Ветром стряслось?

– Ты добьёшься, что я сам перестану отличать правду от домыслов, – проворчал Кербога. – Новый источник передал мне лишь насущное для сотворения песни. Если верить ему, величайший котляр пал на безвестной дороге, преследуя какого-то озлобленного унота. Вот и весь кутузик, который мне велено было оплести кружевами… Тебе, может, песню заново спеть? Напомни вечером. Сейчас петь не буду, я не ты, мне враз стужей горло прихватит.

– Передохни, что ли, дядя. – Светел отодвинул скомороха и, чувствуя в себе неистощимую силу, принялся тропить в два следа, за Кербогу и за себя. – Слыхал я в дружине, Эрелиса с пелёнок растил верный телохранитель. Знал, поди, что к чему во дворце, да и отрочёнку рассказывал. Эрелис тебя встретит ласково, будь надёжен!

Кербога за его спиной проговорил тихо и горько:

– Добрый Новожил спешит на праздник восшествия, но надо ли мне тоже гнать оботуров? Может, лучше нам отстать в какой-нибудь доброй вольке? Впрямь отдышаться… а схлынет праздничный угар, всё разведать неспешно… Каково мыслишь, ребятище?